Краткая история русской наркомании по версии врача, сидевшего на героине

Я из среднестатистической российской семьи. Мама врач, папа строитель, мы из Долгопрудного. Папа пил время от времени, оставаясь в пределах нормы. Училась я почти на отлично, помогала двум младшим братьям. В 14 лет впервые попробовала алкоголь, и сразу это была водка.

А к 1995-м в Россию — и в Подмосковье — пришел героин. Первое время мы даже не вполне представляли, как его употреблять, потому что тогда живых наркоманов только в «Трейнспоттинге» видели. Потом начали ездить за дозами в район РУДН, на улицу Миклухо-Маклая. И до 22 лет я крепко просуществовала в героиновой системе.

Я умудрилась закончить вуз по экономической специальности и устроиться в госструктуру. Время было такое, когда деньги можно было делать из воздуха. Я долгое время производила впечатление социально успешного человека. Да и была таким: ездила с подругами отдыхать за границу, покупала себе украшения.

Посыпалось все только в последний год — 1998-й. Началось со здоровья: упал иммунитет, пришлось носить одежду, скрывающую руки и ноги: у меня там живого места не осталось. Надо было врать начальству, что не высыпаюсь. Пошли претензии на работе — я ее сменила. Каждое следующее место было все хуже и хуже. Кидала подруг на деньги, как-то просто забрала у одной из офиса крупную сумму. Наконец меня пристроили в околокриминальную фирму, которая занималась обналом через подставные магазины и обменники. Однажды я почувствовала себя плохо, не поехала на объект, и это спасло мне жизнь: в тот день там убили девочку-операционистку и охранника.

Не так жутко, как ее принято показывать в кино. Она похожа на состояние первого дня гриппа. Ну да, выламывает кости, крутит суставы, мышцы болят, пот проступает, тошнит, бессонница. Сложнее избавиться от эмоциональной и психологической зависимости. Так что страшилки из серии «умру, если не уколюсь» скорее для родителей. Или для людей, которые, сжалившись, дадут денег на очередную дозу.

Мысль, что я качусь в пропасть, возникала у меня время от времени в виде депрессии — ощущения, что все плохо. Надо же было все менять: способ заработка, круг общения, досуг. Легче было посильнее убиться, чтобы не думать об этом.

Сбить дозу я могла самостоятельно. Знала, что могу переломаться, что будет больно и что я от этого не погибну. Я пыталась пить — у меня был полугодовой запой. Пыталась перейти на легкие наркотики, на стимуляторы: амфетамины, по крайней мере, выматывали физически, и можно было поспать. Всю аптечку перепробовала: пустырник, настойки пила, супрастин по две пачки в день, потому что он успокаивает. Пять кубиков водки внутривенно давали эффект выпитой бутылки.

Влечение к наркотику было сумасшедшее. Слава богу, я тогда не поймала ВИЧ, но гепатитом C переболела. Было неясно, что делать дальше. Ни в одной больнице мне этого не подсказали бы, и смысла тратить на врачей время я не видела. Куча моих знакомых лежала в наркологичках: полежали и снова торчать.

Поворотным моментом стала встреча с одним таким наркоманом — мы с ним раньше употребляли вместе, буквально по дну ползали. Он позвонил, сказал, что приедет помочь. Я обрадовалась: думала, дозу привезет. А приехал будто другой человек — расслабленный, довольный жизнью. Я была уверена, что он ширяется чем-то новым. Но нет, ничего он мне не привез, а забрал на программу реабилитации, которую сам прошел. Я тупо там отлежалась. Потом начала ходить на группы анонимных наркоманов, ну и друзья меня старые сильно поддержали.

В 1999-м ситуация с героином в стране достигла пика, и вместе с государственной наркологией стали открываться альтернативные реабилитации. Практически все они старались брать людей с опытом зависимости. Одни мои знакомые — тоже бывшие наркоманы — как раз открыли такой маленький центр и пригласили меня к ним поволонтерить. Потом они меня взяли на работу и предложили оплатить институт. Так я в 24 года поступила заочно на психфак.

Моя специализация — социальная психология, то есть у меня неклиническое образование. В наркологии я выбрала специализацию по работе с созависимостью — с семьей наркоманов. Потому что я глубоко убеждена: истоки болезни из семьи.

Вы «Маленькую Веру» смотрели? Классическая история, очень показательный фильм. Я считаю, что зависимость возникает, когда человек находится в серьезном жизненном кризисе. Сейчас ретроспективно я понимаю, что в 14 лет я начала себя убивать из-за травмы, которая никогда не осознавалась как таковая. У меня не было теплых отношений с мамой, отец в семье не фигурировал как папа. Я сама в себе тепло и ласку начала размораживать, только когда у меня собственные дети появились.

