Канадец, потомок русских эмигрантов. Приехал в Москву в 1998 году, устраивал здесь вечеринки, писал в газету The Exile, руководил агентством Saatchi & Saatchi и разрабатывал брендинг для Мосгортранса. В 2015 году вернулся в Канаду и стал колумнистом «Афиши» — писал тексты, которые всех злили.
Когда я приехал в Торонто два года назад, я испытал похожие чувства. Это был незнакомый мне город. Я, конечно, бывал на родине с тех пор, как переехал в Россию в 1998-м, и видел, как Торонто несколько раз поменялся за 20 лет. В 2001 году там перезапустили кинофестиваль TIFF — Toronto International Film Festival, — который поставил город на мировую культурную карту. За ним пришел Голливуд. Потом в Торонто началась эпоха кондоминиумов. Дальше пришли китайские инвесторы. Следом стартовала джентрификация. В итоге все мои любимые кафешки и андеграундные места, которые определяли характер Торонто, оказались закрыты. На их месте теперь «Старбаксы» или дорогие супермаркеты.
На самом деле Торонто так и остался провинциальным городишком с населением в 2,6 млн, на фоне которого острее чувствуется динамика и московский драйв. Я многим обязан Москве: я построил там карьеру, встретил свою жену, с которой у нас родились дети. При этом я везде чувствую себя чужаком: вырос в одном месте, переехал в конце 90-х в ельцинскую Россию, вернулся в совершенно другую Канаду. И в 2017-м заехал ненадолго в абсолютно новую для себя Москву.
Первое, что бросилось в глаза, — стройка. Улицы запружены тяжелой техникой, всюду пыль, грязь и ограждения, стыдливо пытающиеся прикрыть гастарбайтеров. Программу «Моя улица» называют самым масштабным благоустройством за всю историю города, но у меня в голове возник другой образ. Происходящее напомнило мне огромные похороны. Причем, говорят, что город хоронят не первое лето. Я не хочу сказать, что смерть — это нечто плохое. В данном случае она, наоборот, прекрасна. Город умирает, одновременно перерождаясь на глазах. Меня спрашивали, скучал ли я по Москве? Не порвало ли меня от ностальгии, когда я снова ее увидел? В корне неверный вопрос, потому что нынешняя Москва совсем не похожа на ту, что была известна мне. И, честно говоря, по старой я совсем не скучал.
Нулевые сдохли, умерли во всем. Больше нет той идеологии, тех настроений, тех отношений и даже того стиля в одежде. За пару лет город был разбомблен, втоптан в грязь, присыпан известью и удобрениями, чтобы из плодотворной почвы, в которой закопана прежняя Москва, выросла новая. Да, прошло совсем немного времени, чтобы делать исторические выводы, и, возможно, через сотни лет на месте клуба Soho Rooms археологи обнаружат чехол от айфона в стразах Swarovski рядом с красной подметкой от лубутеновской туфли. Они станут гадать о назначении этих артефактов и в итоге решат, что раскопали могилу какого‑то знатного москвича 2000-х годов.
А пока Москва затаилась и ждет. Одни ждут выборов 2018 года. Другие — когда закончится ремонт, из‑за которого перекрыт проход к их ресторану или кафе, и это влетает в уйму денег. Третьи — застряли в пробке и ждут зеленого света. Весь город поставлен на холд и будто выстроился в очередь — знакомое и очень комфортное место для всякого русского человека.
Вы — мастера очередей, они помогают вам установить иерархии и наладить отношения в обществе. От гигантских толп, которые выстраивались за дефицитом в советские магазины, до толкучки на фейсконтроле перед шикарными клубами нулевых и теперешним ожиданием конца ремонта — очередь стала неотъемлемой частью русского мира. Ни в одной другой стране, вставая к конец, не спрашивают: «Кто последний?» Только у вас. Дальше возникает краткая дискуссия с коллективным уточнением нового замыкающего, и эстафета считается переданной. Так кто тут у вас сегодня последний?
Москва наконец стала самодостаточной — вот еще одно ощущение. Мы потешались над вашим запретом иностранного сыра, но на самом деле контрсанкции оказались блестящим тактическим ходом в рамках военно-защитной доктрины Кремля. В 2014-м большинство продуктов, которые столица потребляла на ежедневной основе, поставлялись из стран, с которыми Россия могла оказаться на грани войны. Нет, Россия не даст врагам заморить себя голодом! Ей лучше знать, что полезнее и вкуснее, и никто не сможет наложить свои грязные лапы на наш холодильник.
Но это риторика старшего поколения — молодые москвичи гораздо больше увлечены собой, чем судьбой страны. Мне показалось, что ваша молодежь гораздо сильнее западной обеспокоена вопросом самоидентификации, тем, как ее воспринимают другие. Это постселфи-поколение — люди фотографируются, не чтобы выложить фотку и порадоваться, а чтобы спровоцировать диалог под фотографией, некий нарратив. Что на тебе надето? Куда ты едешь? С кем ты сфотографирован? Что делал до и после? Вы говорите не о погоде, а о том, как погода вписывается в ваше мировосприятие.
