«А какой еще она может быть? Да вот такой!»: Александр Баунов о Москве Лужкова

Умер Юрий Лужков — один из немногих политиков, который дал свое имя городу и времени в нем: Москва Лужкова, лужковская Москва. Иначе и быть не могло. Москва 90-х настолько отличалась от предыдущей советской, которая была тут буквально вчера, что ей нужно было дать какое‑то новое имя.

Новая, другая по сравнению с советской Москва, казавшаяся немыслимой и одновременно единственно возможной. А какой еще она может быть? Да вот такой! Никто ни в 90-х, ни в начале 2000-х не представлял себе, что такое современный буржуазный мегаполис. Поэтому его взяли из рук Лужкова таким, каким он его видел и сделал.

И только под конец, в его усталые годы, начала приходить мысль, что Москва и может, и, пожалуй, даже должна быть другой. Но нынешний период — это не демонтаж Москвы Лужкова, а в каком‑то смысле ее продолжение. В том же смысле, в каком русский капитализм и русская политика, какими бы другими, новыми, современными они ни стали в будущем, останутся продолжением 90-х, без которых не было бы ни того ни другого.

Советский черно-белый пустынный город, где все закрывалось в семь вечера, а жителю некуда было пойти, кроме как домой, а значит, приезжему — некуда совсем, разве что на карусели на ВДНХ или в парк Горького, превратился во что‑то совсем иное. Рубеж 80-х и 90-х — это превращение черно-белого в цветное, пустого в полное, тихого в оглушительное.

Лужков всегда называл себя хозяйственником, видел себя чем‑то вроде управдома или начальника гигантского ЖЭКа по имени Москва. Придворная статуя Церетели, памятник, который должен был украсить в будущем (никому не хотелось думать, каком) одну из площадей Москвы, изображал Лужкова в дворницком фартуке с бронзовой же метлой. Он, как загадочный герой песни Гребенщикова, мог бы называться «Великий дворник».

Первое, что вспоминали, говоря о Лужкове в середине 90-х, — чистота. Он навел порядок, прибрался. Москвичи гордились этой чистотой, несравнимой тогда с другими городами. В одном из рассказов того времени Татьяна Толстая указывает на фундаментальную разницу: в Москве моют окна, а в Питере нет. Возможно, от духовности. Москва как русская Марфа; Питер как такая же Мария. То ли она пошла за своим учителем-мэром, то ли он за ней, но мусор убрали.

Один из первых бизнесов, связанный с чиновниками мэрии, — сеть закусочных «Русское бистро», призванных побить на его же поле недосягаемый образец «Макдоналдса». И в отличие от американского конкурента в фастфуде 0+ наливали водку и пиво (русская же кухня), и никому это не было в диковину: русский же капитализм. Поставщиком пластиковой посуды и мебели в сеть была жена мэра Елена Батурина.

Москвичи гордились перед остальной Россией чистотой своего города и хвалили начальника, который ее навел. Точно так же жители новой независимой Белоруссии гордились перед Россией своей чистотой и своим начальником.

Нынешняя эпоха считается временем городских запретов, а тогдашняя — разрешений. Но некоторые главные запреты случились тогда. Лужков ограничил в Москве свободу уличной торговли, разрешенную федеральным указом от 29 января 1992 года, который превратил российские города в рынки. Нет вдоль Тверской ящиков, с которых продают пиво, сметану, сигареты, сосиски, — вот вам уже чистота. При Лужкове — по федеральному закону — исчезли казино, которых было больше, чем продуктовых. Вернее, каждый продуктовый и был казино с подкрученными игровыми автоматами у кассы. Журналисты убивались при закрытии о забытом нынче ущербе, который понес бы бюджет. При Лужкове же началась борьба с ракушками, отчасти во имя утопического городского проекта народного гаража.

Лужков во многом и был московским Лукашенко, любимым своим народом. Причины народной любви к обоим схожи: оба простые, свои, выглядят и говорят как все. Усы, дачная кепка, язык — почти говор, народный хитрый ум. Их понятный всем тогда очень советский, производственный, заводской и совхозный стиль управления. Преподаватель вуза Лужков выглядел не профессором экономики, а начальником цеха. Зато его нефтегазовый бэкграунд внушал уважение, ассоциировался с источником богатства страны.

Москва при Лужкове имела собственную внешнюю политику. Он ставил вопрос о принадлежности Крыма, когда федеральная власть пыталась двигаться в западный лагерь и таких вопросов избегала. Помогал деньгами Севастополю и флоту. Строил в Крыму филиал МГУ. Открывал в иностранных столицах дома Москвы — то ли свои посольства, то ли культурные центры.

