— Вы долгое время отвечали за международное сотрудничество в Пушкинском музее. В чем состояла ваша работа?
— Я coкурировала проект «Пушкинский XXI» и до сих пор остаюсь там со своим отделом. Мы занимаемся кино и медиаискусством. Например, делали выставку Билла ВиолыСовременный американский художник, работающий в жанре видеоарт и интервенции в классическую коллекцию. Наша задача — создавать проекты с живущими художниками из России или других стран. Пушкинский музей в принципе ориентирован на международный диалог.
— Что сейчас происходит в вашей сфере?
— Нам пришлось перестроить все планы и проекты. Не все темы сейчас уместны, не со всеми можно продолжать сотрудничать.
Я довольно давно преподаю новые медиа в современном искусстве — в «Британке», в Московской школе современного искусства у меня есть свой курс. Это помогло мне пережить сложные времена. Образовательный процесс оказался самым продуктивным и устойчивым. В лабораторном формате SandBoxПроектный формат образования можно экспериментировать внутри класса, и нет риска что‑либо испортить. Сначала студенты не могли ничего делать, мы думали о процессуальных практиках, дневниковых записях. Но через какое‑то время они пришли к выводу, что им есть что здесь делать. Появились вопросы, которые они не могут больше игнорировать, нужно формулировать язык для будущего.
— И вы решили сделать фонд «Сейчас»?
— Фонд называется «Общество содействия искусству» (ОСИ), а наша первая программа — «Сейчас». Оказалось, что сейчас — это единственное, за что я могу отвечать. Первым моим желанием было поддержать художников, выделить средства, чтобы они могли жить, это делают все мои друзья. Но фонд нацелен, как это сейчас ни сложно, на системный взгляд в будущее, на тех, кто будет формулировать язык российского искусства через три-пять лет. Мы хотим сконцентрироваться на тех, кто только выбирает свой путь. За первые пять лет происходит становление репутации, инструментов, появляются первые заказы, выставки, коллекционеры. Все кураторы и дилеры в мире охотятся за начинающими художниками и новыми именами. Каждый хочет найти своего Баскию.
— Как художнику сегодня реализовать себя и стать известным?
— Путь художника в России — это terra incognita, его профессиональная траектория нигде не сформулирована. На Западе этому учат в колледжах и художественных университетах. Я бы сказала, честно говоря, что там очень много уж уделяют этому внимания и в целом, потоковость всей индустрии там настроена уже много-много лет. Все, что есть у нас, создано за последние 30 лет, так как в Советском Союзе не было возможно ничего, кроме госзаказа. На Венецианской биеннале сейчас представлены три художницы русского происхождения, они все заканчивали «Штиглица», но потом одна уехала в Париж, а другая училась и работает в Дании. Независимые школы, дополнительное образование, резиденции — это способы выйти за пределы и интегрироваться в современный контекст.
Мы как фонд хотим системно поддерживать профессионалов из регионов, которые делают невероятные вещи и собираются в сообщества, — лидеров школ, кураторов, тьюторов, художников. Мы поможем им справиться с появившимися трудностями: они не знают, как не получить статус иноагента, не понимают, как найти новые партнерства и сохранить площадки. В каждом крупном российском городе есть одна или две институции, в которых объясняют молодым людям, что они могут стать профессиональными художниками, реализоваться и построить международную карьеру. Важно, чтобы эти места силы не закрылись. Если это произойдет, будут потеряны целые сообщества.
— То есть вы будете объединяющей силой?
— Я думаю, мы будем площадкой для диалога — нам всем это очень нужно. На вопрос, что нас ждет, сейчас никто не ответит. Будущего нет, его нужно создавать.
— Замечаешь ли ты культурную изоляцию России?
— Когда мы говорим о культурной изоляции России, мы не имеем в виду, что кто‑то хочет намеренно нас «закенселить» и сделать так, чтобы наши художники не могли выставляться. Это конкурентная борьба идей, и мы в ней пока очень молоды: мы, как я говорила, собираем это все руками последние 30 лет. На самом деле мы все работаем на общие большие ценности — художественного высказывания, человеческой жизни. Мой опыт показывает, что все настроены сохранять с нами диалог.
— По-человечески люди общаются, но с проектами все сложнее?
— Нужно делать сильные, независимые вещи. Это никогда не было просто, а сейчас — еще сложнее. Не потому что российские художники хуже подготовлены, а потому что механизмы интеграции разрушены или на время приостановлены.
— Что это за механизмы?
— Они во многом лежат в области ранней карьеры: поехать в первую резиденцию, поучаствовать в портфолио-ревью с известным куратором. На ближайшее время все неясно, но есть возможность найти единомышленников здесь и попробовать выстроить свои независимые новые визуальные языки.
— Как привлечь внимание аудитории, коллекционеров и институций к российским художникам? И сделать так, чтобы это было выгодно для всех?
— Чтобы в России работал арт-рынок, нам нужны коллекционеры. Сколько их сейчас? Сто? Сто пятьдесят? Двести? Ну тысяча человек плюс декораторы и импульсивные покупки. При этом коллекционирование — это не про желание купить работу себе в гостиную, а про желание поддержать художника, принять личное участие в его судьбе, судьбе школы или направления. Быть с ними, видеть, как они растут и меняются. Это глубокое погружение в искусство. Мы все утратили ориентиры, не знаем, во что верить и куда двигаться. А это возможность найти новое, и я бы ей сейчас обязательно воспользовалась, потому что любой культурный слом провоцирует колоссальные изменения, создает новый язык, на котором будут говорить через 10–15 лет. Сейчас возможность поиска открыта.
— Вы видите этот поиск целью своего проекта?
— Да, мне никогда не нравилась позиция «просто выжить». Нам нужно гораздо больше — создание новых форматов и переосмысление художественного производства.
— Речь о том, что нам предстоит сформулировать нечто свое, а потом с этим встроиться в глобальный процесс?
— Я думаю, да. Новые локальные языки востребованы во всех странах. Якутское кино уже стало феноменом на международных фестивалях. Пока такого не произошло с визуальным российским искусством, несмотря на присутствие в международном контексте нескольких имен. Нам, пожалуй, как и в 1980-е и 1990-е, нужны адвокаты в мире. Как Борис Гройс, который рассказал другим странам, что такое авангард, нонконформистское искусство, московский концептуализм, перевел локальные произведения и объяснил их ценность. Нам нужны критика и профессиональный, институциональный взгляд на те практики и языки, которые здесь возникают. Впоследствии кто‑то должен встроить их в мировую философию. Непонятно, где будут развиваться события следующие десятки лет — возможно, не в Нью-Йорке и Лондоне.
— А эти центры меняются?
— Мы уже десятилетие наблюдаем, как искусство и покупатели из Китая меняют рынок. Я бы более внимательно смотрела в сторону альтернативных центров, глобального юга.