«Не учитывать невесомость»: кто придумал интерьеры советских космических кораблей

Я знала, что пойду в архитектурный институт, с самого детства: мой дядя был архитектором и помогал мне готовиться. Мы жили в Лобне, в маленьком доме на берегу озера Киево. Там была глиняная почва, и из нее я постоянно строила домики. Кроме этого, я всегда любила рисовать и даже занималась с Николаем Поляниновым, другом нашей семьи, советским художником-аквалеристом.

Я отучилась в МАРХИ, и после окончания института меня отправили в Куйбышев. Там я почти год занималась борьбой с излишествами: снимала карнизы и другие украшения со зданий. Затем вышла замуж и по рекомендации мужа устроилась на работу в отдел главного архитектора конструкторского бюро Сергея Королева, которое тогда занималось проектированием космических кораблей и ракет.

Но именно наш отдел не был связан с кораблестроением — мы отвечали за городскую среду, проектировали дворцы культуры. Я рисовала все проекты и была единственным дипломированным архитектором в отделе: мой начальник, например, по образованию был сантехником.

Когда в 1957 году запустили первый спутник, я смотрела на то, как он светится в небе, и даже представить себе не могла, что моя работа когда‑то тоже будет связана с космосом.

Однажды ко мне в отдел пришел художник Виктор Дюмин. Он тогда работал с Королевым, и тот попросил Дюмина спроектировать в Кисловодске памятник своему учителю Цандеру. Но Дюмин был художником, он не знал, какой должна быть архитектура памятника, как правильно составить чертежи и сделать проект. Он узнал, что в отделе есть я, дипломированный архитектор, и попросил у меня помощи. Вместе с ним мы спроектировали памятник, который по сей день стоит в Кисловодске. Во время работы мы с Дюминым очень подружились.

Через несколько лет Гагарин, Титов и еще несколько космонавтов летали в космос в капсуле спускаемого аппарата. Она была очень маленькой, в ней даже невозможно было встать в полный рост — летать в таком положении долго было нельзя. Тогда Королев поручил инженеру Константину Феоктистову спроектировать жилой отсек так, чтобы в нем было комфортно находиться неделю, месяц и даже больше, удобно ходить в туалет и, например, сушить скафандры.

Феоктистов был уверен, что интерьеры должны уметь делать художники, поэтому и поручил эту задачу моему другу Виктору Дюмину, а тот отправил его ко мне. Феоктистов назначил мне встречу, разговаривали мы на лестнице, поскольку в сам отдел посторонних не пускали. Он дал мне исходные данные — форму отсека, его объем, состав аппаратуры и технические требования, — а также описал условия эксплуатации, то есть космос. Мне предстояло придумать, как космонавты в нем будут жить, а также расположить всю аппаратуру в очень маленьком пространстве. Отсек должен был быть полностью готов уже через неделю, поэтому я села у себя на кухне и за выходные нарисовала проект.

Королеву понравился жилой отсек, который я придумала. И затем еще год я работала на двух работах: у главного архитектора занималась одним, а потом приходила домой и рисовала детали для космического корабля. На основной работе мне этим заниматься не разрешали, даже с конструкторами приходилось общаться на улице.

Через год меня перевели в конструкторское бюро Королева, поскольку появилась новая машина — Лунный орбитальный корабль. Следующие 27 лет я придумывала, какой будет жизнь людей в космических кораблях.

Каждую машину проектировали примерно по четыре-пять лет, а проекты самых последних станций занимали вообще по десять. Каждый раз меня переводили туда, где появлялась новая машина: я должна была продумать интерьер и разместить все приборы и аппаратуру.

Поскольку пространства в бытовом отсеке первого «Союза» было очень мало, мне нужно было использовать его функционально и при этом обеспечить космонавтов всеми удобствами для жизни. Так я превратила один из ящиков в диван. Внутри космонавты могли хранить и сушить скафандры, а в спинке размещались часть аппаратуры и пульт управления.

Главное правило, которое я вывела для себя за время работы над космическими кораблями, состояло в том, что проект ни в коем случае не надо подстраивать под условия невесомости.

Интерьеры, которые я сначала спроектировала для Лунного корабля, были адаптированы главным образом под невесомость: в отсеке не было четко выделенных пола и потолка, каждая из поверхностей могла выполнять любую из этих функций. Все считали проект красивым, но на деле стало понятно, что человек в таком теряется.

