Познакомьтесь с архитектором, который приведет в чувство Болотную и Якиманку

— Вы помните первое публичное пространство, в которое влюбились до такой степени, что решили стать ландшафтным архитектором?

— Это была набережная в городе Флиссинген на юге Нидерландов. Там я проводил много времени на каникулах, и она мне очень нравилась — стоит себе недалеко от леса, а корабельные доки кажутся частью деревенского ландшафтаГородок действительно выглядит пасторально. В голландских городах все очень плотно застроено, а эта набережная так естественно вписывалась в пейзаж, что казалась какой-то природной.

— Давайте вспомним 1994-й, когда четыре молодых выпускника университета — и вы среди них — собрались за кружкой пива, чтобы основать бюро. 1990-е сейчас воспринимаются как иная эпоха — какие идеи были у вас в головах?

— Мы здорово учились в институте и еще после первого курса решили, что обязательно сделаем что-нибудь вместе, когда вырастем. 1994 год был нелегким для экономики, мы занимались разными вещами. Я вот работал для Флориады и других сельскохозяйственных ярмарок с людьми, которых агрономы считают звездами, но на самом деле их никто не знает.

Наши институтские преподаватели говорили, что лучшее публичное пространство — такое, где дизайн незаметен. Они советовали оставить амбиции при себе и создавать улицы и скверы так логично, как это только возможно. Но нам это казалось скучным: мы хотели делать что-то более экспрессивное, а не только функциональное.

— Как вы считаете, истоки теперешней важности публичных пространств надо искать в 1990-е?

— Тогда все хотели сделать их более международными — раньше всех волновала только собственная традиция. Большая архитектура всегда была международной, а дизайн публичных пространств опирался на локальную традицию. Тогда все изменилось: для ландшафтного бюро совершенно нормально стало иметь большую команду с игроками из самых разных стран мира.

Но у этого есть обратная сторона. В 90-е в Голландии перестроили все городские центры, и стало трудно отличать города друг от друга. Виной туризм, который меняет ощущение пространства тотально, и город — а особенно его центр — превращается в музей под открытым небом. Кроме того, многие города будто собирают коллекцию зданий от именитых архитекторов: все хотят, чтобы на главной площади стоял дом от Фрэнка Гери или Колхаса. Относятся к зданиям как сотрудники музея к картинам. Но для ландшафта все иначе — он должен рассказывать о регионе и его истории, а не о родине и личности архитектора.

Многие журналисты в Москве говорят, что ваш город потеряет идентичность после применения общих стандартов к публичным пространствам. Но это не так — один и тот же уровень качества не означает, что мы тиражируем одни и те же приемы и материалы по всему миру.

— Вы упреждаете вопрос: да, повсеместная плитка, лавочки, урны и фонари — ключевой упрек противников благоустройства.

— А я думаю, что различие как раз становится максимальным. Это старые московские улицы были одинаковыми — сплошной асфальт, а теперь в каждой зоне свое собственное пространство.

— Когда вы впервые оказались в России?

— Впервые я побывал в Москве в 1990-е: из-за той работы на сельскохозяйственных выставках я познакомился с русской девушкой, которая работала в объединении ландшафтных архитекторов, и часто ездил к ней в Москву. Это было потрясающее время: город был дикий и пугающий — казалось, что все возможно. Мне странно думать, что ваши люди представляют 90-е как пугающее время: иностранцы чувствовали тут фантастический оптимизм. Хотя удивляло, как легко вы отбрасывали старое: все советское вас раздражало, а иностранное — вроде «Макдоналдса» — напротив, возводилось в культ. Сейчас в этом смысле более взвешенные нравы.

Я помню, как однажды в городе вдруг появились тысячи палаток — они очень обогатили уличную жизнь. Во времена СССР люди замыкались в своем доме, а тут стали показывать себя — в смысле и одежды, и машин. Но меня это потрясло как пешехода: все стало ориентировано на автомобили. Есть такое правило: чем больше положишь асфальта, тем больше будет машин. А теперь от него уже не так просто избавиться.

— До «Моей улицы» у вас были проекты в Братеево и на Воробьевых горах. Расскажите о них.

— В 2014 году мы сделали проект для Воробьевых гор, но вышло странно. Придуманный нами парк наполовину построили, а потом через полгода полностью разобрали центральную часть. Он был довольно дорогой — со светом и мощением. Мы слышали, что очень важный человек хотел поставить на этом месте очень важную статую. В Москве решения принимаются так быстро — это просто удивительно.

