Я родилась в 1991 году в Иркутске в семье студентов-медиков. Мое детство пришлось на голодные и неспокойные годы. Бывало, сидели на картошке, папе приходилось бомбить по вечерам. Лет в 12 я сообщила родителям, что хочу быть журналистом: на тот момент профессию я себе представляла странным образом — что буду ездить по миру в шляпе с полями и рассказывать о животных для утренних воскресных передач федеральных каналов.
Первую работу журналистом я получила в 16 лет, с тех пор не было ни паузы, ни больших денег. Никуда уезжать я не хотела, шла туда, куда глаза глядели, и все еще не придумала лучшего способа передвижения по жизни. У моей мамы есть близкая подруга, которая переехала с мужем в Мичиган: он здесь получил работу. Когда мне было 18, они пригласили меня в гости, я съездила, мне понравилось. Я защитила диплом по очень нетривиальной теме для рядового сибирского журфака — методы МакЛюэна в изучении медиа — и снова получила предложение приехать на год в Мичиган, чтобы подучить английский, а дальше уже карабкаться по карьерной лестнице где-нибудь в районе Бульварного кольца. Шел 2013-й, последний более-менее приятный русский год: картошкой мы больше не перебивались, я успела открыть СМИ в Иркутске с крепкой командой и поработать внештатником в Петербурге. Дома меня ничто не держало, ну я и поехала.
Документы собрать было легко: мы нашли языковую школу в центре Энн-Арбора, студенческого города в 40 минутах от Детройта, они прислали запрос для консульства, муж маминой подруги документально заверил, что будет обо мне во всех смыслах заботиться, мы оплатили обучение, я сделала селфи на фоне белой стены в Subway в Кривоколенном и загрузила его как паспортное фото на сайт посольства США. В консульстве разговор был недолгим, и мне дали годовую визу. Я залезла в самолет и, совершенно эмоционально ошарашенная, вылезла в JFK.
В сентябре начались курсы английского, на которых я совершила грустное открытие: английским языком я владела гораздо хуже, чем предполагала. Студентами были в основном корейцы, сауди и гвинейцы. Русская я была одна, влиться в школьный коллектив не получалось, а корейцы распустили слух, что вместо воды в моем термосе была водка. В ноябре я решила поступать в community college (по идее, это американская версия техникума, но лучше) на специальность Liberal Arts с упором на антропологию. Нужно отметить, что друзей я к этому времени не нашла, и мне было в США совсем не весело: я жила в библиотеке и лаборатории, где мы измеряли поддельные черепа австралопитеков краниальными циркулями, и точно знала, что в мае закрою сессию и поеду домой.
Энн-Арбор — очень красивый маленький городок, но мне в нем долго не нравилось: он казался мне чужим, а люди в нем — снобами, которые могут только обсуждать стажировки в странах третьего мира, оплачиваемые из кошелька родителей (к слову, на многие вещи, которые есть в моей жизни сейчас, я заработала сама, но без помощи родителей и друзей ничего бы не получилось). Тут хочется кое-что пояснить: город по американским меркам довольно старый, но развиваться он начал в середине девятнадцатого века, когда сюда переехал Университет Мичигана (раньше он базировался в Детройте). Университет стал огромным, у него появились крепкие, всемирно известные школы (например, нейрофизиологии), он стал одним из университетов публичной Лиги плюща, обжился большим и красивым кампусом и вообще стал очень мощным образовательным и гражданским центром. Когда я только переехала и поселилась в доме друзей мамы, я жила на той же улице, где девять лет снимал коттедж Иосиф Бродский, например. Его знаменитая «Речь на стадионе» первый раз звучала в миле от моего дома — в Big House, самом большом студенческом футбольном стадионе страны, который может вместить в себя весь Энн-Арбор, включая стариков, детей и их домашних животных.
Я была во многих больших и маленьких городах США, но Энн-Арбор исключителен. Во-первых, он очень зеленый. Даже название города сложилось из-за обилия лесных массивов и парков. Ann — имена жен обоих основателей города, Arbor — кроны деревьев. Энн-Арбор — это санаторий с опцией барной жизни. И философия жителей тут тоже «зеленая»: все катаются на великах, много веганских мест, не разделять мусор и не отправлять бумагу и пластик на переработку — дурной тон. Инфраструктура тоже отлажена: на всех крупных улицах есть либо велодорожка, либо знак «Раздели полосу с велосипедом», в супермаркетах можно сдать бутылки за центы, пандусы для людей с инвалидностью — норма, а не исключение, в любом общественном туалете есть туалетная бумага. Проблемы с общественным транспортом: без машины можно справиться, только если снимать квартиру и работать в центре. Многие, кто живет там, снимают машины на пару часов, для того чтобы съездить в крупный супермаркет или в прачечную (это восемь долларов в час). При этом аренда в центре очень дорогая, почти как в Нью-Йорке, а уже в 20 минутах езды цены на жилье падают, поэтому дешевле купить старую машину и жить в пригороде.
