Вопрос урбанистам по итогам эпидемии — как сделать город устойчивым к карантину. Ответа нет. Среды, которая гарантировала бы от заражения вирусом, не существует. Эпидемия — не градостроительная проблема, когда пройдет, тогда и обращайтесь. Но это плохой ответ, он делает урбанистов посторонними большому человеческому процессу и ставит под вопрос их идеи и устремления.
Прежде всего, урбанизм в узком смысле — это идеи friendly-cityFriendly-city — концепция в урбанистике, которая предполагает, что общественное пространство должно создавать атмосферу доверия и места для знакомства.. Это благоустроенные общественные пространства, не город luxury glamour 2000-х, но демократия образованной городской молодежи, пешеходы-самокаты-велосипеды, террасы-лавочки-газоны, праздник 24/7. 16 июня, когда Собянин открыл веранды ресторанов, этот город вернулся, и так бурно, что казалось — это и есть настоящий день России, парад и всенародное голосование вместе.
Город вернулся, но вопросы остались. И до карантина было множество граждан, не относящихся к образованной городской молодежи и не особо ценящих образ демократии. Для них это был не город, но морок. Этот морок ушел на 100 дней, степень его неприятия сильно возросла.
Меланхолический гуманизм
Сегодня нет четких данных о цифрах потерь, но оценить их приблизительно можно. По данным сотовых операторов, из Москвы выехало во время карантина около пяти миллионов человек. Это значит, что город потерял примерно треть населения. Можно считать, что он обеднеет примерно на треть, в той же пропорции уменьшится городской бюджет, столько же кафе, магазинов, ресторанов, парикмахерских, фитнесов и т. д. не выйдут из карантина, и на треть упадет качество оставшихся. Все это выстраивалось в Москве 30 лет. Чтобы понять, где нам предстоит оказаться, вспомните город позднего Лужкова в плане уровня сервиса и услуг, джихад-такси и палаток у метро. Ну и в уровне взаимной симпатии и доверия горожан: тут у каждого свой опыт, у меня не очень.
Friendly-city закрыли: и у нас, и по всему миру. Чиновники могут произносить слова, как прекрасна экономика обмена и услуг, но когда прилетает черный лебедь, они думают: да и черт бы с ней. Никто, за редким исключением шведов, не сказал, нет, мы не готовы от этого отказываться (кстати, в Швеции при 10,5 млн населения от коронавируса умерли около пяти тысяч человек, и в Москве то же самое: в чем тогда смысл карантина?). Раз государства по всему миру так открыто признают, что это никому не нужно, стоит ли вкладываться?
Для того чтобы удержать людей от социальных контактов, пропаганда вынуждена была объяснять, что человек человеку не друг, а угроза для здоровья. При нашем уровне взаимного доверия это вообще-то и объяснять никому не надо. Но все же обнаружить, что слать проклятия москвичам, которые обжираются, сидя на плитке, теперь можно и нужно, многих укрепило духовно. 16 июня в Москве на террасы вышла узкая группа горожан, но остальные не были равнодушны. Они порицали их в самых крайних выражениях как разносчиков без масок на лице и страха божьего в душе.
Есть долгие тренды. Центр мегаполиса, который в последние десятилетия сменил функцию с деловой и административной на досугово-рекреационную (и это один из симптомов постиндустриальной экономики по всему миру), в обозримой перспективе при ней и останется. Но идеология friendly-city переживает плохое время. Так бывает, что после больших потрясений в старые заклинания никто не верит. Именно это и произошло.
По замыслу ведь этот город был не праздником, который всегда с тобой, а мотором постиндустриальной экономики, средством интенсификации обмена, повышения взаимного доверия и креативной атмосферы. Эту картину нарисовал Ричард Флорида в 2002 году. Ему принадлежит идея, что постиндустриальные отрасли — IT, консалтинг, финансы, наука и технологии — лучше развиваются в городах, где одновременно развита гуманитарная сфера — культура, искусство, образование, услуги, еда и торговля — и городская среда. Отсюда культура/торговля/среда получили статус производительных сил новой экономики. Они создают коммуникативную рамку доверия между игроками новой экономики. В городе с хорошей музыкальной и театральной культурой программисты и юристы чаще знакомятся и больше доверяют друг другу.