В России почти у каждого есть бабушка, которая помнит голод, у которых близкие во время войны умерли на глазах. И этот ужас продолжает жить внутри человека, никуда не деваясь. Моя бабушка не исключение, и то, что пережила она, работало и в нас, в ее детях и внуках. Например, обязательно нужно было доесть все с тарелки, хлеб доедать до крошки, даже если уже сыт. Это ее боль, но мы, дети, не знавшие этого ужаса, косвенно отрабатывали ее травму. Дети травмированных людей тоже будут травмированы, и их внуки тоже страдают.

И сколько таких еще нерешенных проблем, связанных со стыдом, с изнасилованиями, с недостатком любви. Я устроила бунт против родителей с помощью веществ, которые меня саму потом чуть не уничтожили.

В любом академическом учебнике по возрастной психологии описаны кризисы доподросткового периода. На каждом из важных этапов в человеке проявляются потребности, которые должны реализоваться, чтобы в психике образовалось некая целостность — иначе будет пустота. Например, есть кризис самости, когда начинается вот это «я сам, я хочу, я буду, я не буду». У меня младшему сыну сейчас четыре с половиной, и он невыносим. Что делать родителям в такой момент? Надо отдать инициативу ребенку. Если он хочет есть кашу, размазав ее по столу, то пусть ест так — и через неделю он научится по-другому. Родители, наоборот, стараются быстро покормить малыша, чтобы успеть закинуть его в детский сад, и самим пойти на работу. Результат — инфантилизм человека, неумение взять ответственность, потому что, когда положено было этому научиться, запретили.

Позже возникает кризис полоролевой самоидентификации, когда мальчики «женятся» на мамах и предлагают им выгнать папу, а девочки «выходят замуж» за пап. Если при этом у родителей плохие отношения между собой, могут возникнуть истории про маменькиных сыночков и папенькиных дочек, так как легче объединиться с ребенком и черпать от него любовь, обожание и внимание, нежели выстраивать зрелые отношения со своим партнером.

В России, к сожалению, укоренилась традиция ломать психику воспитанием, и наркомания часто происходит из-за нерешенных детских кризисов. Человек с целостной личностью защищеннее — они не стремятся к саморазрушению.

Я доучилась, поработала в реабилитации в Петрозаводске, в еще одном постлечебном центре. Вышла замуж, родила ребенка. Началась жизнь человека, сделавшего шаг из мира наркотиков в наркологию как профессиональную сферу. Клиника Маршака для меня стала своеобразным показателем статуса: я поняла, что я хочу работать в лучшем месте, что у меня есть опыт и образование. Я позвонила, и мне назначили собеседование — и в 2004 году меня взяли на работу. Там есть несколько сотрудников, которые сами имеют опыт зависимости.

Когда я начинала работать, основная публика была с героином: был тот хвост поколенческой наркомании из 1990-х. Ну и алкоголь: люди, страдающие от водки, как правило, старше, в Клинике Маршака это статусная публика. Лет семь-восемь назад пошли молодые пивные алкоголики и ребята с зависимостью от слабоалкогольных коктейлей. Там примерно такая же картинка, как и у взрослых больных, — с похмельными синдромами и психозами вплоть до белой горячки. Часто встречается смешанная зависимость, например, слабоалкогольные напитки и интернет. Или интернет с солями и спайсами. Причем не стоит думать, что спайс употребляют только выходцы из неблагополучных семей, что это какая-то проблема российской провинции. У меня старший сын учится в хорошей гимназии, так оттуда двоих парней с этими солями увезли — один умер, другой в реанимации.

Чистой кокаиновой зависимости в моей практике не бывает — она, как правило, идет с алкоголем. Полно солидных людей на кокаине и алкоголе, успевших создать целые системы в бизнесе и при этом пребывающих в абсолютном безумии. У них нет проблем, все цели достигнуты, у них семьи, взрослые дети. Однако изнутри их разрушает пустота, и они пытаются стимулировать себя чем угодно, чтобы хоть как-то почувствовать ощущение включенности в жизнь.

Вот пара характерных историй, не связанных с конкретными клиниками. Мне запомнился один из пациентов — классический батюшка со своим приходом где-то в Подмосковье. У него отец, братья — все священники, целая династия служителей церкви. И он алкоголик. Психопат в буквальном смысле. Я понимаю, что должна оставаться толерантной, но мне плохо становилось, когда он про себя рассказывал.