Как я и говорила, дружбы с городом у меня долгое время не было. А потом я внезапно обросла знакомствами, город показался радушным, и у меня с ним случился, извините за клише, настоящий роман, который не прекращается. Я думала, что все эти разговоры о любви к городу — глупости, но сейчас я понимаю, что если проживу здесь всю жизнь, то буду совершенно счастлива, это лучшее место на земле.
С Детройтом и соседним с Энн-Арбором городом Ипсиланти у меня тоже взаимная любовь. Ипси — это, в отличие от Энн-Арбора, что-то вроде тихого городишки, окруженного гетто-районами. У меня даже развлечение есть: включить Ламара и кататься по его улицам, разглядывая дома и людей. Люблю его за кинематографичность. Меня постоянно спрашивают, как мне не страшно, но я русский ребенок из 90-х. Главное правило моего детства — не играть со шприцами из подъезда. После этого, наверное, Ипсиланти не пугает. Это обшарпанный, старый город с северной колониальной архитектурой и преимущественно черным населением. В Мичигане вообще много темнокожих: во многом из-за исторических событий, потому что именно из Детройта беглые рабы с Юга переправлялись в Канаду. Мой друг Тим живет с родителями в старом фермерском доме в предместье Ипсиланти, который был частью «Подземной железной дороги» — пути, по которому рабы убегали с плантаций, и у Тима в подвале до сих пор стоят койки и умывальники, которыми они пользовались, когда останавливались на ферме. Жутковато там. Тим говорит, что в доме есть призраки.
А в двадцати минутах на машине от наших мест начинаются пригороды Детройта, которые выглядят гораздо живее, чем сам Детройт. Места бывают очень неспокойные. Если в Энн-Арборе за 14 лет было убито только два человека (официальная статистика), то в разоренном графстве Уэйн (Детройт находится именно в нем) могут вскрыть машину, избить или попытаться толкнуть крэк. Ну и убить тоже, если совсем не повезет. На Восьмой миле (см. одноименный фильм), например, нет магазинов, в которых продавца не отделяла бы от посетителей решетка или пуленепробиваемое стекло. Прямо как в Сибири в 90-х. У всего этого есть между тем грустное очарование. Дома с заколоченными досками окнами, сомнительные прохожие и центр, по которому сразу видно: когда-то цвел, а теперь едва-едва шевелится. Но у Детройта есть удивительная и незаметная на первый взгляд черта: он живой. Если Нью-Йорк — мясорубка и истерика, то Детройт — как кит. Дышит медленно, но сила в нем огромная. И чтобы его любить, нужно знать, куда идти: за черной дверью будет техно-вечеринка от диджея с мировым именем, а в старом гараже — мексиканское кафе с божественными тако по доллару.
Моя история выглядит почти стандартно. После года жизни в Мичигане я решила воспользоваться своей локацией и получить образование в Business Administration и в это же время познакомилась с человеком (как раз из Ипсиланти), за которого в итоге вышла замуж. К этому времени я не только начала говорить на английском достаточно сносно, чтобы на нем шутить и поэтому чувствовать себя комфортно в языковой среде, но и как-то между делом освоила испанский, перестала бояться знакомиться с людьми, врубилась в особенности менталитета, научилась считать расстояние в милях, а температуру в Фаренгейтах и более-менее определилась, каков мой план на будущее. Сейчас мы ждем собеседование на грин-карту, все документы уже собрали. Дело это весьма муторное. Нужно много денег, много бумажек, много работы и — желательно — иммиграционный адвокат. Нужен даже анализ на сифилис и туберкулез. Недавно мне пришло разрешение на работу, теперь нужно получить местный вариант ИНН. Тогда я смогу работать на предприятии у друга. Ждать интервью нужно около 5–6 месяцев с момента подачи документов. Пока что я пишу, помогаю друзьям и веду блог для девочек dorkygals.ru. Работу по специальности можно начинать искать, только когда я вернусь из России. Я еду в Сибирь больше чем на месяц, никакая компания в США не даст мне такого долгого отпуска, а домой надо сильно: вырвать зубы мудрости, например, потому что дешевле слетать до Иркутска и обратно, чем сделать это здесь. У меня немного денег, поэтому я не могу пока что продолжать образование, но надеюсь в итоге его как-то совместить с работой. Планы и мечты о карьере у меня почти совпадают: я бы с удовольствием преподавала русский и зарубежную литературу и параллельно занималась журналистикой и ивент-менеджментом. Все это действительно осуществимо, хотя и подразумевает много работы, но я не боюсь труда, потому что у него есть цель. У меня вообще немного мечтаний, и все они могут быть выполнены: собака, моя русская библиотека из Иркутска в моем собственном доме и момент, когда я пройду через пограничный контроль как резидент страны, а не турист. Это самое важное. Мичиган — мой дом, который я выбрала сама, и это очень круто. Дом, который ты создал себе сам, — лучший в жизни подарок.
