Как‑то я придумал некую программу развития спальных районов, как мне казалось, более или менее остроумную. Но при обсуждениях выяснилось, что она никуда не годится. Не из‑за того, что конкретные меры, из которых она состоит, недейственны, а из‑за проблем в базовой оценке. Мне казалось очевидным, что спальные районы — с типовыми домами, без центра, без улиц, без главной улицы и улицы-бульвара, без торговли, кафе, ресторанов в первых этажах, без офисов, гостиниц, без музеев, театров, галерей, без какой‑либо идентичности и т. д. — это ужас что такое. Хотелось, как это иногда бывает с урбанистами, как‑то вывести людей из ада и построить уж наконец град на холме. Но на фокус-группах выяснилось, что жители этих районов совершенно не так воспринимают окружающий мир и условия своей жизни.
А еще есть музыкальная школа, а еще недалеко парк, и там может быть пруд или даже речка. Из усовершенствований они хотели бы только побольше зелени.
Ничто так не расстраивает урбанистов, как результаты фокус-групп, тем более когда ты можешь слушать и смотреть из‑за стекла, но сказать ничего не можешь.
Город, хотелось им сказать, — это же свобода выбора. Сотни возможностей что‑то купить, что‑то узнать, как‑то провести время, выбрать цель, кем‑то стать или не становиться никем, меняя время своей жизни на возможность сыграть разные роли. А у вас какая свобода? Сходить в химчистку? В продмаг?
Город — это пространство истории, ощущение, что люди здесь жили тысячу лет, а теперь твоя очередь. А у вас какая история? Были пятиэтажки, так и их сносят.
Город — это когда все время появляется что‑то новое: кто‑то что‑то увидел, узнал, выдумал, создал. И ты участник этого социального турнира, и тебя это заводит. А у вас время стоит. Вот центр Москвы полностью поменялся, это другой город по сравнению с тем, в котором умер СССР. А спальные районы ровно те же, что были при Брежневе.
Город можно изучать исторически, и тогда перед нами — конкуренция людей за право сохраниться в истории. Можно экономически, и тогда это конкуренция капиталов, ресурсов и бизнес-процессов. Можно с точки зрения культуры, и тогда это конкуренция ценностей. Можно социально, и тогда это конкуренция сообществ.
Но только люди не очень конкурируют, а больше просто живут.
Идею социального изучения города подарила нам Чикагская социологическая школа примерно сто лет назад. Великий урбанист Роберт Эзра Парк рассматривал город по аналогии с расселением вида животных. Правда, он не включил в свою модель механизм эволюции Дарвина — внутри- и межвидовую конкуренцию. Он сосредоточился на приспособлении к условиям существования.
Городской район тут получается чем‑то вроде биоценоза. Сообщество приспосабливается к месту, в котором живет, — это называется специализацией. Оно мигрирует в зависимости от внешнего давления, расширяется или сжимается, воспроизводится с тем или иным успехом (исследованием чего чикагская школа с успехом и занималась). У него есть свои ценности, иногда — сленг, мода, общественные пространства. С жизнью города в целом они, конечно, связаны, но опосредованно.
Сообщества — это такие племена городской цивилизации. Они воспринимают саму эту цивилизацию как внешнее условие своего существования — наряду с климатом, ресурсами и т. д. Но они не думают, что участвуют в ее изменении. А может, даже и не участвуют.
Урбанистическая социология — очень продуктивный подход к исследованию городов, в особенности — недавно основанных, в которых процесс адаптации к внешним условиям очень заметен, а влияние истории — нет. Вот в Чикаго в 1840 году было 5000 жителей, а в 1930-м — 3,5 миллиона, и иммигранты появлялись этническими волнами. Понятно, что они образовывали сообщества, жили своей жизнью, а жизнь города в целом была более или менее внешней средой. Другое дело — настоящие исторические города с длинной историей.
Совершенно это не другое дело. Ровно то же самое.
В последние полвека под влиянием школы «Анналов» вошла в моду «история повседневности». Книги на эту тему пишутся сотнями.
Достаточно часто селились они более или менее кучно, поэтому у них возникали институты, которые сегодняшний город утратил, скажем, приходская церковь или трактир, или кафе, или рынок. У них были свои святые покровители, выраженные культурные коды поведения, свои, так сказать, лидеры общественного мнения, своя повестка дня. Это все пленительно интересно.
Но сопоставить их с большой историей города трудно. Нет ниточек, позволяющих связать жизнь студентов или нотариусов с эпохой готики и схоластики, портные и модистки живут так, будто ни фронды, ни революции, ни реставрации не было или они совершались где‑то в другом месте. Когда же Сталин или Гитлер, Мазарини или Рамбюто, Ирод или Агриппа начинают вмешиваться в повседневную жизнь, то для любых сообществ это первостатейная беда и гибель.