Как-то мы принимали пациентку, которая вообще сомневалась, надо ли ей бросать героин. В клинике она обнаружила, что беременна. И с ней произошла удивительная метаморфоза — от испуга и четкого желания сделать аборт, потому что ребенок был зачат в невменозе, до осознания того, что к ней эта беременность пришла как дар и возможность перейти на другую сторону. Она родила, сейчас ребенку лет семь.

Про них я не могу рассказать ни одной истории с хорошим концом. Массовый всплеск зависимости от спайсов и солей случился где-то года три назад, сейчас небольшой спад. Здесь уже я не могу ссылаться на личный опыт — зато была свидетелем чужого. Зависимости от них тяжелее, чем от героина, хотя физических ломок почти нет. Реабилитация длится от полугода, и часто она уже проходит в рамках психиатрического отделения. По типу воздействия это не похоже на героин или стимуляторы — такое ощущение, что повреждаются сразу все участки мозга. На начальном этапе проводится психодиагностика, направленная на выявление необратимых изменений психики, так как при длительном применении эта вероятность, к сожалению, увеличивается. После идет длительная работа на стабилизацию состояния, фактически на научение пациента не включаться в бредовые идеи, уметь отличать их от реальности.

На первом этапе происходит детоксикация, если она еще не была проведена, и выявление сопутствующих заболеваний. Если это алкоголь, то, как правило, страдает поджелудочная, желчный пузырь, желудок, печень увеличена. ВИЧ и гепатит встречаются гораздо реже, в основном среди наркоманов, употребляющих внутривенно.

Порядка 70% пациентов в реабилитацию попадают через родственников. Люди не способны осознать собственную деградацию, и наша первая задача в том, чтобы создать их собственные мотивации. На внешних мотивациях можно перестать употреблять. Например, женщина хочет завести ребенка и должна быть трезвой, чтобы малыш родился здоровым. Такой флажок легко можно установить в сознании, однако система внешних мотиваций функционирует до того момента, пока цель не достигнута. Если человек не осознает свое состояние как проблему, то не сможет вылечиться. На первых консультациях с помощью контрольных вопросов — о частоте, прогрессии употребления — выявляется степень осознанности человеком зависимости как проблемы.

На мой взгляд, разницы в патологической зависимости нет. Будь это наркотики, алкоголь, никотин, еда, секс, разрушительные отношения или созависимость. Последнее характерно для близких пациента — речь идет об эмоциональной завязке на него. Они не чувствуют себя зависимыми, однако очень остро переживают состояние своих любимых. Такое состояние больше характерно для женщин в силу гендерных стереотипов. Забота и опека превращаются в суперзаботу и гиперконтроль. Подобная ситуация описана в «Реквиеме по мечте». Я, начиная работать с семьей больного, часто вижу, что родственники разрушены даже сильней, чем сам пациенты. И их искренне жаль.

В 1990-е про наркотики не говорили с таким негативным окрасом, как сейчас. Несмотря на то что эта тема табуирована и распространение информации о наркотиках строго ограничено законом, молодежь все-таки понимает, что это плохо. В мои 16 лет у меня не было четкой картинки перед глазами — пускай даже этой классической страшилки с гниющим наркоманом без зубов. Наоборот, героин было подан вкусно со всей этой музыкой и фильмами. Помните фильм «Пуля» с Мики Рурком — это полтора часа чистого героина, и его крутили по телевизору. Было ощущение безнаказанности, крутизны. Или «Лицо со шрамом», где романтизирована жизнь мафиози, где употребление просто неотъемлемая часть красивой жизни. А сейчас я с ума сойду, если мои дети заявят мне, что попробовали героин.

С другой стороны, есть обратная ситуация: общество воспринимает наркоманов как изгоев. Криминализация употребления привела к тому, что про это стыдно говорить — легче признаться, что у вас онкология. И я тоже вынуждена выступать анонимно. В российской медицине есть три сферы, которые всячески стараются вытеснить, убрать из разговора. Это наркология, психиатрия и венерология. Но ведь излечение любого заболевания начинается с разговора.

Работая в этой сфере, я как человек, прошедший через употребление, иногда говорю какие-то вещи, которые расходятся с общепринятым взглядом. Для меня критерий проблемы зависимости в самоконтроле. Моя бабушка, например, до конца своих дней каждые выходные садилась с подружками, выпивала по рюмке водки, они пели песни, расходились по домам. Она не была алкоголиком.