Чем занимаются: врачи-стоматологи
Откуда приехали: Симферополь, Украина
Куда: Париж, Франция
Кира: После окончания института я устроилась в Симферополе в клинику врачом-стоматологом. Мне был 21 год, я получала хорошую зарплату и никакими мыслями о переезде себя не беспокоила. И тут в нашу клинику пришел Андрей: мы примерно одного возраста, появилась симпатия, начали общаться. Проходит год, и Андрей объявляет, что он собирается за границу, на родине ему грустно, а там — новые горизонты. Это был 2010 год, его смущали обстановка в стране — тогда это еще была Украина — и непрекращающийся кризис. Меня это задевало, но я думала, что так логично закончатся наши отношения.
Андрей: О первых месяцах пребывания в Париже у меня остались такие воспоминания — зайцы и велосипеды. Когда я приехал, на всех полянках и лужайках были кролики, причем в черте города, второе — это прокатные велосипеды велибы. А еще общая дезориентация: до этого я работал по 10–12 часов в день, а тут приехал и почти ничего не делал, кроме нескольких часов языка в день. Во-вторых, социальная изоляция: нет привычного общения, друзей, за исключением трех-четырех человек, с которыми тебя кто-то познакомил.
Кира: Было ощущение, что Андрей уехал в долгосрочный отпуск: отдохнет, поучит язык, нахрустится французской булкой, заскучает по дому и вернется. Когда я поняла, что Андрей не вернется, я осознала, что работа, друзья и все это окружение не имеют значения без него и что мне неважно, где он, в Париже или под мостом, — я хочу быть с ним. Начала потихоньку смотреть курсы французского и варианты переезда.
Андрей: Кира приезжала на разведку. Сам я старался не сидеть на месте и через четыре месяца, когда смог изъясняться, начал искать подработку помощником стоматолога. Через профессиональные сайты, перепутав женский с мужским родом, я подал объявление, и меня пригласили на интервью. Работа помощника стоматолога сравнима с медсестрой и считается «женской». Мой врач был персонаж сложный: предыдущая ассистентка от него сбежала, со мной же он обращался как с гражданином третьего мира и, даже взяв меня, не прекращал искать помощницу и проводить интервью. Главным преимуществом работы был французский — я заговорил. Одновременно пытался понять, что делать дальше. В принципе, было два варианта: первый — сдавать экзамен-эквивалент, что практически нереально, а сделали его номинально для успокоения иностранцев; второй — идти опять учиться.
Кира: Французская образовательная система принципиально отличается от нашей. Есть так называемый первый год медицинского университета, куда берут практически всех, — на потоке до 2000 студентов. После первого года нужно сдавать экзамены — тут и начинается «мортал комбат». Проходит где-то около 400 первых, с лучшими результатами, при этом из них, допустим, 200 мест — это медицина, 30 — стоматология, потом идут фармакология и так далее. Из этих 30 мест на иностранцев выделено 3, то есть если мы с Андреем поступаем одновременно, то это мы и кто-то еще один. Понятно, о каких шансах речь.
Андрей: Чтобы попасть на стоматологию, нужно быть в первых 300. Те, кто оказался с 401-го по 1200-е место, имеют право сдать экзамен второй раз на следующий год, но сдать его можно только два раза в жизни. Дальше твое имя заносят в специальный реестр, и шансов получить французский диплом врача нет. Можно ехать учиться в Румынию или Болгарию, например. Для сравнения: в России ты можешь поступать хоть 10 лет подряд. В итоге во французских вузах каждый год имеется 500–600 человек с прошлого года и новенькие — потенциальные конкуренты. Эти второкурсники часто срывают занятия, кричат — всячески пытаются помешать первогодникам. Для меня работать по профессии было первостепенно, поэтому, все взвесив, мы решили поступать.
Кира: У меня было время подготовиться к переезду: я начала активно учить французский, дома и с репетитором, за полтора года сильно продвинулась. Мне сложнее было получить визу: молодая, незамужняя. В итоге я поехала как креативный специалист с целью получить новый опыт и применить его на родине — главврач дал нужные рекомендации, написал, что за мной сохраняется позиция с зарплатой, это помогло. Освоиться было легко: через две недели я уже вышла на работу ассистентом стоматолога. Единственное, что смущало, — новый статус иммигранта: дома я была доктором с пациентами, а тут мыла инструменты. Я работала по 10–12 часов, включая выходные.
Андрей: Уже пять лет мы живем во Франции вдвоем, но не одни, а с парижанкой, с которой мы познакомились через франко-русскую семью. У нее огромная пятикомнатная квартира рядом с парком Бют-Шамон, где она жила одна, потому что дочь ее уезжала в Австралию учиться. Она типичный представитель парижского класса богемной буржуазии — «бо-бо»: в молодости участвовала во всех манифестациях 1968 года. Сейчас ей за 60, она директор по маркетингу, хорошо зарабатывает и живет в свое удовольствие.
