Удивительная история человека, который снимал вернувшегося из космоса Гагарина

В сорок пятом году, когда только кончилась война и начали продавать мороженое, я, очень радостный и счастливый, шел по улице Горького (с 1932 по 1990 год — часть улицы Горького. — Прим. ред.), от Моссовета в сторону телеграфа. Мне навстречу шли две симпатичные дамочки, которые вдруг обратились ко мне и пригласили сняться в массовке фильма «Весна», который снимал Григорий Васильевич Александров. Я подумал, что, наверное, надо бы подойти, потому что ну уж очень симпатичные были дамочки.

На следующий день явился в Орликов переулок, где снимался эпизод. Но мне велели прийти на следующий день. Прихожу, а там вся съемочная группа, в том числе Гарэн Жуковская, по тем временам самая красивая актриса нашей страны, с бокалом пела заздравную. Рядом балериночки танцевали, был такой музыкальный, очень красивый, с красивыми людьми, жизнерадостный эпизод. Он снимался с легкостью. Сделали дубль, потом еще раз повторили, мне казалось, все уж идеально, но нет, Александров еще дубль требует.

Тогда-то все и случилось. Еще с малых лет я был увлечен музыкой, занимался живописью, фотографией. И несмотря на то, что уже был студентом Московского авиационного института, меня потянуло во ВГИК. Поступил я туда со второго захода. Я принес свои работы — фотографии, мне казалось, что по содержанию они соответствуют тому, что требовалось. Но меня не взяли. Вернувшись в Уфу, я сделал фотографии своих родителей в стиле Рембрандта. Дядя у меня по тем временам был удивительно верующий мусульманин. Я надел ему чалму на голову и тоже сфотографировал. И вот с этими снимками со второй попытки поступил во ВГИК.

Когда я окончил институт кинематографии, настал период распределения, очень волнительный. В конце концов меня направили на киностудию «Центрнаучфильм», где снимали научно-популярные фильмы. Я хотел снимать музыкальные, красивые, жизнерадостные картины, с красивыми женщинами и мужчинами. И, конечно, расстроился, что попал на студию научно-популярных фильмов. Просто тогда было положении такое: 1951 год, еще жив Сталин, все придерживаются его норм поведения. В стране существовала строгость, мы знали, как себя вести.

Я должен был отработать три года ассистентом оператора. Меня сначала из группы в группу перебрасывали: где идет съемочный период, там я работал. Буквально через полгода меня вызвали в отдел кадров, где сидел незнакомый мне симпатичный человек. Он сказал, вот, молодой человек, вы нас устраиваете и подходите для нашей работы. Будете снимать то, что мы вам скажем. Я возражал, потому что примерно догадывался, что есть такие секретные картины. Но он был настойчив, и когда я категорически стал отказываться, он посмотрел наверх, где висела карта Советского Союза, и, улыбаясь, очень любезно сказал: «Вот видишь карту Советского Союза? Видишь вон там Магадан, кажется очень далеко, а на самом деле он очень близко». Я все понял и подумал, что раз мне все равно три года работать ассистентом, какая разница, там или здесь, и согласился.

Первая экспедиция была на ракетный полигон Капустин Яр к Сергею Павловичу Королеву. Я тогда о нем еще ничего не знал. И, естественно, не знал, куда едем. Когда знакомились с объектом, я в ангаре увидел гигантских размеров ракету. И что-то перевернулось внутри. Мы много о них говорили в авиационном институте, а вот она здесь рядом лежит. Тогда же я осознал, что киностудия занимается еще вот такими важными темами, что-то внутри мне подсказывало, что все это против войны, которая только что кончилась.

В один из дней к нам в гостиницу пришел режиссер и сказал: «Ребята, вы должны решить, кто из вас будет снимать с самолета». Все операторы отказались. И кто-то из них сказал — вот он три курса МАИ окончил, пускай летит и снимает с самолета. А я, уже проработав на студии полгода, знал, что мне нужно любой ценой больше снимать, поэтому согласился. Когда я снял этот материал, уже на киностудии, режиссер мне сообщил, что Королев попросил указать мою фамилию в титрах. Он еще сказал, что материал хороший. Для ассистента это было что-то. Видимо, сработало, что я пришел со свежими силами и свежим пониманием операторского искусства. Я же этот фильм увидел через пятьдесят лет. Это было года четыре тому назад.

Поскольку все мои авиационные съемки были ценны, меня в приказном порядке в 1954 году с Капустина Яра перебросили на Семипалатинский ядерный полигон. Я не сразу узнал о том, что меня туда перенаправили как специалиста по авиационной съемке. Там я снял, как подкатывают под самолет Ту-16 атомную бомбу. Я понимал, что если, не дай Бог, что произойдет, все равно ни от кого ничего не останется. Поэтому садился верхом, буквально катался на этой атомной бомбе, чтобы эффектно снять.

