Муниципальный треш или русский дадаизм: все, что вы (не) хотели знать о ЖЭК-арте

Плетеный забор, грязные детские игрушки по периметру и шины, внутри которых высажены цветы. В детстве все это выглядело куда ни шло: никому не опасным хобби какой‑нибудь неугомонной бабули. Сегодня такая инсталляция посреди мегаполиса вызывает у меня оторопь.

Шерсть плюшевой собаки покрыта грязью, в лапах она держит бутылку. Тряпичный слон белого цвета в некоторых местах порозовел и потерся. У медведя кончились силы. Все выглядит так, как будто бы с ними играли дети, но забыли — и прошло двадцать лет.

 — Скажи, красиво, ведь правда? — вопрос задает Николай Стекольников, мой друг, экскурсовод и исследователь стрит-искусства, преимущественно петербургского граффити. — Это один из моих любимых объектов, — добавляет он.

ЖЭК-арт — народный способ украсить свой двор. Дворовым искусством заполнена вся Россия. В последние пару лет о нем успели издать книгу, провести спецкурс для студентов в РАНХиГСе, а также выпустить серию научных публикаций. Академическому сообществу ЖЭК-арт стал интересен, но некоторые, например блогер Илья Варламов, относятся к явлению негативно: «Когда во дворе есть лебеди из покрышек и пальмочки из цветных пластиковых бутылок, он сразу смотрится дешево и неопрятно». Неужели это настолько плохо? Откуда эта неприязнь к творчеству энтузиастов? Может, у всего этого есть хоть какой‑то смысл? Чтобы ответить на эти вопросы, мы отправляемся в экспедицию.

У Галины Ивановны и ее подруг случился казус: пару недель назад им прислали письмо то ли из полиции, то ли из прокуратуры по поводу ЖЭК-арта. Жильцам «не рекомендуется интенсивно облагораживать территорию, потому что наркозависимые находят в их строениях дополнительные резервы». Иными словами — делают в их дворе закладки.

Недавно полиция задержала покупателя мефедрона, который в показаниях сообщил: проходил мимо дворов, пнул декоративный кувшин, а оттуда посыпались пакетики с порошком. После этого проверять территорию пришел местный участковый.

Галина Ивановна показывает тот самый кувшин. Рекомендацию жильцы проигнорировали: «Кажется, я находила какие‑то пакетики… Я их выкинула, конечно же, вместе с мусором. Я же не знала, как выглядит наркота!» Пенсионерка стала ухаживать за двором после того, как в местном ДК сменился руководитель кружка по креативному мышлению для пожилых людей. Он советовал «искать в вещах новое применение и не бояться экспериментов — это останавливает развитие болезни Альцгеймера и делает дни насыщеннее».

Теперь вся территория двора Симонова, 9, поделена между участниками клуба. Среди зарослей сорняков высажены цветы и расставлены детские игрушки. В кустах сидит ворон из «Энгри бердс», на дерево прилеплен попугай, под елками растут пластиковые мухоморы.

Смысл у этой композиции есть, но мне его не разглашают. Галина Ивановна улыбается и говорит, что задание в клубе — придумать сказочную историю, используя найденный реквизит. Для этого задания одна из женщин посадила на своей полянке помидоры. Подруги помогают друг другу — Галина присматривает за участкам соседки. «Иногда помидоры тырят», — говорит она.

Распространенные форматы ЖЭК-арта — фигуры из шин, поделки из подручных материалов и даже мусора, старые вещи, переместившееся в новое пространство, — реди-мейд (техника, при которой произведением художника становится уже готовое изделие) нашего времени. Но иногда ЖЭК-арт выходит за эти границы: в деревне Вострижанье, к примеру, известен двор пенсионерки Марии Шишкиной, который из самодельной детской площадки для внуков превратился в арт-объект, куда теперь приезжают на экскурсии.

