Бодипозитив от архитектуры: как (и зачем) полюбить уродливые здания девяностых и нулевых

Мы ежедневно видим их на улицах городов России: элегантные и не очень изгибы фасадов, диковинный и местами дикий декор, скомпрометированные стеклянными «шапочками» дореволюционные здания. Как только это не называют: лужковский стиль, фекализм, стаканизм (отсылая к прозвищу бывшей губернаторки Петербурга), агроренессанс и прочие уничижительные термины. Хватит это терпеть! Исследователи отечественной архитектуры 1990–2000-х годов и создатели телеграм-канала «Клизма романтизма» Даниил Веретенников, Александр Семенов и Гавриил Малышев придумали простое и толерантное название — капиталистический романтизм (капром). Это не стиль, но эпоха, пронизанная духом запоздалого постмодернизма, игрой, романтикой, высокими ожиданиями, мечтами и, конечно, свободой.

Двадцать лет архитекторов бросало из стороны в сторону: от аккуратного неомодерна в Петербурге до гигантоманских проектов типа «Москва-Сити», от неосталианса до замков эпохи Возрождения в Йошкар-Оле. Экономический кризис конца 2000-х, а затем и социально-политические перемены внесли корректировки в архитектурный облик страны. Уже нет того разгульного разнообразия, игривого духа и той смелости, в конце концов. Та эпоха закончилась десять лет назад, настало время осмыслить ее наследие.

Признаюсь, еще несколько лет назад я хейтил капром. Меня учили ненавидеть его в дизайнерском вузе и в кругу друзей. К принятию шел долго, через исследование отечественного дизайна, созерцание и постоянное проговаривание. Полюбить оказалось сложнее, чем понять. Сначала думал, что капром хоть и стремненький, но свой. Затем принял право архитектуры на стремность. Но сейчас озознал: стремный на самом деле я.

Да, именно я наполнил свою жизнь дискомфортом, замкнувшись в поверхностных суждениях, где эстетика оказывалась превыше этики. Но архитектура не только эстетика и целесообразность. Для ее понимания неплохо бы иметь представление о политической, социальной, экономической и культурной составляющих времени. Но главное — о создавших ее людях.

В последнее время все больше людей осознает ценность исторического наследия, необходимость его сохранения и грамотной реставрации. Активисты готовы тратить годы на защиту деревянных дореволюционных домов или конструктивистских жилмассивов конца 1920-х — начала 1930-х годов. Но когда речь заходит о более поздних постройках — хрущевках, брежневках или лужковской архитектуре, — градозащитного запала заметно убавляется. Логика понятна: чем ближе к нашему времени, тем менее ценными кажутся постройки. Не прошли они еще испытание временем, не покрылись благородной сединой. Но право на признание имеют не только старики. Любое здание, будь то храм, торговый центр или сортир, — часть культурного ландшафта. Они живые свидетели и следствие своей эпохи, ключ к пониманию исторических процессов.

Существует миф о низком техническом качестве капрома. Но давайте будем честными, в любую эпоху строили плохо и строили хорошо. Откройте самый популярный советский журнал про архитектуру «Архитектура СССР» и увидите море критики: неаккуратные стыки панелей, низкая шумоизоляция, трещины на фасаде. Посмотрите фотографии контруктивистских сооружений, сделанные спустя пару лет после окончания строительства, — облупившаяся краска, грязные подтеки, отваливающиеся куски штукатурки. И таких исторических примеров масса. Так почему же все тумаки достаются архитектуре 1990-х и 2000-х? Если мы признаем что‑то ценным с культурной точки зрения, будем же стараться сохранять это несмотря ни на что, ведь так?

Давайте все будем немного археологами. Они бережно сдувают пылинки с любой найденной вещи, а не выбрасывают в помойку с недовольным бухтежом безвкусицу и развалюхи. Эстетическая нормативность сковывает и не дает открыть новые грани толерантности. Бесчисленная архитектура потерялась, одичала в нашем лукизме. Пора найти ее, а затем понять и принять.