В целом я снял более сорока ядерных взрывов. Обычно каждый из них я снимал с расстояния трех или пяти километров. Естественно, никакой защиты от радиации у нас не было. Никто об этом даже не думал. Уже потом, через несколько лет, нам стали давать какие-то карандашики в карман, что если уж он сработает, то должен был показать, какую дозу я получил. Проблема в том, что как только доходил до десяти единиц, он срабатывал все снова на ноль. Ну вот мы обычно и прилетали все с нулем.

Это был период, когда мы еще не знали эту чудовищную цифру — 28 миллионов погибших. Мой брат вернулся с фронта на костылях, вернулся двоюродный брат без одного глаза, с оторванной рукой. Я должен был внести свою лепту, чтобы больше никогда не было войны. Поэтому мои планы снять музыкальную картину временно отступили. Но в действительности на этой спецтематике я отработал около двадцати лет. И в 1966 году, еще продолжая работать, у нас на студии уже все знали, что я легко работаю и снимаю документальную часть фильма. Но с музыкой я живу по сей день. Природа и музыка, они очень близки друг другу. Жизнь человеческая, все вокруг настолько интересно и волнующе. И все должно быть связано с музыкой. Считаю, что только музыкой можно объяснить истину.

К 1954 году я уже режиссером и оператором работал, специально брал несложные картины, чтобы набираться режиссерского опыта. В 1958 году снимал испытание атомной подводной лодки. Я тогда договорился сделать фильм в качестве режиссера-оператора, чему подводники были очень рады. Потому что если вдруг просочилась какая-то секретная информация, значит, есть с кого спрашивать. А когда в съемочной группе несколько человек, то неизвестно, с кого спрашивать.

И вот я стою снимаю панораму и вижу, как мимо меня бегут люди и говорят: «Давай-давай, заканчивай». Я подумал, что, наверное, конец рабочего дня, вот люди и бегут. Продолжил снимать — и вдруг наступила какая-то тишина и какой-то неприятный запах появился. Меня увидел мой особист (работник особого отдела, который занимался вопросами политической благонадежности и государственной безопасности в СССР. — Прим. ред.) и начал кричать, чтобы я все бросал и шел оттуда. Я ему говорю, что ни в коем случае, потому что, если оставлю там даже неснятую пленку, с меня потом спросят. Я схватил снятую и неснятую пленку, киноаппарат. Штатив, правда, пришлось оставить там, потому что он тяжелый. Подошел на проходную, не успел дойти метра до двери, как вдруг раздался какой-то звонок и появились два молодых человека в белых халатах. Спрашивают меня: «Где он?» Я ничего не понимаю, говорю: «Здесь никого нет». В это время появляется мой особист и говорит им: «Вот он» — и указывает на меня. Дальше я зашел в помещение, где две очаровательные женщины велели мне раздеться и как можно дольше — час, полтора, два — стоять под горячим душем. Ну я и стоял. Как потом выяснилось, произошла утечка радиации. И где-то в каком-то отсеке эта утечка проникла туда, как раз где я снимал.

Я вернулся в Москву. Ни с того ни с сего пропал аппетит. Потом уже пошла температура, и я попал в городскую больницу. Там никак не могли найти причину моей болезни. Мне уж было запрещено подниматься, и я лежал. На мне был синенький халат, чтобы не очень бросалось в глаза, что я сам был весь синего цвета.

Когда же мне разрешили подойти к телефону, я позвонил в Министерство среднего машиностроения Валентину Петровичу Полякову, с которым познакомился еще на Семипалатинском полигоне. Он, конечно, выругал меня, что я с ним раньше не связался. Он предоставил машину, куда меня вынесли на носилках, чтобы перевезти в другую клинику. Это была шестая больница. Там тоже еще долго не могли понять, что к чему, но вдруг постепенно болезнь стала отходить. Женщины в белых халатах, когда меня выписывали, говорят: «Вам уже лучше, но все-таки давайте, может быть, мы будем хлопотать, чтобы вам присвоили инвалидность второй группы». Я ответил: «Что вы! У меня такая симпатичная жена, а я буду инвалид, ни в коем случае». Для них это был шок, конечно. Я действительно вышел из больницы, это уже 1961 год был. Меня встретила жена. Я не знал, как сообщить, что мы не сможем иметь детей. Но вдруг она мне сообщает, что у нас будет ребенок. То есть я успел заложить фундамент, так получилось.

