Вирус как напоминание о социальном неравенстве
Ирина Сироткина: Социальное дистанцирование — не новое понятие. Оно существует в некоторых странах: например, в Индии, где есть касты неприкасаемыхНеприкасаемые — общее название для ряда сословий в Индии, не входящих в традиционную иерархию и поэтому наиболее угнетаемых. Общество активно борется с кастовым неравенством (так, в Индии проводятся кампании за равноправие каст), однако проблема остается актуальной. , которых нельзя ни в коем случае трогать. Понятие социального дистанцирования традиционно отсылает к способности держать дистанцию между классами и сословиями. Но это социальное разобщение, поэтому выбор термина может быть не очень удачным.
Сегодня речь идет скорее о пространственном дистанцировании — более демократичном понятии. Все должны быть на одинаковом расстоянии друг от друга — полтора метра, два или больше, сколько потребуется для защиты от вируса. Любопытно, что вирус оказывается демократичным: он создает новую общность, потому что им болеют и принцы, и нищие.
Людмила Алябьева: Насколько вирус в действительности является социальным уравнителем? Или все-таки мы равны, но немного по-разному? Ведь мы все равно должны помнить, о какой социальной группе мы говорим: далеко не все ушли в онлайн, многие продолжают работать офлайн.
Полина Аронсон: Мне кажется, что вирус — не социальный уравнитель. В медицинском плане он действительно атакует всех, но и здесь есть разные условия. Люди, проживающие в экологически загрязненной зоне, пострадают больше, чем те, кто живет в местах с более чистым воздухом. Поэтому даже физиологическое воздействие вируса в определенной степени социально детерминировано.
Практики физического дистанцирования очень сильно зависят от того, в какой социально-экономической группе мы находимся. Люди, которые оказались в этой ситуации в лагере беженцев на Лесбосе, в однокомнатной квартире в Марьино или Нью-Йорке, находятся в совершенно разном положении. Сейчас они приговорены к тому, чтобы проживать жизнь, соответствующую их социально-экономическому статусу.
Что происходит с личным пространством во время самоизоляции
Людмила Алябьева: Мы оказываемся в вынужденной скученности. Мы изолированы, но при этом не одни, а с кем‑то еще — с семьей и близкими. Что происходит с личным пространством? Сейчас много говорят о том, что, несмотря на созвоны в Zoom и прочее, мы оказались в ситуации, когда наше пространство и круг общения все же ограничены.
Полина Аронсон: Все очень индивидуально и зависит от нескольких факторов. Во-первых, от размера помещения, в котором мы оказались на самоизоляции, и от условий карантина в стране. Например, в Берлине можно выходить на улицу как угодно далеко, главное, чтобы не больше, чем по два человека. В Италии же ситуация более жесткаяНа момент дискуссии (18 апреля) в Италии действовал режим строгого карантина. В настоящий момент Италия ослабила карантинные меры — часть предприятий возобновила работу, а горожанам разрешены прогулки и визиты родственников. . Детали вроде допустимой дистанции для прогулки становятся очень важными, так как они регулируют пространственно-временной континуум.
Второй фактор — это отношения, которые были между людьми до самоизоляции. Я разговаривала с парами, чьи отношения сложились до карантина, о том, как они существуют сейчас. Интересно, что многие выстраивают границы между собой и близкими — партнером, детьми. К этому прибавляется банальная усталость от того, что вы постоянно находитесь с этими людьми в замкнутом пространстве. Если у вас маленькая квартира и вам некуда деться, то это вообще рефлекторная реакция.
Но даже если у людей есть возможность разойтись по разным комнатам или куда‑то выйти, все равно нарастает внутреннее напряжение. В его основе мысли о том, что ваше тело представляет опасность и может стать биологическим оружием. Вы можете отвергать это на рациональном уровне, спорить и быть COVID-диссидентом, но страх отчуждения собственного тела, сознательного или нет, случается у многих. Есть люди, которые рефлексируют по этому поводу — пишут тексты, разговаривают. А есть те, кто не рефлексируют, а просто переключаются на другие практики.
