Страна нарративов: автор реконструкции Тверской рассуждает о русском ландшафте

— Ваше бюро West 8 было действительно названо из-за ветра?

— Да, так в Голландии называют западный ветер с моря.

— В России западным ветром называют ветер перемен.

— Международная политика здесь ни при чем. Голландия расположена ниже уровня моря, и морской ветер там может быть опасен. Когда западный ветер достигает показателя в 8 баллов, это считается сигналом тревоги. Еще одна причина названия простая: нужно было, чтобы это слово было легко произнести и запомнить иностранцам, ведь мою фамилию не так-то просто выговорить. Вы попробуйте по буквам — «Гхеуёзе».

— Совсем недавно про вас и ваш проект Губернаторского острова вышла огромная статья в The New Yorker. Там пишут, что ваш подход — это роман с природой и механикой. Вам такая формулировка подходит?

— Я романтик в том смысле, что считаю, что вся наша культура с ее уязвимостью и банальностью, инфраструктурой и экологией должна существовать вместе. Был старый подход — делить мир на город и природный ландшафт, на сельское хозяйство, промышленные зоны и деревенскую жизнь. А я не вижу границ. Сегодня мегаполис намного более сложен: инфраструктура, жилье и сельское хозяйство очень смешаны. В России увидеть границу между городом и природой легко, но в Европе и Америке уже невозможно. Если вы поедете от Бостона и Нью-Хейвена до Филадельфии, то поймете, что это единая зона — не природа, не город, а какой-то смешанный ландшафт.

За последние 15 лет многие мэры осознали, что города должны работать лучше: это касается парков, бульваров, велосипедных дорожек. Будущему нужны счастливые города, конкурирующие за своих жителей. Города больше не представляют только как сочетание небоскребов и магистралей — теперь это еще и качество жизни. Я понимал, что мы к этому движемся, еще когда мы основали свое бюро в 1987 г. Я вообще учился на сельскохозяйственного инженера и видел города как еще один пространственный уровень для внедрения в него экологии. Я понимал, что развитие инфраструктуры должно бок о бок идти с развитием зеленых пространств, что станции, дороги, аэропорты должны придумываться вместе с ландшафтными дизайнерами.

В этом смысле в России интересно работать: у вас вся транспортная система спланирована так, что перед входной дверью у аэропорта, вокзала, да и всякого вообще здания сразу начинается безумное дорожное движение в семь полос — с такси, приоритетной парковкой, автобусами. Чтобы выбраться с вокзала, москвичу нужно иметь как минимум семь жизней. Это маленький пример, но он объясняет, почему такими пространствами должны заниматься не только инженеры.

— Давайте в связи с этим поговорим про ваше видение площади Тверской Заставы — это многострадальное место, пустырь, парковка, стройка, с ним никаких хороших ассоциаций нет. И вы возвращаете туда советский памятник Горькому.

— В целом мы разделяем европейский подход, который заключается в том, что нужно быть в курсе своей истории, поэтому мы не строим с чистого листа, а стараемся сохранить слои прошлого там, где они есть.

— Думаете, русская идея — это все начинать с чистого листа?

— Почему же. В Америке многие публичные пространства начинаются с пустоты — они буквально строятся на парковке. Но наследие интересно людям, и здорово интегрировать культурные слои в актуальные проекты. Конечно, нельзя работать со всеми публичными пространствами одинаково — дизайн должен осознанно подходить к истории. Лично меня наследие вдохновляет, особенно в русской культуре. Ваша страна богата нарративами: памятью в музыке, искусстве, литературе. Каждое место в России вмещает тысячи историй, а некоторые хранят до того тяжелые воспоминания, что вы едва можете их переварить. Вот почему я люблю Россию так же, как свою родную страну: русские чувствительны к истории, к ее разным уровням. Это тоже по-своему романтично.

— Вы довольны тем, как складывается судьба переделанной вами Тверской?

— Пока трудно судить, результаты нашей работы мы увидим через несколько лет. Но я помню улицу 30 лет назад — это был коридор для машин с полуразрушенными фасадами домов, где у пешеходов почти не было места. Я жду, что пейзаж станет выглядеть органичнее с точки зрения деталей: в нем лучше интегрированы стоки воды, лучшее смотрятся бордюры, там появится тень от деревьев. Прошел год, и мы видим, что многие магазины вернулись на Тверскую (в конце мая в «Галерее Актер» запустился монобренд H&M. — Прим. ред.), стало больше пешеходов, и я надеюсь, что все это будет развиваться дальше.

— Тверская не только прогулочная улица, у нее есть важное социальное и политическое значение. Тут проходят митинги, народные гуляния в День города, демонстрации, по ней едут танки на Красную площадь. Вы думали об этом, когда ее проектировали?

— Конечно! Хорошая улица должна иметь гибкие возможности использования. В этом смысле уличный дизайн не подразумевает специальных архитектурных усилий — он борется за простоту, чтобы остаться актуальным как можно дольше.

— А скажите, вы вообще ощущаете себя автором Тверской. Вот, когда архитектор строит дом, то понятно, что это его проект, он его нарисовал, он воплощает его взгляды и вкус. Как в связи с этим себя чувствует дизайнер пространств? Где на новой Тверской стоит ваша подпись?