Дворовое искусство в современном понимании зародилось в России в 90-е годы. До этого клумбы и детские площадки создавались по стандарту. С перестройкой объекты дворового искусства осуществили «трансгрессию» — стали фактически собственностью хозяев квартир. На практике дворы становятся полем битвы: любой собственник квартиры может занять кусочек. Вопрос, кто это будет.

68-й дом на улице Луначарского пройти сложно: прямо на здании каллиграфическим шрифтом и большим кеглем написан адрес. Двор разделен будто на два враждующих лагеря. В одном конце розы, бархатцы и бегонии, небольшой пруд с резиновыми уточками и плетеная арка. На другом конце причудливые композиции из покрышек: лебеди, змейки, медведи.

Точно такие же композиции можно встретить почти в любой точке России — «шинное искусство» сделано будто по трафарету. Пока его разглядываем, к нам подходит председательница домового совета. Женщина гордости не скрывает — говорит, что «роскошным» участком занимаются несколько жильцов-профессионалов, а она помогает собирать с других «матпомощь».

— А композиции из покрышек откуда? — интересуемся мы.

— А, это… Заказали. На шиномонтажных мастерских такие делают.

Сколько стоит такая услуга, неизвестно: кажется, лебедей делают по знакомству или по бартеру.

В Саду Ивана Фомина, возле пруда, стоят голубятни. Синие жестяные коробки на деревянных ножках нависли над их владельцами — стариками со всего района, которые сидят и пьют пиво. Около одной из голубятен стоят самодельные скамейки, высажены цветы и расставлены мягкие игрушки: безымянные заяц, медведи и собака и Степашка. Мы зовем Михаила Ивановича, он кормит голубей в будке.

— Мы хотим расспросить вас про ЖЭК-арт.

— Про что?

— Про ваш двор.

Из железной двери выглядывает дед в кожаной куртке и отвечает, кажется, с обидой:

— Про меня вон уже написали, хватит с вас!

Михаил Иванович так и не соглашается поговорить про ЖЭК-арт. Объясняет только, что недавно в районной газете вышел текст с фотографией его двора, где его инсталляции назвали опасными для окружающих. Из‑за текста жильцы попросили убрать это творчество.

Газета Выборгского района не выходит онлайн, но я Михаилу Ивановичу верю на слово: в СМИ можно увидеть множество примеров того, что подобное творчество называют «химическими отходами в виде автомобильных покрышек» или «кладбищем мягких игрушек бабок-террористок».

Одно из предубеждений о ЖЭК-арте гласит, что это искусство провинциалов, приехавших в большие города и устраивающих быт по своим привычкам. После таких слов требуется «это уродство» убрать.

Но кто мы такие, чтобы судить других? Фраза далеко не риторическая — социологи, например, считают, что борьбу с ЖЭК-артом ведет вполне конкретная социальная группа.

— Наверное, самая примечательная особенность ЖЭК-артистов — это то, что они-то не считают себя художниками и совсем не претендуют на то, чтобы называть свое творчество красивым, — говорит Стекольников. — Они говорят, что двором занимаются для души, а инсталляции придумывают спонтанно… Как минимум это честно.

Двор Людмилы Ивановны, Хошимина, 11, — самый известный в Выборгском районе. Она ухаживает за ним уже восемь лет. Каждый раз, по весне, пенсионерка придумывает новый сюжет, в зависимости от которого оформляет двор. В этом году тема — «ферма», а главная философия композиции — «животные должны гулять на природе».

На вопрос, в какой технике она делает поделки, Людмила говорит, что в смешанной: пенопласт, капроновые чулки, вата — в ход идет все. Очень часто ей приносят игрушки — целыми мешками. Но берет она не все, а только особенно понравившиеся. Раньше пенсионерка работала дизайнером интерьеров.

Я хочу сфотографировать композицию, но меня останавливают вытянутой ладонью. Фото разрешены, но только на расстоянии: «Туристы любят залезать, а мне потом поправляй. Нет уж! — говорит она. — Каждый год у меня одну треть поделок воруют, а в начале лета пара подростков забрались на столб и сломали павлина. Обидно».

