— 6 мая исполнится 5 лет после событий на Болотной площади. Твои взгляды за это время изменились?
— На Болотной я потянул мента за рукав — ну смешно. Это просто повод, чтобы посадить меня за кучу других событий. Система еще не готова простить мне Химки. Или ситуация в Жуковском была: местная администрация за ночь вырубает лес, жители протестуют, против них выставляют ЧОП. Они действуют с позиции силы, и ты можешь эффективно им ответить только тем же. Но для них это выглядело как спланированные действия, а не как реакция на конкретную несправедливость. Сейчас я уже не могу себе позволить сесть просто ни за что. Три с половиной года в тюрьме — это все равно испытание, потеря времени.
— То есть сейчас ты бы на Болотную не пошел?
— Если вопрос в том, получилось ли меня запугать Болоткой, то нет. Под репрессии попал очень незначительный процент людей. Это условная плата, не такая уж трагичная, как может показаться. Борьба за свободу всегда сопровождается жертвами гораздо более серьезными. Можно сравнить с Украиной — сколько народу там убили. Сейчас я не вижу возможностей для себя участвовать в активистской деятельности. Однако не понимаю, что останавливает юных активистов.
— А говорят же, что на митинге Навального были одни школьники?
— Я там был, и школьники — это миф. Просто люди, которые ходили на митинги в 2011 году, тоже повзрослели и сравнивают себя нынешних с теми, кто пришел впервые. Может быть, школьники тоже бунтуют, просто незаметно для меня. Они больше имеют возможности сравнивать — как у нас, как в других странах. И не могли не заметить, что работать приходится больше, чем 5 лет назад, а получать — меньше или столько же. Кризис существует.
— За пять лет в мире очень много изменений произошло — две войны, много локальных конфликтов. Как тебе кажется, насколько актуальна левацкая повестка в такое время?
— Конечно, власть использует мировую ситуацию в своих интересах — основная мысль, которую они стараются донести в связи даже с юбилеем революции, такая: «Революцию 1917 года кто-то подготовил». То есть это не результат сложных процессов, а заговор. То есть революция — это всегда плохо. А в реальности нет ни одного человека, который бы в рамках протестного движения хотел революции. Нет, все говорят: «Давайте-ка вы отпустите экономику, дадите больше прав».
— Пять лет назад не было такого внимания к Чеченской Республике во внутренней российской политике — по-твоему, о чем это свидетельствует?
— Путин создал вертикаль, которую наполнил лояльными людьми. Не самыми лучшими, самыми умными и компетентными, а просто самыми лояльными. Они не умеют решать сложные проблемы, им легче построить все на деньгах, чем придумывать новые прозрачные отношения. С другой, стороны, нужных кадров на замену тоже нет. Хипстер с Майдана не может заменить министра — и неправильно, что людей с баррикад потащили в кабинеты. Это так не работает, это разные вещи.
— Какие чувства у тебя вызвало убийство Немцова?
— Я познакомился с Немцовым, перед тем как меня посадили. Было много общих дел по Координационному совету оппозиции. Относился я к нему предвзято, но когда мы лично познакомились, стало очевидно, что это очень угарный чувак. Его убийство для меня — это отражение той системы, которую создал Путин. Если система строится не на прямых указаниях, а на угадывании посланий, если по телевизору что-то говорят, значит, Путин этого хочет — вот как они это воспринимают. Я много общался с чеченцами в тюрьме, особенно в Бутырке. Например, у них не принято спрашивать, когда хочешь сделать подарок. Ты должен сам догадаться, как это сделать. И если действительно это убийство совершили чеченцы, то это укладывается в их логику — убийцы даже не думали, что их будут ловить, потому что с их точки зрения они совершили правильную вещь.
— Ты в тюрьме сталкивался с людьми, которые не знают никакой повестки, кроме Первого канала. Как с ними разговаривать о политике?
— В колонии сидят люди, выключенные из большого общества. Вот, представь, человек из неполной семьи, пытался учиться в школе, но у него бухали родители, и он даже не стал пытаться и выбрал для себя либо мелкий криминал, либо наркотический эскапизм. Это тотальное отрицалово. Они вообще не верят в систему и считают дураками тех, кто верит, что можно что-то изменить. Ну то есть когда я попал в тюрьму, многие были уверены, что я был на Болотной площади за деньги, и чем больше мы вместе находились, тем более очевидно для них было, что это неправда.
— Как тебе Москва после нескольких лет отсутствия? Новые тротуары, вот это все?
— Когда обсуждали деятельность Капкова, говорили о том, что людей пытаются увести с протестных улиц на удобные улицы, где можно и в кафе посидеть, и на велосипеде прокатиться. Во всех книгах об урбанистике основная идея — взаимодействие с местным сообществом. А здесь — я догадываюсь, как они мыслят. Надо перестраивать центр? Класс, столько подрядов новых будет. Они эту тему круто подцепили, можно обосновать массовые стройки, выйдет по-любому лучше, чем раньше, но это будет дорого, а местами — нелепо. В Подмосковье вот сейчас есть модная программа по разработке проектов благоустройства городов. Я посмотрел — предлагают один проект для всех городов, будь это Жуковский или Подольск. Да, это будет модно выглядеть, но везде будет одинаково. Они все упрощают, поэтому получается так искусственно. Чтобы было круто, нужна сложность. Жизнь всегда сложнее.