В общем, вроде как в шутку наш общий знакомый Пьер предложил Лоре — так ее зовут — взять меня к себе, и она согласилась. Были смотрины: сначала в ресторане, потом дома. Посоветовавшись с дочкой, Лора взяла меня жить безвозмездно. Первое время меня смущало, что я бесплатно живу: с перепугу за первую неделю я поменял везде лампочки — старался всячески показать свою полезность. Лора подтрунивала: «За неделю все сделал, что же дальше — ломать?» Она стала для меня таким олицетворением Парижа, его либеральных ценностей, концентратом культуры. Я научился у нее проще относиться к старшим людям — например, называть на «ты».
Так прошло 9 месяцев, и я объявляю Лоре, что приезжает Кира. Она мне спокойно говорит, что пара — это, наверное, для нее слишком и что нам с Кирой нужно будет подыскать новое жилье. Дает две недели. Я, понимая, что и так хорошо — прожил почти целый год, начинаю смотреть квартиру.
Кира: Я знакомлюсь с Лорой. Сначала она для меня какой-то космос — сумасшедшая феминистка в каких-то невероятных одеждах в огромной пятикомнатной квартире, обставленной то ли барахлом, то ли антиквариатом. Я думаю, что я здесь ненадолго, хожу на цыпочках, даже чемодан не распаковываю. Через неделю осмелилась приготовить борщ. Проходит две недели — она молчит, не выгоняет. Наоборот, «давайте сходим в кино, на выставку друзей-фотографов». В конце первого месяца она вызывает нас на ковер и говорит: «Я решила, что мы должны остаться жить вместе, втроем». У нас был тогда непростой период – мы работали, готовились к поступлению в институт, но как туда попасть, еще не понимали, поэтому с радостью приняли этот поворот. Андрей привык к Лоре, нам нравилось с ней жить, мы хорошо знали район.
Самый большой конфликт, произошедший у нас за все время, был про роль мужчины и женщины. Представьте, вечером я готовлю Андрею ланч-бокс; когда Лора увидела это, кажется, она большего шока не испытывала в жизни: «Ты что, Кира, как ты можешь это себе позволить? Если Андрей хочет кушать, он может приготовить себе сам, а ты должна заниматься другими делами». Мне было сложно ей объяснить, что для меня это жест любви, заботы, что мне это приятно. Лора на это отвечала из серии «где мои капли» и «ох уж эти советские люди, провинциалы». Полагаю, мои объяснения она до конца так и не приняла. Если же она готовила, то это было для друзей, семьи и для собственного удовольствия. Но надо сказать, что за год с Лорой и ее парижским режимом «круассан и тыквенный суп» Андрей похудел на 10 килограмм. Немудрено, что моя первая реакция была накормить.
Андрей: С первого года мы, конечно, не поступили. У меня было ощущение, что я стою на месте, — два года прошло с переезда, и ничего не изменилось. Со второй попытки получилось. А дальше покатилось: учеба в медицинском похожа на жизнь монаха, полная аскеза. Плюс каждый день ты пытаешься сэкономить десять лишних минут, чтобы позаниматься. Мы бросили работу (сама учеба практически бесплатная, взнос 300–400 евро). Мозг — та же мышца, ее можно натренировать, адаптировать под нагрузки. Но финальный конкурс в конце первого года мы не прошли.
Кира: Мы спрашивали совета у всех, вплоть до своих бывших пациентов: я набиралась наглости, брала телефон и напрашивалась на встречу, чтобы получить крохи информации. Нам говорили, все это очень сложно, буквально невозможно. Вот первый год закончился, мы оба не прошли, у нас вторая попытка. На второй год появляется новый стресс — попытка последняя. Это действует как капельница с адреналином, и многие не выдерживают.
Андрей: Я был как-то внутренне спокоен, а вот Кира не верила в свои силы. Перед экзаменом мы занимались вместе, решали задачки, зубрили формулы. Экзамены проходят в пригороде Парижа, где обычно идут промышленные выставки, — такие огромные ангары. Ты приезжаешь с утра за полчаса до начала и до вечера все сдаешь. Каждый экзамен — два часа, всего три-четыре в день, перерыв между предметами 30 минут. Помню, во время сдачи экзамена поворачиваю голову, а там сидят эти бедные зеленые дети. Кто в обморок падает, кому-то просто дурно, поэтому внутри постоянно дежурит бригада медиков.
Кира: Было такое ощущение, что в этот момент решается вся жизнь. В результате я получила средний балл и была на границе квалификации. Мы часто поднимали вопрос, что будем делать, если один из нас пройдет, а другой — нет. К счастью, нам не понадобилось его решать. Важное ощущение от этого испытания такое: если по приезде было падение статуса, то во время учебы ты опускаешься совсем на уровень плинтуса — ходишь по Парижу с рюкзаком, полным учебников, денег нет, одни долги. Эти два года были самым большим испытанием моей жизни.