Чуть позже я пришел в Министерство среднего машиностроения, чтобы посмотреть свою картину о первой, той самой, атомной подводной лодке. Когда посмотрел картину и собирался уходить, увидел, что там в раздевалке стоял Игорь Васильевич Курчатов (советский физик, основатель и первый директор Института атомной энергии, один из основоположников использования ядерной энергии в мирных целях. — Прим. ред.) с кем-то еще. Я только взял пальто, как вдруг Игорь Васильевич, бросив своих собеседников, подошел ко мне. Протянув две руки, спросил, как я себя чувствую. Мне стало как-то неловко оттого, что о моей болезни знал даже Игорь Васильевич. Это была моя последняя встреча с ним. Буквально через месяца два-три он скончался.

В общем проболел я больше года и в 1961 пришел на киностудию. Секретарь студии вызвала меня к директору Михаилу Васильевичу Тихонову. Я пришел к нему, он говорит, что придется мне лететь. Говорит, что получил предписание, но это не связано с радиацией, что звонил Королев. Я удивился. Я с Сергеем Павловичем уже не встречался около шести лет, а он обо мне не забыл. Он позвонил и спросил, кого Михаил Васильевич планирует отправить на поисковую группу номер один. Все же съемки у нас были секретные, поэтому номерами назывались. А Михаил Васильевич уже знал, что я появился, что хочу работать и так далее. Он сказал, что планирует Махмуда Рафикова отправить. На что Королев сказал, нет, мол, у нас был такой оператор — Маха, что нужно его. А меня сокращенно так все и называли. Ну и Михаил Васильевич ему сказал, что Мах — это и есть Махмуд Рафиков.

Ну а дальше я уже стал вникать в курс дела. Сергей Павлович сказал, что нужно снять первого космонавта длинными кусками, чтобы он его физическое и психическое состояние сам мог бы оценить по киноизображению. Потому что журналисты могут рассказать каждый со своей позиции.

Я снимал Юрия Алексеевича сразу после приземления, после того как привезли его в Энгельс, в помещении руководства авиационного дивизиона. Гагарин сначала был молчалив, сидел так, чуть-чуть призадумавшись. Но вдруг раздался телефонный звонок, сказали, что Брежнев хочет с ним поговорить. Я, естественно, вскочил и начал это снимать. Потом фотография моего кинокадра представляла все центральные газеты Советского Союза. У меня сохранился мой «Конвас» — один из самых известных и массовых советских киноаппаратов, которым я снимал Гагарина.

Само приземление было снять невозможно. Дело в том, что полоса приземления Гагарина была тысячу километров. Мы знали лишь примерно, где он приземлился: где-то между Самарой и Энгельсом. Ну ближе к Энгельсу. Мы даже когда летели из Куйбышева (так называлась Самара с 1935 по 1991 годы. — Прим. ред.) в Энгельс, посматривали, нет ли там приземляющегося кого-нибудь. Одному оператору это поймать невозможно, да даже ста кинооператорам поймать его было бы делом случая. Но когда я прилетел в Энгельс, буквально через пять минут привезли туда же Гагарина.

Есть еще одна фотография, где видно уже состояние космонавта, когда он отчитался перед Никитой Сергеевичем, что полет состоялся. На ней он сидит отдыхает. Просто ждет следующего действия, чтобы перебраться в Куйбышев.

Мы вместе летели в Куйбышев. В кармане у меня оказалась простенькая записная книжка, я протянул ему и говорю: «Юрий Алексеевич, пожалуйста, распишитесь». Он написал: оператору (конечно, он не знал, как меня зовут), дальше была его подпись и дата — двенадцатое ноль четвертое, шестьдесят первый год.

Когда мы прилетели в Куйбышев, было понятно, что этот самолет будут встречать операторы, поэтому первым должен был из самолета выйти Гагарин. Мне тоже хотелось снять, как он выходит из самолета, но не разрешили. Когда уже вышел из самолета, увидел своего учителя Михаила Федоровича Ашуркова. Он преподавал операторскую работу у нас во ВГИКе. Он был среди тех, кто снимал выход Гагарина. И когда Михаил Федорович меня увидел, он так обрадовался, что его ученик снимал все это.

Можно сказать, что я был причастен к истории. Но все же пусть это решит зритель. Съемка Гагарина была одной из самых сложных для меня. Конечно, снимать ядерные испытания тоже непросто, но все же. Руководство нашей студии знало, что я хорошо делаю свое дело. Они даже получали ордена Ленина за мою работу. А меня удовлетворяло то, что моя работа ценится. Я чувствовал, что что-то полезное все-таки сделал. На пенсию я ушел уже режиссером высшей категории.

Когда мне вручали «Нику» (кинопремию Махмуду Рафикову вручили в 2011 году «За выдающийся вклад в российский кинематограф» в честь 50-летия полета Гагарина. — Прим. ред.), я сказал, что любое событие, независимо от значимости, а при значимости тем более, оно должно быть полнокровно представлено оператором-документалистом, полнокровно. Потому что у документалиста нет права на дубль.