Сегодня вечером я выйду в люди — пойду на презентацию книги про 90-е «Странно пахнет душа». Ее автор Игорь Шулинский — основатель журнала «Птюч», человек, который научил меня, студентку журфака МГУ, писать тексты. А еще, отправив в критический момент сообщение на пейджер, он спас меня от крайне неприятной вещи (тут в моей жизни мелькает стоп-кадр из фильма «Trainspotting»). Фраза Шулинского «это только кажется, что все курят «Парламент», — на самом деле, все курят «Яву» стала для меня крылатой.
Этот текст как раз про то, когда кажется. Потому что если в духе свежего флешмоба про первые 7 работ перечислять мои места, то будет негусто, но и не скучно. 1994-й — официантка в клубе «Эрмитаж», с 1995-го — журналист «Птюча». Сейчас всего лишь строчка в трудовой, а на деле — девушка с детским лицом и большими бровями, которая пришла в светящемся платьице в клуб «Птюч» знакомиться с главным редактором одноименного журнала, но перед этим познакомилась у стойки с каким-то крупным мужчиной, который немедленно выдал ей пакетик чего-то и отправил в туалет. Последующие годы пролетели под эгидой того пакетика: ночные клубы, измененные состояния, электронная музыка, танцы до утра, парень-промоутер и друзья-диджеи. «Птюч» — как пропуск и как клеймо, оставшееся спустя 20 лет.
Мы потом пытались понять с моей детской подругой, что с нами было и про весь этот рейв. Я ее привела за собой работать в «Эрмитаж» и спустя год увидела у нее на кухне первый номер журнала «Птюч» — мрачно-зеленый, с неким Бартеневым на обложке, внутри все вкривь и вкось о непонятном и о «Птюче» как единице радости. Тогда я решила, что вот оно, хочу работать именно там, и стала уже с третьего номера, начав учиться быть смелой и циничной. Нам, советским подросткам из спального района — из семей интеллигентов, которых в обычной школе вырубали топорно, как буратин, по общим лекалам и которые потом жили по фильму «Авария — дочь мента», — вдруг показали мир волшебный и свободный, где люди были настолько разными, насколько и прекрасными. И все было можно! В нем мы отличались от «толпы в метро», там «двери восприятия» вообще не закрывались, а маршрут «к лучшей жизни через химию» превратился в итоге в проторенную дорожку. Нам показали кратчайший путь — но не показали, где тормоз.
Попытки анализировать и что-то понять про рейв предпринимались еще тогда. В 1997-м я на пятерку защитила диплом на журфаке МГУ по теме «Новые молодежные издания как проявление субкультуры» с цитатами из Бахтина и Лихачева, выдержками из газет и циклом публикаций из журнала «Птюч». И вот там было написано — цитирую себя: «Рейв — индивидуальная бесполая медитация, бесконечное, безостановочное движение в поиске удовольствия. И в этом — смысл жизни. Это не привычная дискотека, на которую приходят, чтобы напиться и снять девушку. На рейве попытка знакомства с открытой сексуальной подоплекой кажется по меньшей мере странной. На первых подобных вечеринках я даже удивлялась: рядом друг с другом танцуют много красивых девушек и юношей, но они не заглядываются друг на друга, даже не обращают внимания — настолько все уходят в музыку и в себя. Рейв — это нечто языческое: в нем поклоняются своим идолам — музыке, свету, движениям, символам. Газета «Сегодня» писала: «В век повсеместного и безусловного господства рационализма рейв замечателен именно полным отсутствием этого очень полезного качества» (Броерс Л. «Сегодня очередь за рейвом. Это хороший признак», «Сегодня», 1995, 7 августа).
В 90-е нам казалось, что все нормальные люди танцуют под техно и читают «Птюч». Однако что такое казавшийся огромным тираж в 100 000 экземпляров в формате страны? Да, в редакцию приходило много писем от людей, которые жили в дальних городах и, скажем так, вышли за рамки, но в основном там, конечно, курили «Яву». В фейсбуке сделали закрытую группу нашего журфаковского курса (годы обучения 1992–1997), и оказалось, что я оттуда почти ни с кем не знакома. Из МГУ помню лишь тех, с кем мы «ходили за гаражи», сталкивались на танцполе и встречались утром перед парой в образе «это не очки — это зрачки». Здание на Моховой тогда было рассадником и проходным двором, на первом этаже шло постоянное движение, и у памятника отцу-основателю можно было найти что угодно и уйти с кем угодно — было бы куда.