В начале 90-х демократы, взявшие власть, выглядели единым дружеским кругом, а он его частью. Вскоре их покинули идеалисты социал-демократических взглядов. Уже не все помнят, что первым демократически избранным мэром Москвы был экономист греческого происхождения Гавриил Попов. При нем появились первые точки капиталистической торговли, сломали первые статуи советских вождей, начались первые возвращения исторических названий улиц.

Попов разошелся с командой Гайдара по вопросам экономических реформ, жестких, быстрых, часто беспощадных, и ушел летом 1992 года. Похоже еще, что он попросту не выдержал стремительной криминализации Москвы, не понимал, что делать с бандитами, от которых поступали все более настойчивые, соблазнительные и угрожающие предложения. А Лужков этот напор выстоял, сумел разговаривать с этими людьми на понятном им языке.

Речь не шла о сплошном антикриминальном фронте, скорее о сложных компромиссных договоренностях и взаимозачетах. Но все же Москва не легла так всецело под одну или несколько группировок, как произошло со многими другим городами. Отчасти потому, что здесь федеральная власть и силовики, которым нужна была хоть какая‑то свобода и безопасность от бандитов. Отчасти потому, что мэр превратил городскую власть в одну из сильнейших группировок с собственными целями и задачами, не сливаясь, не сдаваясь полностью и не становясь всего лишь одной из них. Разумный образ действий для стремительно криминализовавшейся страны, смотревшийся крайне архаичным, когда преступность вошла в берега.

К концу 90-х бывшие союзники по победе над КПСС разошлись еще раз — в той мере, в какой разошлись административная власть и крупная собственность. Собственники хотели больше власти, управленцы больше собственности. При слабеющем Ельцине, вокруг которого сплотилось большинство новых собственников, Лужков возглавил партию передела — партию тех, кто к концу первого десятилетия чувствовал, что незаслуженно обойдены стороной при разделе советских активов, что власть в России вновь важна и должна быть выражена через собственность. Чиновник, губернатор, мэр — это не доктор, к которому можно прийти с бутылкой коньяка, тем более что и к доктору уже нельзя. Где власть, там должна быть и собственность. Это была программа передела, но не коммунистического реванша, которым пугали журналисты, в случае если тандем президента Примакова и премьера Лужкова придет к власти.

Эта партия проиграла в России и еще до выборов слилась с партией будущих победителей. Но Лужков не проиграл в Москве, его снова и снова переизбирали. Но если оглянуться сейчас вокруг, идея передела победила: где власть, там сейчас больше собственности.

Так же как его белорусский коллега по наведению чистоты, Лужков не собирался уходить со своего поста. Он выстроил одну из первых в России вертикалей власти — будущую модель для подражания на федеральном уровне. С послушным, лишенным больших полномочий парламентом, восторженной городской прессой. Но ведь вертикаль строилась вокруг идеи наведения порядка, а жители Москвы этот порядок видели и не возражали. Дни города на широкую ногу с перекрытием Тверской и разгоном облаков тоже из тех времен. Как и отдельное в рамках страны социальное государство с «лужковскими надбавками» к пенсиям и бесплатным проездом для пенсионеров из уже тогда в разы отличавшегося от всех регионов московского бюджета. Это был московский социализм. При всей стройности внутреннего пилотного московского авторитаризма писать и говорить о мэре можно было гораздо свободнее, ведь он не был представителем федеральной вертикали.

Капитализм тогда видели немногие и понимали очень просто. Это когда можно то, что при СССР было нельзя. И больше можно тому, кто больше заплатит.

При Лужкове Москва превратилась из города социальных нанимателей в город собственников. И хотя это было решение федерального правительства, здесь оно проводилось быстрее, чем почти везде в России. Да москвичи и сами не дураки, но вряд ли представляли, что к середине первого десятилетия будущего века сотни тысяч из них благодаря ценам на недвижимость превратятся в долларовых миллионеров, хотя к середине следующего десятилетия их миллионы уполовинятся. Сколько одиноких хозяев центральных квартир погибло, исчезло, осталось без дома в те годы, теперь не сосчитать, но так было по всей стране.

Период Лужкова — это время первых новоделов. Однако раздавленному панельными параллелепипедами советскому глазу восстановленные Иверские ворота и Казанская церковь казались чудом: мы-то думали, так могли только в старину, а сейчас одни кубы, а оказывается, можем. Постсоветские москвичи вместе со своим мэром плохо принимали, когда вместо проектов с башенками иностранцы и эстеты показывали ему очередные бруски, он на них нагляделся, и несли свои деньги на главный архитектурно-политический новодел Москвы — восстановленный храм Христа Спасителя. Пожалуй что и реабилитированный в глазах эстетов после недавней постройки с нуля замка Гогенцоллернов в Берлине и церкви Марии в Дрездене.

Тогда же Москва стала одним из немногих городов, где улицам вернули исторические названия. Декоммунизация Москвы — смелый проект, которому так и не решились последовать другие города, чьи древние храмы и старинные особняки так и стоят на проспектах Ленина и улицах давно никому не ведомого Подвойского и Свердлова с вечно загадочным ударением.