После того как мы оба прошли первый курс, вернулись на работу и потихоньку начали сами принимать своих пациентов, поначалу знакомых и друзей. Сейчас мы продолжаем принимать, но уже имеем право легально практиковать, а тогда врач разрешил нам это делать на свой страх и риск. Мы закончили учебу, пишем диплом, имеем право работать как наемные врачи, но, чтобы открыть свой кабинет, нужно защищаться.
Андрей: В моем первом дипломе написано «врач-стоматолог», то есть кроме стоматологии там все вплоть до акушерства, а тут «хирург-дантист» — значит, только рот и какие-то смежные области. Если сравнивать французскую и, будем говорить, постсоветскую систему здравоохранения — это совершенно разные вещи. Франция — страна социальных благ, здесь есть такая штука, как mutualité: это медицинская страховка, которую имеют все без исключения граждане. Ее покрытие может отличаться в зависимости от того, работаете вы или нет и где вы работаете. Врач может предложить несколько видов лечения одной и той же проблемы, но один вариант лечения (чаще всего классическими методами) будет полностью компенсироваться, а другой — с новыми прогрессивными методиками, которые часто более эффективны, вообще не будет компенсироваться, потому что страховая о нем просто не знает. Это тормозит развитие области.
Франция считается закрытой страной, сложной в плане интеграции. Но у нас был нетипичный положительный опыт. Я сужу по себе — монокультурный, серьезный человек, когда я учился в Полтаве, у нас тоже были студенты-иностранцы — индусы, малайцы, африканцы, но я совершенно их не воспринимал, то есть никак не относился. Думал, что здесь будет так же. В реальности же к нам очень внимательно относятся, нас приняли. Однако русские все равно остаются экзотикой по сравнению с другими мигрантами.
Про политику вопросы тоже задают. Я наивно думал, что Франция — страна абсолютных свобод, но оказалось, политика — это политика, каждая пресса занимается своим делом: да, конечно, где-то она более свободна, где-то менее. Вначале мы пытались объяснять, что Крым — регион неоднозначный, в свое время туда переехало много русских, а за последние двадцать лет — украинцев. Сейчас многим из них надо переезжать целыми семьями. Произошедшее грустно, все возмущаются, но на Украину, например, никто возвращаться не хочет. Есть у меня друзья, которые были против присоединения, — у них был бизнес с Украиной, им тяжело сейчас. В таких ситуациях всегда страдают обычные люди. Для меня не было никогда какой-то национальной истории — Россия или Украина. Это мой дом прежде всего.
Кира: Крым всегда был русскоговорящим регионом, моя культура — это язык. А все произошедшие на полуострове события — выбор из двух зол. Если бы не было такого кардинального вмешательства со стороны России, то, наверное, была бы такая же ситуация, как на Донбассе. Паспорта у нас и те и другие. И еще надеемся на третий. Сейчас тяжело: крымчане невыездные. В прошлом году мы сыграли небольшую свадьбу — но родные не смогли приехать. Когда граждане с новым крымским паспортом приезжают во французское посольство, их не признают. Вот ждем, когда раскупорят Крым, — может, взрывоопасный Трамп поможет в результате.
Андрей: Чтобы успешно переехать, должно быть желание меняться — нельзя приезжать строить что-то новое со своими старыми привычками, точками зрения. Пример: к нам приезжала пара с Украины — тридцатилетний мальчик и двадцатилетняя девочка. И такая разница: мальчик ходил, смотрел, что вокруг едят, как выглядят, — и только ворчал, что борщ вкуснее, девушки красивее и так далее. А девочка смотрела на все с открытыми глазами, за неделю нахваталась всего и в конце поездки вообще выглядела настоящей парижанкой, а парень все ныл и хотел домой.
Кира: Жизнь с Лорой стала важным этапом жизни и нашей, и ее. Какие-то бытовые дела решаются быстрее, вечером есть с кем пообщаться, а у нее ощущение семьи, которой толком не было. Пару лет назад мы возили Лору в Россию: показали Москву, Петербург и Крым. Про Крым она сказала, что в принципе возвращаться туда снова не имеет смысла, — что я могу понять, она человек, повидавший мир. Хотя для меня нет ничего прекрасней. А Москва и Петербург ей очень понравились. Главное впечатление от России: столько красивых девушек на квадратный метр нет нигде в мире. Был неприятный момент в Эрмитаже: мы попросили план на французском или на английском, а нафталиновая бабушка ответила: «На французском у меня вообще никогда не было, а на английском кончились позавчера» — и предложила на немецком. Они были в шоке, мы, признаться, тоже — все-таки Петербург, культурная столица. Но это хамство, видимо, часть культуры.