Павлин в почти человеческий рост — самая приметная деталь двора. И только соседи знают, что это лишь копия того первого, на которого было совершено покушение. Преступники были пойманы с поличным: трое подростков забрались на столб и сбили игрушечную птицу. Пенсионерка засняла все на видео, но так и не позвонила в полицию — говорит, что «пожалела ребят».

ЖЭК-арт — разновидность стрит-арта. Формально граффити и дворовое искусство — явления одного порядка, но по факту это полные противоположности, враждующие между собой явления, творчество разных классов.

Это подмечает Валентин Дьяконов, автор серии лекций об уличном русском искусстве. По его мнению, авторы граффити сегодня находятся в значительно более привилегированном положении, чем ЖЭК-артисты или бафферы (коммунальные работники, которые закрашивают настенные рисунки). Граффитисты уже давно перестали быть анонимными и порой получают заказы от администрации городов за большие деньги, появляются музеи граффити, проводятся фестивали. В противоположность этому — ЖЭК-арт, который не выходит за пределы маргинальной культуры.

На большом проспекте Петроградской стороны, 21, нас останавливают ворота во двор. «Это того стоит», — говорит мне мой проводник, пока мы ждем, когда сможем попасть внутрь со случайным прохожим. Двор кажется камерным и уютным: на стене написано «Кошкин двор», стоят скамейки и стулья, стены украшены картинами и плющом.

Двор существует 15 лет. Нина Васильевна, которая его создала, умерла в этом году. «Раньше здесь была мусорка, — рассказывает нам один из жильцов, — но Нина добилась от ЖЭКа, чтобы баки отсюда перенесли. Где‑то в доме она нашла художника, который согласился раскрасить стены. Ее знали практически все… Она была нашим стержнем. Теперь мы сами ухаживаем за двором, в знак памяти».

В 2012 году Андрей Руденко и Евгений Бойченко стали одними из первых в России, кто посвятил ЖЭК-арту одноименную группу в «ВКонтакте». В первом посте они признались: «Будем коллекционировать различный муниципальный и совковый треш», но теперь, имея тридцать пять тысяч подписчиков, они называют явление «великим русским дадаизмом», а в интервью — близким искусством к Дюшану.

В 1917 году Дюшан вынес в музейные стены обычный писсуар. Это стало наиболее известным реди-мейдом. На какое‑то время арт-мир в истории стал привилегией интеллектуалов, хотя в то же время освободил зрителей от стереотипов, что искусство должно быть обязательно привлекательным, трудоемким, а также иметь возможность для интерпретации. Все это привело к тому, что музейная культура стала разрушать себя изнутри, потихоньку выходя за пределы галерей на улицы.

Сначала поволокли мусор: дадаисты, а потом уже концептуалисты и другие художники начали устраивать рейды на свалки. «Низкий материал» раскладывался на холсте, Жан Арп привнес в этот процесс случайности, Лучо Фонтана назвал это «бедным искусством», а в 1978 году Джефф Уолл создал «Разрушенную комнату» в своем доме, где просто раскидывал ненужный хлам с помоек. Примерно в это же время Микеланджело Пистолетто строит «Газетный шар» и выкатывает его на площадь: после этого городская среда становится холстом для художников.

Книга «Непонятное искусство» Уилла Гомперца, редактора отдела искусств BBC, заканчивается главой про ситуацию после нулевых: «Никогда прежде не существовало такого количества мест, куда можно было бы прийти, чтобы посмотреть на современное искусство». Несмотря на то что художники XX века стремились к тому, чтобы сделать арт-мир менее консервативным, им все равно пришлось стать частью системы, где цена произведения зависит от престижности места, в котором оно выставляется. По мнению автора, это иронично, ведь все течения нового искусства как раз ставили себе цель эту музейную структуру разрушить. Со времен 70-х годов только стрит-арт оставил поле для независимого высказывания.

Граффити, будучи в 2008-м голосом улиц, частично встроились в коммерцию и регламенты. Не выходит ли, что за пределами остался только ЖЭК-арт?