Однако не в ситуации, когда человек человеку — угроза для здоровья. Особенностью постиндустриального города является конкуренция офлайн- и онлайн-города, и эпидемия создала колоссальные преимущества для онлайна. Кафе для встречи биолога, программиста и дизайнера в 2002 году было гораздо нужнее, чем сегодня; на карантине они еще больше пообвыклись к общению онлайн. Но проблема не в них, а во власти. Теперь очень трудно будет убедить какого‑нибудь мэра или губернатора, что для того, чтобы в его городе развились науки и технологии, ему нужно вкладывать деньги в общественные пространства и театры. В это надо верить, а с верой за время карантина стало хуже.
Главный онлайн-санитар
По правде говоря, у нас тут с самого начала было некоторое лукавство. В том смысле, что искусство и культура у нас здорово развивались, среда тоже много совершенствовалась, однако центром IT, технологий, науки и т. д. Москва не стала больше, чем была. В роли ведущей постиндустриальной отрасли, приносящей в город деньги, у нас выступает управление, попросту сказать, административный ресурс. Насколько удачно он сочетается с friendly-city — вопрос. С одной стороны, образованная молодежь, празднующая счастье города в европеизированном центре, несомненно, укрепляет легитимность режима в плане благоустройства в высшем смысле — как устроения Блага нынешним султаном, да сделается его правление вечным путем всенародного голосования. С другой — этой молодежи именно это вечное правление совершенно не нравится, и она как раз и является той социальной группой, которая легитимность режима подрывает, а меры по устройству для нее специальных пространств подчеркивают ее значение в городе.
Она строится как сочетание цифрового города с идеологией «чрезвычайного положения» в смысле Джорджо Агамбена — тотальное наблюдение и администрирование. Стоит заметить, что такая повестка дает никак не меньшие ресурсы для развития IT-индустрии, чем friendly-city. Онлайн побеждает офлайн и здесь.
Все это заставляет всерьез сомневаться в возможностях дальнейшего развития friendly-city, и прежде всего видеть здесь ключ к развитию периферии города. Притом что и доковидные планы были грандиозными — я имею в виду программу «Мой район». Суть идеи в том, чтобы создать на периферии среду, пусть не столь исключительную, как в центре, но сравнимую. Это колоссальные средства, имея в виду, что центр у нас — это 5% территории города. Московское правительство отдало ее Сергею Капкову, благо он располагал замечательной success story в виде парка Горького, и теперь две недели назад без объяснения причин программу «Мой район» закрыло. Если мы верим, что это было средством включить спальные районы Москвы в постиндустриальный обмен, то это ужасное поражение. Только верим ли?
Мы можем делать центр рекреационно-досуговой зоной, но если досуг и рекреация становятся главной функцией всех территорий мегаполиса, это выглядит несколько абсурдно. Кроме того, в каждом конкретном месте они оказываются жиденькими, как больничное пюре. В 2009 году великий российский урбанист Вячеслав Глазычев определил спальный район как город-хоспис: здесь живут бюджетники и пенсионеры, никаких бизнесов не развивается. Это, вероятно, преувеличение, но надежд на то, что они разовьются после благоустройства, теперь, после того как столькие перемерли от карантина, немного. Без них речь идет об украшении хосписа газонами и клумбами, что можно определить как программу меланхолического гуманизма.
Одноэтажный мегаполис
При этом мы теперь вообще не знаем, что делать со спальными районами. С точки зрения среды, устойчивой к эпидемии, там две неразрешимые проблемы. Во-первых, структура жилого помещения, выстроенная по принципу existenzminimum («минимума жизни»), как это называли теоретики модернизма. В жилье такого типа можно спать и есть, но там нельзя находиться постоянно. Это пространство становится катастрофой, когда количество комнат на человека меньше единицы — как в Индии, Турции, России, Китае. Распад семей, рост домашнего насилия, психические заболевания приобретают характер массовых эпидемий. Во-вторых, подъезд. В 27-этажном московском доме в подъезде живет примерно двести человек. Это значит, что раз в 15 минут кто‑то трогает ручку двери, домофон и кнопку лифта. Воздух в лифте держит вирус в высокой концентрации если не часами, то точно больше интервала его использования.