Капром — это не только про любовь к капрому. Это любовь к архитектуре вообще. Так давайте любить здесь и сейчас, а не через сорок или сто лет.

Это здание раз и навсегда показало, что такое все-таки может быть построено в центре Москвы. Со стилистической точки зрения оно провозгласило переход от робкой и даже боязливой эклектичной эстетики раннего капрома к более смелой локальной трактовке зарубежных тенденций постмодернизма.

Ни хрущевская борьба с излишествами, ни брежневское потоковое строительство не смогло отбить интерес от помпезного сталинского ампира. Больше, выше, дороже! И вот уже Москва обзавелась новыми высотками, будто и нет за плечами пятидесяти лет. В 2010-е неоклассическая тенденция продолжилась, и такую архитектуру начали называть «путинским ампиром».

Удивительное дело: Запад у нас любят ругать, но мы постоянно с ним себя сопоставляем. Лужковская игрушка-downtown — почти такая же, как у большого брата, только своя. Какое дело до экономической целесообразности или элементарной логики развития города, если есть деньги и их можно потратить? А тем временем «Москва-Сити» сливается в единую массу с жилыми небоскребами собянинского времени.

Капитализм может быть не только романтическим, но и диким. В духе автора нашумевшего «Пушистого Иисуса» Лужков заменил старую гостиницу на новую почти такую же. Осталось только найти десять отличий.

Воссоздание? Не думаю. Скорее памятник важнейшему событию эпохи — возрождению православия. О необходимости выстроить на месте огромного бассейна храм заговорили еще в конце 1980-х. В 1998 году его все-таки открыли, и, кажется, мало что описывает то время лучше карикатурных пластмассовых барельефов на фасаде (позже их заменили на бронзовые). Храм стал символом московско-церетелиевского имперского стиля, помпезного и дешевого одновременно.

Неопытный зритель может перепутать этот дом с дореволюционным. В отличие от московского, петербургский капром долгое время оставался робким. Чаще всего архитекторы обращались к последнему большому стилю до развала Российской империи — модерну. Также по петербургским понятиям приемлемо строить в духе неоклассицизма (не советского), а в крайнем случае — необарокко.

Одно из самых ненавистных в Петербурге зданий должно было стать сквером. Авторы хотели сделать сквозной проход от Владимирского собора и метро к улице Рубинштейна — барной Мекке города. Но заказчики считали иначе, и в ходе многочисленных изменений получилось это строение. Несмотря на волну негодований, стоит отдать должное продуманной контекстуальности: ротонда торгово-офисного центра находится в диалоге с колокольней соседнего собора.

Вторая петербургская «Аврора» выстрелила почище первой. Горожан так поразила наглость, с которой семидесятиметровая громада вторглась в центр города, что все вспомнили о необходимости возврата высотного регламента. Но скандал оказался не последним.

Уже после завершения строительства биржи поднялась буря негодования, среди прочего, людей возмутила ее чрезмерная высота. В итоге проект назвали градостроительной ошибкой и заставили заказчика срезать несколько верхних этажей. На мой взгляд, этот прецедент стал символическим концом капрома: властям надоело постоянное недовольство горожан и сверху был спущен указ строить поаккуратнее.

Пожалуй, самое скандальное здание Петербурга — «кукурузина». Так его прозвали горожане из‑за некоторой схожести с початком. В 2006 году его планировали построить на Охтинском мысу, в непосредственной близости от центра и Смольного собора. Но в ходе развившегося государственного и даже мирового скандала к 2010 году было принято решение заморозить строительство и перенести небоскреб подальше от исторического центра. Так или иначе, нынешний силуэт города уже трудно представить без новой доминаты. Это доказывают многочисленные фотографии на фоне башни, которые люди публикуют в инстаграме.