В Москве наступил коммунизм 2.0. Повсюду постоянно встречаются транслитерированные на русский слова «коворкинг» и «каршеринг», которые обозначают обобществление базовых капиталистических вещей — офисного пространства и автомобиля. Даже в моде чувствуется похожая тенденция: из позднесоветского прошлого вернулись адидасовские треники, которые теперь воплощают либо иронию, либо означают элементарное удобство, а не угрозу от социальных низов.
Все в Москве превратилось в приложение. Тебе что‑то нужно? Открываешь приложение, платишь, получаешь. Никто не ловит такси рукой, и это, правда, выглядит странно. Однажды вечером я попытался вытянуть руку на дороге, и на меня посмотрели как на идиота из прошлого (что, кстати, так и есть). В Москве больше невозможно подкупить полицию, потому что существует приложение, чтобы заплатить за любое правонарушение. Можно сказать, за пару лет взятки из ретейла ушли в опт: индульгенции продают централизованно и большими массивами. Вместе с этим практически исчезли наличные деньги: я везде расплачивался карточкой, и единственный раз, когда мне нужна была наличка, — это чтобы оставлять на чай в ресторанах. Не сомневаюсь, что в ближайшее время для чаевых тоже появится приложение.
А еще везде авокадо! Оно проросло в меню всех модных заведений, как мох, заменив собой такие же повсеместные суши. Авокадо в салате, на тосте, в корейском пибимпапе с рисом. Авокадо в «Азбуке Дейли», в безымянных продуктовых лавочках в центре и на блистающем Даниловском рынке, который превратился в хаб хипстерских гастроконцепций. Если бы кальяны до сих пор были в моде, уверен, мне бы предложили накуриться через мякоть израильского авокадо.
У всех в Москве породистая собака — не эти микроскопические декоративные песики, которые помещаются в сумочке. Йоркширы и той-терьеры выглядят теперь необычно (хотя они и раньше больше походили на аксессуар, чем на настоящее животное). Теперешние московские псы — солидные звери, требующие ухода, внимания и уважения. Я видел много охотничьих собак на улицах и в парках, которым будет тесно в московских квартирах. С ними надо гулять, это собака-манифест, занимающая много места в жизни хозяина.
А что сорокалетние? Они обсуждают тонны кокаина, который снюхали 15 лет назад в не существующих ныне клубах — в «Осени», «Зиме», «Лете», «Ферсте» и «Миксе». Можно замутить неплохой бизнес, если выкупить лондонский даблдекер и пустить экскурсионные туры для престарелых тусовщиков по местам боевой славы. Возить их по адресам гламурных клубов, где они отстаивали долгие очереди в туалетные кабинки, чтобы в 4 утра вдохнуть пару линий провезенного в чьей-то заднице кокса, пока иностранный диджей с ничего не значащим именем ставил песню, которая играла из каждой уличной палатки на громкости, способной раскурочить дешевые колонки Panasonic. Только затевать такие туры надо после окончания ремонта — иначе поездочка будет не только грустной, но и короткой.
Еще одно поразительное наблюдение: из Москвы напрочь ушел секс. Закрывшиеся в этом году «Крыша мира» и Soho Rooms окончательно унесли с собой в могилу ту легендарную, накачанную коллагеном и силиконом распущенность. Говорят, теперь ее надо искать на Рублевке, которая превратилась в нечто вроде заповедника редких зверей, которых тщательно оберегают от вымирания. По крайней мере, я не видел, чтобы кто‑нибудь пытался кого‑нибудь снять. Наоборот, показную сексуальность презирают.
При этом нынешний московский найтлайф выглядит клево. Я был в баре Suzuran — такая хиповая крепость с подкачанными чуваками в удобных кроссовках и с хвостиками на голове. Другое место, где я некоторое время поторчал, — клуб «Рабица», похожий на нечто среднее между старым «Миксом» и совковым ДК, с которого начинается балабановский «Груз 200». Там куча интересной молодежи и людей постарше, которые ползают в непригодном для жизни пространстве, организованном при этом с очень особенными представлениями о фэншуй.
Под конец я заглянул в пару старых местечек. Одним из них был «Старлайт» на «Октябрьской». Пробравшись туда через траншеи и загородки, я сел за стол и посмотрел по сторонам. Посреди всей этой грязи и строек сам дайнер выглядел как некое блюдо, которое город собирается сожрать и переварить. Внутри все посетители будто затаились, тихонечко доедали свои ковбойские бургеры и ждали конца времен. Какое‑то потустороннее чувство: тихая музыка, негромкая речь, угрюмые лица. Мне не понравилось. Я выбежал оттуда, так и не сделав заказ, будто испугавшись, что весь ресторан сейчас провалится под землю, как в финальной сцене «Кэрри» Стивена Кинга (речь про версию 1976 года).
Что я могу сказать? Moscow is dead, она сдалась новому поколению. Нет, ее захватило новое поколение — long live Moskva!