Люди должны жить и работать в разумной среде. В невесомости нет верха и низа, поэтому их нужно специально подчеркивать с помощью дизайна. Космонавты тренируются в пространстве кораблей как минимум три года, перед тем как улететь с Земли, а затем находятся в космосе один-два года. Все это время люди должны жить в привычных условиях и хорошо ориентироваться в пространстве.

Чтобы космонавтам было удобно перемещаться по салону, на всех поверхностях я предусматривала ворсовку, к которой можно легко прикрепиться с помощью липучек. Это самое лучшее средство для фиксации в космосе. Еще ворсовка прикрывает металл и защищает от ушибов. И она не горит. В первые полеты пилоты брали с собой фотоаппараты, и, чтобы пленка не терялась, на нее мы тоже приклеивали маленькие кусочки ворсовки.

Сперва мы и сиденья покрывали этим материалом. Крепление оказалось таким прочным, что космонавты зачастую вылетали из своих штанов. Тогда на каждом кресле я стала предусматривать пояса из ворсовки — можно было просто отстегнуться и быстро выплыть.

Важным также было защитить пилотов от воздействия космоса. На орбитальной станции «Мир», например, каюты пришлось сделать совсем маленькими и в каждой — по одному крошечному иллюминатору. А по всему периметру я расположила приборы — только так можно было оградить космонавтов от радиации.

Когда я рисовала самые первые чертежи для корабля «Союз», я расположила на его стенах маленькие картинки просто для красоты. Но к реализации проектов инженеры и строители всегда подходили очень серьезно: они боялись Королева и четко воспроизводили все планы, которые тот подписал. На стены всех жилых отсеков пришлось поместить мои акварели.

Я отправляла в космос многие из картин, которые уже были написаны. Например, туда летали портреты моей дочери Тани, пейзаж с нашим садом и зарисовки из Лобни — города, где Таня выросла. А когда в 1966 году Королев умер, меня сразу перестали просить отдавать мои картины. В космосе побывало всего девять из них.

На протяжении почти всей работы мне приходилось доказывать, что архитектор не просто рисует картинки и подбирает цвета стен в комнатах, а выполняет очень важную задачу: создает среду, в которой людям будет комфортно жить. Многие мои начальники не понимали этого, из‑за чего в нашем отделе долго не вводили такую должность. Мне приходилось работать на двух работах и проектировать космические корабли бесплатно.

Мою должность утвердили только через год — во время разработки проекта Лунного орбитального корабля. Тогда я и смогла уйти со своей первой работы и стала заниматься только космическими машинами.

Работать одной было довольно сложно: я находилась не в своей сфере, и мне даже не с кем было посоветоваться. Поэтому я решила вступить в Союз архитекторов. Многие мои чертежи считались секретными, из‑за чего мне пришлось получить разрешение начальника на вступление в Союз, рассказав ему о своих трудностях.

Долгое время, после того как я ушла на пенсию, никто не интересовался проделанной мною работой. Все эскизы, чертежи и готовые проекты лежали у меня дома, поскольку на работе были не нужны. В 2016 году Дом архитекторов попросил у меня, как у члена Союза, несколько акварелей для выставки.

Среди прочих работ я повесила и эмблему программы «Союз — Аполлон», которую нарисовала к ее запуску. Эмблему использовали в качестве нашивки на костюмах советских и американских экипажей. Со временем эмблема стала символом программы, с ней даже делали сувениры. Но раскрывать авторство работы тогда было запрещено. Только после выставки в Доме архитекторов ко мне стали приходить журналисты и расспрашивать о моей работе, а затем даже сняли фильм «Галина Балашова. Космический архитектор».

Я считаю, что красота — это, наверное, естественная работа архитектора, о ней я обычно даже не думаю. Для меня главное в архитектуре — это соразмерность с человеком. Бывает, рисуешь и не получается: то человек слишком велик, то слишком мал. Самое сложное для меня во всей работе — найти правильные пропорции, придумать пространство, в котором людям будет комфортно. Когда удавалось прийти к такому решению, по спине всегда шел холод. В соразмерности заключена гармония. А гармония и есть красота.

Этому меня научили мои преподаватели — Юрий Шевердяев и Михаил Оленев, которые сами учились у знаменитого архитектора Ивана Жолтовского. Эти три человека чувствовали других людей и изумительно понимали принцип соразмерности. Они вдохновили меня везде искать гармонию — даже в исходных данных и условиях эксплуатации. Во время учебы они могли сесть рядом, посмотреть на наши эскизы и без слов, карандашами продолжить ход наших мыслей. В этом заключается искусство ощущения человека в пространстве.