Сейчас много говорят о коррупции, расследуют связи компаний-подрядчиков с мэрией и цепочки заказов. Удивительно, что тогда об этом говорили меньше, по крайней мере между собой, при наличии столь впечатляющего материала. Ничего не нужно было расследовать. Жена мэра города была крупнейшим девелопером этого города и самой богатой женщиной страны. Но ведь и простые москвичи, превратившись из наемных работников в работодателей, сплошь и рядом искали место своей родне и друзьям. Лужков тут был всего лишь одним из них.

Как он позволял сносить исторические особняки и ставить на их месте новоделы или строить новое, так же и сами москвичи сносили свои старые наследственные дачи и ставили на их месте просторные шлакоблочные избы с евроремонтом внутри. Его же делали и в квартирах, заполненных новомодным ширпотребом, пробивали стены, навешивали на исторические фасады, на лепнину и майолику кондиционеры и спутниковые антенны, стеклили балконы чем бог послал, выкидывали исторические двери ради безопасных железных, любовно расставляли на газонах и дворах автомобильные ракушки.

Именно при Лужкове Москва встала в пробках, а машины обосновались на тротуарах: но не мэр их купил и расставил. Число машин за 20 лет его правления увеличилось с восьмисот тысяч до почти шести миллионов. Несмотря на постройку двух колец, без которых коллапс наступил бы на несколько лет раньше, дело шло к полной остановке движения, от которой не спасли бы никакие мигалки. И это тоже было одной из причин отставки.

Но попробовал бы кто‑то в 90-е и ранние 2000-е вернуть людей в метро и автобус. Машину, этот новый символ капиталистического успеха и комфорта, реализованную в России советскую мечту, нельзя было отобрать. Люди не спускались в метро годами и гордились этим. Оказавшись там по необходимости, например, застряв в пробке и бросив машину на первом попавшемся тротуаре, громко обсуждали со спутником или сами с собой, как им здесь все странно, как они здесь давно не были и чувствуют запах детства. То, что сын начальника метрополитена владеет монополией на выпуск билетов в метро и единый билет на общественный транспорт невозможен в том числе по этой причине, тоже не сразу стало удивлять: какому нормальному человеку этот общественный транспорт интересен.

Как и всякий долго правящий властитель, Юрий Лужков перестал считать временной горизонт своего правления чем‑то реальным. Мэр Москвы управлял населением и экономикой, превосходящей почти любую из бывших советских республик, но в отличие от их президентов он не был здесь самым главным. Более молодых хранителей властных башен он считал ниже себя, это трудно простить.

Лужков управлял Москвой почти 20 лет, столько же, сколько Путин Россией, но мало кто обвинял его в узурпации власти или считал засидевшимся диктатором, ну разве что под самый конец. Как многие пересидевшие других во власти, как маркесовский патриарх, он привык к любви народа как к постоянному свойству собственной личности, забыв, что она — переменное свойство чужих.

Федеральную власть смущал унаследованный от периода полураспада статус хозяина столицы. Хозяином столицы должна быть она одна, а здесь нужен опытный проверенный менеджер. И в политическом, и в управленческом смысле в Москве не нужен человек, который считает, что зависит больше от горожан, чем от Кремля.

Но и в отношении с горожанами мэр делал один неверный шаг за другим. Строил во дворах и парках, сносил любимое; когда Москва задыхалась в сорокаградусной жаре и дыму торфяных пожаров, он оказался в Австрии. Не со зла, а потому что забыл, да и не понимал, что здесь не так. Он же позаботился: создал убежища с кондиционерами, предложил всем проводить время жары в кондиционированных торговых центрах, кинотеатрах, музеях и дал соответствующие распоряжения. Два десятилетия богатства и власти отдаляют от людей даже самого народного руководителя. Он пускался в фантазии: а что, если монорельсы, а что, если пассажирские дирижабли, а что, если по крышам жилых пятиэтажек пустить шоссе-дублеры…

Любя свой город и в этой форме, они смутно искали чего‑то иного, виденного в чужих краях, хоть и не верили, что такое здесь возможно. Но готовы были попробовать что‑то новое, в то время как стареющий хозяин Москвы не готов был это новое предложить. И когда Москву лишили хозяина, они сильно переживать не стали. Отпустили без гнева, но и без большого пристрастия.

Зато еще задолго до отставки Юрий Михайлович Лужков удостоился двух признаков несомненной принадлежности к народному пантеону, причисления к собранию олимпийских божеств: именования по имени-отчеству и персональных, посвященных ему анекдотов: «Вы что, не узнали? Я мэр Лужков!» — «Каких таких лужков?» Ясно каких. Елисейских. Небесных.