— Скажи, а Болотная все же повлияла, по-твоему, на какие-то процессы в обществе? Условно, после нее лучше или хуже стало?
— Мы откатились обратно. Стало ли больше демократии — нет, не стало. Были какие-то проблески, когда Навального допустили до выборов мэра. Но сейчас внешнеполитические проблемы очень сильно все заморозили.
— Сейчас в Москве, пожалуй, больше всего обсуждают сносы — а началось все с того, что уничтожили за одну ночь все киоски и пристройки. Это ведь тоже очень прямолинейное решение.
— С одной стороны, эти постройки — реально убожество, но если вы живете в капитализме и для вас важно право собственности, так делать нельзя. При бюджете Москвы можно было выплатить этим людям какую-то компенсацию.
— Пока ты был в тюрьме, запустилась «Медиазона» — новое издание о судах, лагерях, криминале. Как тебе кажется, появление такого специализированного издания повлияло как-то на ФСИН и на ситуацию с политзаключенными?
— Мне было непонятно сначала, зачем нужно издание, которое пишет про жизнь зоны? Но ведь и в самом деле в России суды — генераторы событий. Когда я садился, то думал, что попаду в среду, где будут разбойники какие-то, а в итоге познакомился там с замминистра регионального развития, даже с людьми из администрации президента, с Емельяненко. В плане полезности для зэков «Медиазона» всегда сильно отставала. Например, объявляют амнистию, ты пытаешься понять, как это работает, заходишь на сайт, а там этого нет. Они оторваны от реальностей зоны, хотя, наверное, и не на них были нацелены. Если честно, я пропустил волну очень сфокусированных СМИ — например, «Батенька», что-то про 90-е, я не понимаю, как они работают.
— Как тебе кажется, насколько уместны шутки про «вечер в хату» и вообще вся эта блатная романтика в исполнении недавних выпускников приличных учебных заведений?
— Тюрьма — это постоянная сущность в русской культуре. Например, у нас не нужно оправдываться, если ты сидел в тюрьме. 20 млн человек соприкасались с тюрьмой так или иначе. Но там забавно, конечно: все действительно слушают шансон, хотя это и впрямь песни о реальности, в которой ты живешь. Иронизировать над этим, кстати, тоже нормальная реакция.
— Тебе же наверняка предлагали сотрудничать с тюремной администрацией?
— Мне менты в тюрьме говорили: вот ты же на Болотную выходил за законность, давай и тут в тюрьме сотрудничай с нами, не тусуйся с криминалитетом. И я, разумеется, отказался. Со времен Шаламова и Солженицына очевидно, что тюремная администрация по-любому твой враг.
— Почему у нас до сих пор нет настолько же развитой активистской среды, как в Европе?
— Прежде всего, потому, что у нас люди не могут себе позволить уделять этому время, все работают. Европейская активистская среда сидит на пособии, и у них остается куча свободного времени. Потом они живут в условиях демократии и понимают ограничения капиталистического общества. Там победила идея автономии. Ты можешь создать для себя альтернативную среду. В стране капитализм, а ты живешь в анархии. Например, сейчас всех зовут в Гамбург на съезд G20, и весь призыв построен не на том, что G20 — говно, а на том, что саммит проводят возле большого сквота и закроют к нему доступ. А там активисты в этом сквоте живут, и их это возмущает.
В России все иначе. Вот в Иркутске пытают анархистов за то, что они на Первомай вышли. Для наших ментов активизм совсем иначе выглядит. В России антифашистская и анархистская среда очень молодая — потому что свободное время есть только у студентов. Это же и определяет характер активизма — должен быть драйв, опасность. Студентам скучно кого-то убеждать, договариваться.
— То есть в 25 лет сдал партбилет и отправляешься работать на капиталистов.
— С капитализмом в России тоже непросто. Сейчас предпринимательство преподносится как крутая альтернатива наемной работе. Но ты попробуй что-нибудь открой. Человек рискует только тогда, когда он во всем уверен. Система так устроена, что если у тебя дела в бизнесе не пойдут, ты станешь рабом банка. Если ты потеряешь работу, пособия не будет, и ты это знаешь и вынужден суетиться. Когда у человека появляется минимальная защита, он знает, что если его идея открыть кафе-мороженое не пойдет, он не станет нищим бездомным.
Смысл социального государства в том, чтобы провоцировать людей на самостоятельный бизнес, потому что капитализм неизбежно приводит к сокращению рабочих мест. В капитализме нельзя просто так взять и уволить человека — потому что он должен покупать твою продукцию, а если он ее не покупает, то предприятие не работает. Новые технологии приводят к тому, что люди все меньше должны делать физическую работу, но не роботы же будут потреблять. Поэтому сейчас обсуждается такая тема, как базовый доход, который кажется невероятным в России. Смысл в том, что гражданин страны получает каждый месяц фиксированный доход. В Швейцарии 2200 евро хотели сделать, в Финляндии, кажется, 1200 евро. Для устаревшего производства не нужно 15 тысяч человек, но в Европе в отличие от России понимают, что нельзя просто уволить их и поставить на грань выживания, как в наших моногородах. Это депрессия, алкоголизм и так далее. А у нас, разумеется, никакого базового дохода сейчас представить невозможно, скажут: «Это тунеядство». Понятно, что идея базового дохода не в том, чтобы бездельничать, а чтобы не дать человеку опуститься. Левые считают, что даже при капитализме мы можем объединяться и договариваться, чтобы, прежде всего, не было нищих и голодных.