И мы понимаем, что ни первой, ни второй проблемы вообще нет в односемейном доме. Масштаб эпидемии зависит от плотности расселения — чем она выше (то есть чем выше дома и чем они ближе друг к другу), тем при прочих равных больше и быстрее людей заражается. Правда, появились авторитетные исследования, показывающие, что распространение эпидемии если и коррелирует с типом застройки, то нетривиальным образом: в поселках из частных домов заболеваемость может быть выше, чем в небоскребах, из‑за высокого уровня контактов между соседями, но это касается традиционных поселений, вроде аулов Дагестана или кооператива «Озеро». И хотя мы не знаем среды, спасающей от вируса, мы знаем, где легче переносится карантин.
Это не городская, но и не сельская форма расселения, это форма расселения горожан не в городе. Они не занимаются сельским хозяйством, и у них остаются вполне городские ценности. В 1920-е годы Кларенс Перри, преобразовав город-сад Эбенизера Говарда, предложил систему расселения в Neighbourhood, поселках примерно на 1500 жителей. Neighbourhood в России в 1930-е перевели как «микрорайон». Главным отличием от наших микрорайонов было то, что основой такого поселения был односемейный дом.
Идеальной моделью массового расселения в расчете на эпидемию является: а) индивидуальный жилой дом с участком земли при б) одном автомобиле на каждого взрослого члена семьи, в) качественном интернете, г) локальных инженерных системах, в том числе энергетических, д) общественных пространствах в пешеходной доступности.
Не то что это нельзя сделать в принципе. Neighbourhood Перри стал частью политики Франклина Рузвельта и формулой американского среднего класса в эпоху Великой депрессии — частный дом как основа стабильности страны. Масштабы жилищной реформы в США, проведенной на этой основе, были грандиозными, более чем сопоставимыми с жилищной политикой СССР — с 1940 по 1947 год в субурбию перебралось 60 млн американцев, больше трети населения страны.
Но вряд ли это можно сделать в России. У нас нет работающей модели массового индивидуального жилья. Ничего для этого нет: ни земли, ни инженерной инфраструктуры, ни дорог, ни строительной индустрии, ни системы образования, медицины, ни соответствующей морфологии торговли, ни услуг, — ничего. Чтобы все сели на машины и поехали в школу, на работу, в магазин и т. д., нам даже в Подмосковье нужна дорожная сеть в пять-семь раз больше нынешней, а в менее развитых регионах — в десятки раз (об этом много писал Михаил Блинкин).
Зато есть другое. У нас есть огромная индустрия по производству человейников. Ее цель достаточно проста — поскольку только мегаполисы оказываются конкурентоспособными в новой экономике, перевезти в них под предлогом заботы государства о жилье граждан всех трудоспособных так, чтобы они сами за это заплатили. Эта индустрия сегодня восстановилась почти в советском виде, у нее есть даже пятилетний план строительства — 120 млн квадратных метров жилья в виде нацпроекта «доступное жилье», она сносит на своем пути все законодательные и экономические ограничения, она структурирована в крупные девелоперские компании, неформально сращенные с государством, она перенастроила в свою пользу ипотеку — это сильный игрок.
С точки зрения экономики он скорее играет за силы добра — напомню, что программу развития через агломерации у нас ведет Алексей Кудрин. Но с точки зрения урбанистики (то есть качества жизни) — это катастрофа, речь идет о тиражировании советского стандарта индустриального жилья на столетие вперед. Если его что и может победить, то именно вирус. Мы пережили уникальный период, когда примерно три миллиона человек (если брать только Москву, или три миллиарда человек, если брать мир в целом) провели сто дней в изоляции. Все они чувствовали, что «так жить нельзя». В новейшей истории мало периодов, когда такое количество людей одновременно переживали потребность в альтернативе. Во что это выльется, пока никто не знает. Возможны самые разные эксцессы, вплоть до народных бунтов во Флоренции против дискриминации афроамериканцев в США. Мир немного сошел с ума и пока не успокоился.
В 1923 году Корбюзье в своей книге «К архитектуре» провозгласил лозунг «Архитектура или революция». Мы тоже в принципе знаем, как предотвратить революцию архитектурой — прекратить строить человейники, массово переселиться в города-сады, а в центрах городов оставить friendly-city для праздника креативной молодежи и как памятник несбывшимся надеждам. Вероятно, этот рецепт счастья будет таким же успешным, как получилось у Корбюзье. У экономистов принято считать, что кризис — поле новых возможностей, не знаю, насколько это распространяется на медицинский. Мне кажется, болезнь она и есть болезнь, ничего в ней хорошего, остается только долго приходить в себя, а там поглядим.