— Памятник князю Владимиру, о котором вы говорите, в результате протестов общественности перенесли с Воробьевых гор — в итоге он стоит рядом с Кремлем.

— Он же святой, а про святого нельзя говорить плохо, но я повторю свою последнюю мысль: в Москве решения принимаются слишком быстро, как будто нет времени обдумывать детали. Даже лампы в ступенях памятника — видно, что они спроектированы наспех.

После Воробьевых мы участвовали в разных конкурсах — с Сокольниками, с Ходынским парком. В Братеево проект получился, наверное, слишком сложным — в нем была заложена очистка воды, серьезный экологический подход. Но здесь трудно воплотить это в жизнь — опять же, из-за скорости строительства. Некоторые вещи, если их делать быстро, будут выглядеть просто ужасно. И мы научились придумывать такие решения, которые можно воплотить быстро и без ошибок.

— В Афинах вы пытались решить проблему с водой и заброшенными домами, Катвейку — вернуть его исторический ландшафт у воды. Какая у вас была большая идея с Якиманкой?

— Наше бюро пытается сделать города здоровее, и в этом смысле я немного чувствую себя доктором-гомеопатом. Главная проблема Москвы — транспорт. На нем завязано все: качество воздуха, малое количество зелени. Машинам отдано слишком много места. Боюсь, и через 20 лет машин у вас будет предостаточно, но чем больше людей сможет гулять по улицам, тем более международным станет город.

С Якиманкой у нас были серьезные амбиции: мы хотели создать новую систему трафика с монолитным маршрутом для пешеходов — как сейчас на Тверской. Минимизировать полосы под автомобили и посадить побольше деревьев. Если вы посмотрите на результат, вам может показаться, что все не так уж сильно изменилось. На самом деле случилось много маленьких, но важных перемен. Общественному транспорту отдано больше места, парковок стало меньше, при этом поездок совершается больше.

— Что вы знаете о Болотной площади?

— Я знаю, что на ней проходили протесты начала нулевых. Да, это важная часть памяти этого пространства, но поймите меня правильно: трудно было бы создать концепцию благоустройства улицы с опорой на эту идею.

Мы постарались так изменить это пространство, чтобы оно повлияло на весь город. Москве нужно много маршрутов для пешеходов, и они должны быть разными. Да, москвичи стали больше ходить за последние пару лет — в том числе по Крымской набережной. Мы попытались включить Болотную в единый пешеходный маршрут с ней. А если говорить о наиболее сложном участке проекта, так это набережные — сейчас люди никак не могут спуститься к воде, она расположена очень низко. А еще на Болотной огромный участок был отдан под парковку автобусов, что ужасно странно. И дворы — сейчас это просто спрятанные сокровища, которые не так-то легко найти. Мы попытались связать их с площадью.

— Вы вообще считаете работу ландшафтного архитектора близкой к искусству? Вот ваш ARC Wildlife Crossing в Колорадо — безумно красивый, но вместе с тем очень художественный проект. А Якиманка с Болотной получились лаконичными и функционалистскими пространствами.

— Не думаю, что эти аспекты можно оценивать по отдельности — в конце концов, ты создаешь единую сущность, готовый продукт. И намного сильнее, чем вкус, на нашу работу влияет система ограничений, заложенная в пространствах. Зато иногда эти ограничения дают возможность создавать уникальные решения — как в том же Катвейке. С моря на набережную дует соленый ветер, и деревья там просто бы не прижились. Зато мы придумали хитрую систему дюн, которые не дают берегу размываться и защищают от наводнений.

Я стараюсь не судить других архитекторов: кто знает, какие ограничения у них были в этом проекте? Как у нас с Якиманкой. Да, мы хотели бы засадить всю улицу деревьями, но это было невозможно — кругом в земле идут провода. Архитекторы — большие мечтатели, но реальная жизнь, увы, устроена немного иначе.

— Что вы делаете, когда у вас случается творческий кризис?

— О, такого никогда не бывает. Мне кажется, ступор может возникнуть, только если ты работаешь с пространством, у которого нет проблем, и непонятно, от чего его нужно лечить. А у меня бывает так: у территории столько проблем, что трудно придумать одно решение, которое решило бы их все.