Не помню про нищие 90-е, а помню, как после поступления в университет мы сидели в кафе студенческого театра МГУ на улице Грановского — теперь это Романов переулок и там церковь Святой Татьяны. Нам надо было наскрести деньги на кофе и кусок торта «Чародейка». В то же время в туалете сокурсники кололи себе что-то галлюциногенное, мы потом бродили с ними по улице Герцена и переулкам к Горького, и я пыталась своим еще мало искушенным мозгом осознать, что же они видят в своих путешествиях и что чувствуют потом, когда звонят мне поговорить ночью на отходняках.
90-е действительно похожи на буквы Б и О, где Б — безрассудство, а О — опасность. Некоторые свои истории из той эпохи я вообще никому не рассказываю — как бы ни любили все вокруг послушать «про девяностые». Что мы носили с собой, какие эксперименты ставили над психикой и организмом, в каких неудачных местах и в самое темное время оказывались в одиночестве и думали: «Ну все…» Не помню про бандитские разборки, а помню, как в «Эрмитаже» тусовались вместе богема, «Ночные волки», студенты, коммерсанты, рейверы, быки, а охраняли все это дело менты с Петровки, 38, которые утром переходили дорогу — шли на работу. Кстати, первая крупная заработанная мной сумма — результат посредничества между дружественным бандитами и рейверами. Один квадратный чувак сидел все время в «Эрмитаже», он научил нас пить виски с апельсиновым соком и оставлял большие чаевые — ну то есть друг-друг. А потом попросил одну знакомую «помочь замутить». Та помогла, но его коллег «не торкнуло», и ее позвали «на стрелку». Коллег было много.
Еще один срез целевой аудитории — мои друзья с Мосфильмовской улицы. Я оказалась в компании парней, где все были из хороших семей и из генеральских домов, у меня и моей подруги случились романы, ну и мы просто весело проводили время. Потом на смену танцам пришли инъекции, и в живых осталось только двое — одного родители увезли из страны, второй сам себя увез каким-то чудом. Ушел в монастырь, пропал без вести, не проснулся, был застрелен, отсидел и неудачно вышел, нашли задушенной — хроника обычных девяностнических жизней. Для меня самой десятилетие чуть не закончилось вместе с жизнью, когда на гастролях журнала «Птюч» в 1999-м в Томске упал воздушный шар, — пилот не справился с управлением, — и мы все разбились. Заново ходить я научилась уже в миллениум.
В качестве назначенного кем-то историка клубных 90-х я периодически выступаю экспертом и консультирую различные медиа. И вот недавно поступил запрос на документальный фильм. Обсудили с подругой-соратницей, стали думать. Пришли к выводу: снимать говорящие головы неинтересно. Можно, конечно, проследить, как вечеринки из подпольных стали актуальными, а потом коммерческими и массовыми. Как танцевальная музыка разделялась на жанры, как стили становились модными в зависимости от новых препаратов, как открывались и закрывались клубы, как появлялись группировки и разделялась публика. Видеохроники почти нет, а все мемуары, которые бодрят зрителя, имеют бэграунд. За каждой байкой стоит личная история, и никому из тех, кто сейчас жив, неохота ворошить эти скелеты. Книга Шулинского в формате художественного произведения с вылепленными из разных частей персонажами — оптимальный вариант для рассказа. Хотя открывать ее страшно: есть шанс опознать что-то очень родное и незнакомое одновременно, как собственная нога.
Я знаю людей, которые искренне любили электронную музыку ради самой музыки и до сих пор трезвыми танцуют до утра. И нет у них дисбаланса между выкрученным до максимума уровнем серотонина и недоумением в ситуации, когда от техно просыпается память нейронов и слишком быстро бьется сердце, потому что по привычке вырабатывается совершенно бесполезный адреналин. У нас тогда просто все совпало: юность, новая страна, открытые границы, много информации, свобода выбора и поле для экспериментов. Мы узнавали своих в толпе по блеску в глазах и биту из наушников и во многом остались верны тому инфантильному восприятию мира, без которого невозможно было выйти в ночь.
«Протест, равно как и принятие, всегда вектор, движение. В этом смысле 90-е абсолютно статичны: аморальная честность и детская неадекватность каждого «птюча» поражает тех, кто вступает в общение с ними» (Шульпяков Г. «Сквозняк в конце тысячелетия», «Московские новости», 1996, 21–28 января) — еще одна цитата из диплома. Я в нем написала, что невозможно проанализировать новую субкультуру 90-х, которая прямо здесь и сейчас находится в развитии, и что через пару десятков лет в библиотеке найдется масса книг, исследующих рейв.
Но книг нет, а то, что можно в итоге описать, помещается где-то в пространстве от «ничего не помню» до «есть что вспомнить — только детям не расскажешь».
На фотографии на обложке материала Жукова и компания изображают студенческую жизнь с вином и библиотечным «Декамероном» для газеты «Московский комсомолец». Журфак, 1993 г.