Франсуа Леотар
Чем занимается: политик на пенсии, бывший министр — сначала культуры, а затем и обороны Франции в правительстве Франсуа Миттерана, автор книг
Впервые я приехал в Москву ужасно давно — где-то в конце 70-х. В брежневские времена я приезжал по делам еврейских диссидентов, которые хотели уехать, потом был наблюдателем на переговорах во времена перестройки, несколько раз также был в России с визитом в качестве министра обороны. Первый приезд помню хорошо — тогда за всеми иностранцами следили, люди постоянно шли и за мной, и передо мной. Мы здорово подружились с диссидентами, пытавшимися выехать из Союза, — мне кажется, я хорошо их понимал. Когда я спорил с советскими функционерами, которые не давали им эмигрировать, я часто вспоминал исход евреев из Египта и песню Луи Армстронга «Let My People Go» — очень красивый блюз.
Центр Москвы и в 80-е был прекрасен, но чем дальше мы уезжали за его пределы, тем грустнее становился пейзаж. Сегодня все поменялось, и контраст меня поражает: кругом свет, всюду молодые люди, город стал живым, а раньше на улицах было пустынно. Горожане казались недоброжелательными, тяжесть чувствовалась буквально в атмосфере. А больнее всего было видеть, в каких жутких условиях жили дети — будто весь окружающий мир был специально устроен, чтобы их ожесточать. И так во всем, начиная с гадкой еды. Разумеется, огромное количество людей в Союзе не хотели, чтобы их дети так жили, и пытались выехать.
Советские диссиденты были интеллектуалами редкого ума. Мне казалось, что они не меньше меня осведомлены во французской науке и культуре. Спрашивали о Сорбонне и просили привезти только одно — книги. Различие между образованным классом и рабочими в Москве мне казалось разительным: будто режим совсем не учитывал мнение интеллигенции, которую волновало не благосостояние, а свобода — мысли и слова. Они хотели спорить, хотели говорить, хотели видеть мир.
Однажды я встречался с мадам Сахаровой: ее муж находился в ссылке в Горьком, а ее саму не выпускали из московской квартиры. Помню, как мы прошли мимо поста милиции у подъезда, поднялись на 13-й этаж: перед дверью дежурило три человека, этажом выше — еще три. Они вели себя как настоящие тюремщики — грубые и жестокие. Жена Сахарова очень страдала от такого заключения. После встречи внизу нас ждало несколько машин с сотрудниками КГБ и журналистами — нас задержали и забрали паспорта; нашим освобождением занимался посол Франции.
Однако не стоит недооценивать эволюцию: тогда меня за поддержку Сахарова забрали в милицию, а сегодня в Москве есть проспект Сахарова. Многие российские деятели считают, что вашей стране должно быть стыдно, но стыд должен испытывать Запад! Прежде всего, за то, что мы не помогли вам во время перестройки. Мы говорили с Горбачевым — он очень достойный человек — в одном израильском университете: он хотел двигаться к реальной демократии, а западные политики никак этому не способствовали. В итоге ту шахматную партию проиграли мы, а не вы.
Русская армия всегда производила на нас сильное впечатление: дисциплина, вооружение, решимость. Я участвовал в нескольких мирных конференциях до перестройки — мы вели переговоры о развитии французско-русских отношений. Однако грозная сила оборачивалась трудностями во взаимопонимании: помню, как сложно было формулировать вопросы советскому генералитету. Ваши начальники говорят на каком-то деревянном языке, будто бы искусственно выдуманном, чтобы никогда не говорить правду. Все эти клише и незыблемые понятия вроде «святая Россия» и «кровопролитная война». Русский язык в советские времена заледенел.
В 1990-е я общался с вашими военными уже как представитель Европейского союза в составе косовской миссии. Вместе с американцами мы пытались убедить русских, что нельзя допускать эскалации гражданской войны. Однако ваш Генштаб настаивал на продолжении военных действий, утверждал, что есть реальная мусульманская угроза, от которой Европа может пострадать в дальнейшем. И этот момент отражает, как сильно европейцы отличались от русских в восприятии картины мира: у вас всегда было ощущение, что юг опасен. Западные страны больше беспокоила свобода, право человека свободно передвигаться — русские утверждали, что мы не понимаем опасности радикальных исламистов и совершаем ошибку. Сегодняшний день показывает, что вы, вероятно, оказались правы.
Я вообще испытываю огромное уважение к истории России, которая противостояла монголам, полякам, французам и немцам. Кажется, у русских есть сильнейшая привязанность к земле, которая чувствуется в произведениях Толстого и других ваших писателей. Во Франции, которая дала оккупировать себя во время Второй мировой, иное восприятие родины — такой урок, по крайней мере, можно извлечь из нашей истории. Если бы не русские, мы бы не победили в той войне. Но европейцам трудно принять этот подарок свободы, который дала им несвободная Советская Россия. Ваша литература, музыка, балет сильнейшим образом повлияли на французскую культуру. Сегодня Париж гордится тем, что в нем осела белая эмиграция — все те знатные люди, вынужденные стать шоферами такси. А во время Сопротивления русские в Париже сражались храбрее французов.
Недавно я встретил старую русскую даму, которая сказала, что готова на все — лишь бы не было войны. Когда я был маленьким, взрослые за столом говорили о том, как боятся войны: все были уверены в реальности советской ядерной угрозы. После 1945 года на границе с Западной Германией еще долго летали военные самолеты. Это не выглядело как холодная война — очень горячая, я бы сказал. И, мне кажется, во многом истоки теперешнего противостояния России и Запада остались в тех временах.
Русский народ эволюционно выработал в себе способность сопротивляться трудностям, а мы совсем забыли, что такое выживание. Европейские экономические кризисы ни в какое сравнение не идут с тем, что вам выпало пережить. Возможно, за счет этого появился феномен русской меланхолии. Я ее своим европейским сознанием расшифровываю как специфический подвид ностальгии, связанной со страданием в дороге, страданием от невозможности вернуться назад. У меня в этом смысле предостаточно русской меланхолии. С другой стороны, меня неприятно поражает ностальгия по Советскому Союзу. Вчера я видел старых коммунистов — немногочисленную группу, которую никто не принимал всерьез и которая призывала к идеалам Ленина. Жуткую фразу «Раньше было лучше» я как западный человек просто не могу понять.
Не так легко оставить прошлое — вам предстоит еще долгая дорога. Французское общество между 1947 годом и сегодняшним днем поменялось полностью, а в России был долгий период застоя, когда ничего не менялось. Вот почему русская культура и повседневность могут показаться такими несовременными. Сила России в огромном пространстве, но отсюда же и ее беда: его невозможно освоить так быстро, как этого ждут европейцы. Они приезжают в Сибирь и пишут об ужасном состоянии домов, невозможных условиях жизни людей, что вы отстаете от всего просвещенного мира на 30–40 лет. Знаете байку про Путина и Саркози? Рассказывают, что на встрече Путин показал ему карту и сказал: «Смотри, ты находишься здесь, вот в этой маленькой стране. А моя в 30 раз больше».