Почему мы виним себя за доставку еды и зачем делимся страхами в сети
Людмила Алябьева: Последние несколько дней я наблюдала, как в разных соцсетях формируется дискурс вины. Людям, которые сидят на даче, живут возле море или реки, стыдно писать об этом, показывать картины своего быта и уж тем более жаловаться на свою жизнь.
Полина Аронсон: Мне кажется, чувство вины — одно из основополагающих чувств. Это связано отчасти с фазой карантина: в этом плане Россия недели на три отстает от Европы. У нас в Берлине фаза горячего шейминга и острого чувства вины уже немного прошла. Если следовать теории Кюблер-Росс, которая описала пять стадийСогласно психологу Элизабет Кюблер-Росс, существует пять стадий эмоционального состояния неизлечимо больных людей: отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие. горя в своей книге «О смерти и умирании», мы уже принимаем ситуацию и потихоньку приближаемся к стадии аккуратного выхода. Где‑то месяц назад у меня было ощущение, что сейчас самая социально ответственная форма поведения — просто уйти в лес и тихо и экологично умереть.
В этих социальных рамках мы все должны быть ответственными: никуда не ходить, ни к чему не притрагиваться руками, включая собственное лицо. На этом фоне отчуждение собственного тела возникает, как в зомби-апокалипсисе: может быть, вас уже укусил зомби, просто вы еще об этом не знаете, а может, скоро укусит. В любом случае рано или поздно это случится, ведь вы — носитель тикающей бомбы.
В социальных сетях постоянно обсуждают тему доставки. Кто‑то, как социально ответственный человек, заказал еду себе домой, а дальше последовали шестьдесят два комментария о том, что это социальная безответственность, потому что вы эксплуатируете бедных курьеров, которые из‑за таких, как вы, заражаются. Другой пишет, что сходил в магазин, на что ему отвечают: какой вы социально безответственный, вам должно быть стыдно, потому что вы перемещаетесь в публичном пространстве.
Елена Миськова: То, чем мы сейчас занимаемся онлайн, — обмениваемся нашими страхами, чувствами и так далее — это способ карнавального проживания разных травм. Кстати, довольно хорошая и давняя традиция. Чувства страха и вины, которые мы переживаем онлайн, отличаются от наших стандартных офлайн-чувств: они живут скорее в нашем онлайн-теле.
Если говорить про российское пространство, то мы, конечно, пересмешники: мы все время немного передразниваем то, что происходит где‑то еще. И чувство вины, которое обсуждают в России, отличается от того же явления в Берлине. В России абсолютно все имитируют.
Наш дистанционный опыт формируется через страхи и формы солидарности. Когда сосед пристально следит за соседом: в магазин сходил — плохо, не сходил — тоже плохо и так далее. Это упражнение в социальном доверии и солидарности, попытка понять, где сейчас ее границы и как они меняются. Я бы не сказала, что это вина, это что‑то еще, а что — надо изучать.
Как Zoom учит эмпатии по отношению к собеседнику
Полина Аронсон: Моя приятельница преподает в университете в Израиле. У нее достаточно много студентов из арабских семей, с которыми она никогда близко не общалась. Она ведет лекции, отвечает на вопросы, проверяет их курсовые, но раньше никогда не была у них дома. Теперь она ведет занятия через Zoom и видит фон, на котором эти студенты учатся.
Возможно, новые формы общения, к которым мы сейчас приговорены, заставляют нас быть более чувствительными, внимательными и тактичными к ситуации другого. Учат нас воспринимать его вместе с обоями, орущим на заднем плане телевизором и шестью детьми, которые бегают вокруг.
Но неясно, насколько устойчивы будут эти новые формы восприятия. Если через несколько недель эта история закончится, сохраним ли мы эту способность? Будем ли мы в публичном пространстве за спиной каждого человека воображать свои собственные обои и пытаться придумать ему историю? И главное — будет ли нам это нужно?
Полную запись беседы можно посмотреть по ссылке.
Цикл «Как меняется городская жизнь» — в серии онлайн-бесед Музей Москвы предлагает поговорить о том, как живет город в новых условиях. Экономисты, культурологи, социологи, антропологи, историки и искусствоведы в прямом эфире обсуждают изменения, которые сопутствуют чрезвычайным ситуациям.