В этих очерках я описывал городскую жизнь как диалог четырех групп — власти, жрецов, бизнеса и рабочих. Они конкурируют между собой за повестку дня, за ценности, за доминирование, они блокируются друг с другом и расторгают союзы. Эта конкуренция и создает историю, иногда — и прогресс. Но в городе есть люди, которые не связаны ни с одной из этих групп, которым равно чужды их устремления и идеалы. Они просто здесь живут.
Кстати, они совершенно не обязательно живут на периферии спальных районов — просто так чаще всего бывает в сегодняшних российских городах. А так — возьмите Замоскворечье XIX века, царство Островского или Остоженку 1950-х, когда все пространство от улицы Метростроевской (как тогда она называлась) до набережной реки было назначено под снос для строительства величественного проспекта от Дворца Советов до Университета. Между спальными районами и заснувшими территориями разница невелика.
В городе действуют политика, экономика, культура, есть повестка дня. В сообществе это тоже может быть, но свое. А может и не быть. Так или иначе, общегородские процессы воспринимаются здесь как вести извне. Люди пользуются городом как территорией с определенными характеристиками: это такая земля, где есть метро, канализация, электричество, сети социального обслуживания. Но они не участвуют ни в городе как истории, ни в городе как месте производства будущего.
Никакому правителю и никакому правительству неприятно, если люди живут на его земле, но своей жизнью. Отсюда идеи создания субцентров на периферии, идеи точечной застройки, развития застроенных территорий, реновации, реконструкции транспортной сети — любых мер по вовлечению этих мест в общегородскую повестку дня. Прямо скажем, довольно спорных и конфликтных.
Это «просто жители», обыватели в старом, необидном смысле слова. Они здесь живут. Это Мазарини и Рамбюто приходят и уходят, а обыватели — это и есть горожане, да нет, это и есть город в смысле civitas. Они здесь всегда были.
Но ведь так просто не может быть. Что, жители Беляева или Зюзина — это потомки крестьян деревень Беляево и Зюзино? Результат их немыслимой плодовитости? Но это же совсем не так, это чужие этим местам люди. Точно так же не было в средневековом Париже изначально поселившегося здесь племени нотариусов, студентов или ткачей — они все чужие. Они сюда пришли.
И когда они пришли, они очень активно участвовали в городской жизни. Но со временем они установили стабильный, минимально необходимый для жизни уровень обмена с остальным городом. И обособились.
Они рождены историей, но выпали из нее. Те же спальные районы — это след Москвы как индустриального города, когда в нем было пять миллионов рабочих, миллион военных и три миллиона служащих, и они и были его жизнью. А теперь они выпали из нее и в рамках рентной экономики достигли того уровня благосостояния, комфорта и разнообразия жизни, который их устраивает. И могут просто жить. С исторической точки зрения это постиндустриальные племена, расселившиеся на городской территории после остановки социалистического индустриального развития. Шесть лет назад по анализу данных сотовых операторов Алексей Новиков установил, что 60% жителей спальных районов вообще не выезжают из них в течение недели. Может, сегодня эта пропорция изменилась, но, боюсь, как бы не в сторону увеличения.
Каждый конкретный человек, разумеется, ниоткуда не выпал, вернее, самостоятельно решает, выпадать или нет. Достаточно выехать из спального района, и ты окажешься посередине потоков городского обмена. Но если говорить именно о культуре поселения, в котором ты находишься, — то да, это место по сути не городское. Спальная жизнь, где время не меняется и ничего не происходит. Чего ездить-то куда‑то, когда здесь все хорошо.
Люди имеют право выйти из конкуренции и выйти из истории. Больше того, именно их право на спокойствие, неучастие и отсутствие изменений, как правило, и отстаивают все оппозиционные городские политики, в том числе и левые урбанисты. Разница только в том, что традиционные защитники прав граждан в городе отстаивают право на неучастие в пределах жилища, а урбанисты предпочли бы наблюдение за неизменностью в общественном месте в гамаке из экологических материалов и с бесплатным Wi-Fi.
Проблема в том, что выпавшие из истории городские сообщества знают только один способ развития — деградацию. Ослабляются социальные связи, люди выпадают из системы социальных координат, теряются признанные модели поведения, авторитеты, ценностные характеристики. Насколько я понимаю, в истории мы не знаем ни одного городского сообщества, которое бы прогрессировало, — даже этнические и религиозные в конце концов теряют свою устойчивость и идентичность. Тот же Роберт Парк начал изучение городских сообществ с анализа антиповедения в городе, которое он напрямую и убедительно связал с распадом сообществ. Территориальное сообщество выпавших из развития людей рано или поздно превращается в гетто. Они всегда деградируют, и это можно только сдерживать и только поддержкой извне.
Издательство
Strelka Press, 2019