Последняя точка моего путешествия — знаменитый на Петроградке объект. Двор Нельсона — это вершина ЖЭК-арта. Сверху он выглядит как мозаика: кто‑то хаотично разбросал разноцветные фигурки — машинки, плюшевые игрушки, велосипеды, мебель, гитары. Масштабы проекта можно понять, только если самому оказаться на этой детской площадке для взрослых.

Нельсона знает вся округа — и многие, кто заходит в его дворик, в его убежище, в его крепость, могут легко завязать с ним долгую дружбу, выражающуюся всего в паре фраз за встречу.

Дед хромает. У него седая борода и длинные вьющиеся волосы, а еще статный грузинский нос — почти такой же, как у его двух ручных ворон. И теперь мы идем в магазин, чтобы купить молока. Когда Нельсон увидел меня в своем дворе, то сразу же пригласил на пельмени и кофе.

Двор Нельсона существует уже восемь лет. Однажды бродяга забрался в открытый подвал, нашел краску и начал «метить» территорию — разукрасил стены и натаскал мусора. Почему его не остановили — вопрос. Вернувшись из магазина, мы спускаемся в тот самый подвал: внутри это самая настоящая квартира, лучше чем в иных хрущевках.

Возле кровати стоит компьютер — саму технику Нельсон нашел на свалке, а вайфай ему раздает соседка. Холодильник тоже отдали. Деду вообще часто носят весь хлам, что скопится в доме — он показывает мне мясорубку, которую ему принесли вчера. Его дом — что‑то вроде местного храма, куда приходят туристы с приношениями — чаще всего с едой. О месте рассказывали по телевизору, писали в газетах, делали фотопроекты. Из‑за этого во дворе почти всегда кто‑нибудь на прогулке.

— Расскажи, а как ты приучил ворон? — спрашиваю его я, когда одна из птиц садится мне на руку.

— Одну я нашел на земле. Рита выпала из гнезда, и уже не могла летать. Вторую взял в приюте для больных птиц.

— Но к тебе приходит много людей. Это избавляет от одиночества?

Нельсон медлит с ответом, набивая трубку табаком.

— Я думаю, что отдаю людям больше, чем они мне. Если у меня нет настроения, я просто запираюсь и не выхожу. А когда становится грустно, достаточно просто во двор выйти.

В заметках про свой двор Нельсон как будто издевается над журналистами, каждый раз рассказывая одно и то же. Спрашиваю об этом и получаю ответ, что за все восемь лет его спрашивают только об одном.

«Я переехал в Петербург сразу после армии. У меня была обычная жизнь, я занимался бизнесом, два раза был женат, появились дети — а потом я сел на семь лет за разбой. Я ни о чем не жалею, мы ехали как на праздник, долгое время я сидел в одиночной камере и просто думал, читал книжки и иногда рисовал.

Когда вернулся в Питер, мне не хотелось идти ни к кому из знакомых — отношения стали не те. Холодные. Бывшая жена забрала квартиру. Дочка родила, я стал дедушкой. Все, что мне оставалось, — слоняться по округе и ночевать, где придется. А потом я нашел этот подвал. Через пару дней жильцы стали выкачивать из меня бабло: «Плати, если хочешь остаться».

Я не стал платить. Я стал раскрашивать стены. Я устроил рейд на помойки, нашел инструменты и начал делать детскую площадку. Художника выгнать сложнее, чем бомжа с улицы.

Когда двор был достроен, о месте узнала администрация района. Я пришел на ковер и сказал: «Я делаю уличное искусство. Скоро сюда хлынут туристы!» Ко мне больше не приставали. Сейчас я знаю всех местных — у нас хорошие отношения. Во дворике играют дети. Кажется, только с ними мне по-настоящему хорошо».

Неделю назад дед получил предписание очистить двор и освободить подвал. Нельсон спокоен, а тем жителям, которые оставили жалобу, он написал песню и исполнил под окнами.