Отношение к эмиграции у меня очень спокойное. Во-первых, я ее, эмиграцию, никогда не планировала. А когда я общаюсь с другими людьми, которые сюда переехали, то понимаю, что у многих история похожая: так сложилось, был шанс поехать, ну и поехал. Эмиграция для меня не является политическим жестом или побегом, хотя претензий к родине у меня довольно много и современная Россия меня в целом пугает. Мне здесь хорошо, и я была бы не прочь провести здесь жизнь, у меня есть друзья и любимый человек, и я люблю город, в котором живу. При этом менять страну проживания морально очень сложно, эмиграция — не фунт изюму, и в США есть свои глобальные и местечковые проблемы. Например, система здравоохранения — это полный атас, людоедские цены и правила. Рынок жилья тоже нечеловеческий. Здесь берут огромные суммы в кредит на образование. Белые американцы — исключительно привилегированный по сравнению с остальным миром народ, который сам не врубается, на каком теплом месте сидит. У меня, например, есть три белых друга: остальные либо черные, либо латиносы, либо эмигранты из стран третьего мира (палестинцы, пакистанцы, поляки, сербы). С белыми я не могу общаться: у нас с ними нет этой общей базы из проблем и этических дилемм, с которыми сталкиваются остальные. Но этим и хороши Штаты, по крайней мере северные: ты можешь быть тем, кем хочешь, главное, не беспокой окружающих. Люди открыто говорят об ориентации, национальности и вероисповедании. Знаменитый биохимик в назначенный час бросает работу и идет молиться, потому что он мусульманин, и ни у кого не возникает никаких внутренних противоречий.
У медали, как водится, две стороны, и эмиграция — это и нелегко, и весело одновременно. А в самом начале она вообще невыносима. В России сейчас два лагеря мнений: люди, которые сами не прочь уехать, и их яростные противники. Первые думают, что тут медом намазано и что это очень классно и легко — сесть в самолет и сменить гражданство за неделю, а вторые иррационально верят, что мы тут все за колбасу продались и потеряли человеческий облик. Все неправы: жизнь в эмиграции — это такая же жизнь, как и любая другая, противоречивая, сложная, насыщенная, иногда беспросветно тоскливая, иногда радостная, но я решила остаться, потому что она меня такой устраивает, и выбор, который я делаю, — один из многих доступных. Я осталась, потому что это делает меня счастливой, и я уверена, что от этого зависит гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд.
Я все равно останусь русской в этой стране, потому что я выросла в России. У меня русский менталитет и социальные привычки, я люблю родной язык и культуру, но если их кто-то другой не любит — не важно, русский или нет, — меня это не оскорбляет. Мне сложно гордиться тем, что я не сделала сама, поэтому родину я люблю в первую очередь как мать, а не как набор для самоидентификации.
Если кто-то собрался уезжать на Запад и ему кажется, что тут будет сразу же легко, круто и никто не будет ущемлять ничьих прав, то лучше посидеть еще дома: нет ничего хуже, чем неоправданные ожидания от переезда. Вас тут не то чтобы не ждут, но вами тут точно особо не озабочены. А если вы все равно вот-вот сорветесь в Шереметьево, то напутствий у меня немного: чем лучше вы знаете язык новой страны, тем легче вам будет в культурной акклиматизации, а сам переезд оперативно научит вас последовательности, выдержке и смелости. Пограничный контроль не любит слабых духом.