— О, это политический вопрос. Ну давайте разберемся. Если вы занимаетесь дизайном мебели или придумываете стакан, то контролируете результат на 90%. Ведь производитель всегда может решить, что хочет сделать предмет дешевле, взять стекло потоньше, чтобы продать его выгоднее. Проектировщик зданий контролирует результат еще меньше — на 60–70%. Есть регуляции города, есть бюджет, требования клиента. Иногда детали не нравятся, иногда невозможно найти выбранный автором материал. Когда вы занимаетесь городским проектом, то вашу степень контроля можно обозначить как 25%. Учтите все, сказанное выше, и сделайте еще поправки на качество почв, трафик, коммуникации. Новый мэр может остановить строительство, следующий продолжит его иначе, местное сообщество захочет что-то изменить — и огромная бюрократия будет все это тормозить.

Архитектор думает о том, как его здание будет выглядеть, когда его построят через два года, — дизайнер пространств мыслит перспективой всей жизни. Вы сажаете маленькие деревья, но они могут не вырасти, и придется их заменить. Или муниципалитет поставит новые фонари, поэтому придется менять уличную мебель. Или, например, в городе появятся еще больше машин — нужно и это предусмотреть. Я должен все это учитывать, и надо сказать, что в большей степени живу в инженерно-технической реальности, чем мыслю о себе как об архитекторе и дизайнере.

А теперь наконец ответ на ваш вопрос: меня не интересует авторство. Да, конечно, мы рады и горды, когда наши проекты растут. Я вот рад тому, что мои дети растут, но не могу говорить о своем авторстве в случае с ними. Я воспитываю их, я их защищаю, но они мне не принадлежат — у них собственный характер. Они вырастут и станут другими — может, даже сумасшедшими. Но они останутся моими детьми. Это совсем другое отношение к своему произведению, нежели у художника.

— Вы довольны тем, как идет работа над Новой Голландией? Не кажется ли вам, что пространство становится слишком уж похожим на 3D-рендеры, теряя берлинское обаяние?

— Давайте посмотрим на то, что будет через 30 лет. Когда мы делали эспланаду лип в AutoCad, то посмотрели, где проходят коммуникации, и чтобы сохранить русский дух, не стали сажать их в одну линию. Если приглядеться, то можно увидеть, что они растут немного не по прямой, как если бы были там всегда.

— Русский дух — это не по прямой?

— Это трудноопределяемое понятие, но это точно не то, что сделают, скажем, швейцарцы. Возможно, этот феномен объясняется конкретными причинами: определенное дерево не приехало вовремя, потому что машина застряла в пробке, а на следующий день пришли новые люди и забыли про него. А когда стало критически нужно сажать то самое дерево, вышло неровно, потому что не было времени выверить. И так происходит во многих процессах, русский дух — это какая-то странная игра с реальностью. В конце концов результат становится более человеческим и комфортным, ведь все мы простые люди, которым не так-то легко справляться с идеалом.

— Под вашей эгидой в рамках работы с КБ «Стрелка» сейчас разрабатывают проекты благоустройства во многих российских городах. Какие у вас ощущения от ситуации в регионах?

— Вообще главный вопрос, возникающий в связи с этим: везде ли нужно организовывать общественные пространства нового типа? Или их нужно создавать точечно — разбросать по бульварам? Как понять, где самое подходящее место для изменений, которыми горожане будут гордиться? Где изменения будут видны?

В российских городах схожие проблемы. Если недостаточно артикулировать пространство, то его быстро заставят машинами. Дело даже не в дизайне, а в изменениях системы транспорта, отношения к нему. Есть еще уровень маленьких технических деталей — парку нужен забор и парадный вход, иначе это не парк; деревьев нужно посадить тысячу, а не три штуки, и они должны быть разного возраста — молодые и старые. Некоторые местные архитекторы усердствуют с дизайном, добавляют слишком много деталей, как женщины, которые наносят много косметики. Но если вы честны с миром, то вы уже красивы — иногда важно быть простым.

Еще одна большая проблема — климат. В Торонто приходится сажать деревья в линию, чтобы снегоуборочные машины могли убирать улицу каждое утро. Здесь нет места творчеству — правит логика: большие машины отвечают за чистоту, поэтому бордюры должны быть прочными, а стоки направлять воду в одну сторону. В России тоже нельзя организовывать бесконечно сложные пространства — нужны менее деликатные, но долговечные решения. Русский дизайн из-за этого проще: в Москве ступени у лестниц шире, чем в Барселоне, потому что нужно ходить по ним в мороз. Зато эта потребность диктует более высокое качество строительства.

— Вы сказали, что вас не интересует авторство, и поэтично сравнили собственные проекты с детьми. Но все-таки что в вашем подходе к дизайну является точкой отсчета? Какое ощущение пространства благодаря вашей работе получат Москва и Россия?

— Я вырос в голландском ландшафте, сложившемся еще в XVI–XVII веках. Это очень эффектные пространства, не чуждые монументальности. Голландия — графичный мир, где есть ярко-зеленый и ярко-синий цвета, где всегда четкая линия горизонта и интересный свет, вдохновлявший великих художников. Рембрандта, например. Я там родился, и этот мир — в основе моего характера. Однако сильнее всего на меня повлияла жена — она изменила мой способ мыслить. Я инженер, привык думать о предметах и их физических характеристиках. А она — актриса — смотрит на людей и думает: откуда он, где он родился, почему делает это?

— Что вы делаете, чтобы лучше понять страны, в которых работаете?

— Ничего особенного. Стараюсь пробовать локальную еду вместе с местными. Это помогает понимать происходящее. Так и напишите.