Как рождаются страшилки? Интервью с фольклористом и жуткий подкаст от «Афиши Daily»

Если начать скроллить этот текст, можно увидеть леденящий кровь подкаст (он также доступен в Apple Podcasts, «ВКонтакте» и Anchor). Слушайте его осторожно и опасайтесь гробика на колесах; а если он прилетит за вами, то бегите и не оглядывайтесь!

Страшные истории рассказывают разные. Но можно выделить несколько больших пластов: рассказы о встрече с нечистой силой в деревнях (былички), городские легенды и страшилки советских детей. 

Разделение на город и деревню — искусственное. В последней традиционно пугали колдунами, ведьмами, русалками, лешими и так далее. С появлением городов этот бэкграунд был перенесен в урбанизированную среду и дополнен новыми деталями — например, черной «Волгой», пианино с иголками в клавишах и пирожками с фаршем из людей. При этом до XIX века о городских страшных историях и легендах в России (по сравнению с Европой) мы знаем мало. Мостиком между традиционными быличками и городскими страшными историями были святочные рассказы — чудесные истории с хорошим финалом. Их спектр довольно широкий: от почти деревенских и детских страшилок до готических ужасов и сентиментальных повествований, где пуантом оказывается чудо или моральный урок. «Святочные рассказы» Николая Полевого, некоторые произведения Николая Лескова и Федора Достоевского — те же страшные истории, которые могли рассказывать во время святок, но только литературно обработанные; они были предназначены для более-менее просвещенной публики. 

Иногда со временем они усложняются и обретают сюжетную форму. Так произошло с историей про Берию. Изначально она звучала просто: молодым девушкам — особенно белокурым — не стоит гулять по улицам вблизи особняка Берии, потому что их могут похитить для порочных услад Лаврентия Павловича. Но со временем слух оброс подробностями: если в полночь встать на угол Вспольного переулка и Малой Никитской улицы, приедет машина, будет слышно шуршание шин и смех нетрезвой актрисы, появится призрак Берии и так далее. 

О московских страшилках известно из бытовых очерков середины XIX — начала XX веков, а также благодаря литературоведу и историку Евгению Баранову. Он был собирателем фольклора и в 1928 году составил небольшой сборник московских легенд. Туда вошли, например, истории про Якова Брюса — государственного деятеля и сподвижника Петра Первого. Брюса считали колдуном, хотя на самом деле он занимался наукой. Рассказывали, что по ночам он летает по городу, а в его башне (речь о Сухаревой башне, которая была разрушена в 1934 году. — Прим. ред.) хранится огромная колдовская книга. Еще Баранов записывал истории о проклятых домах. Один из них, знаменитый дом князя Оболенского, находился по адресу ул. Арбат, 14. По легенде, в нем слышались стоны, перемещались предметы, поэтому там никто не уживался. 

Некоторые московские истории отличает связь сюжета с образом правителя. Например, почему появилась кольцевая линия метро и кто решил сделать ее коричневой? Говорят, когда Сталину принесли на утверждение схему линий московского метрополитена, он поставил на лист кружку с чаем (в другом варианте — с кофе). Там остался отпечаток. Из‑за страха архитекторы не стали уточнять, что имел в виду руководитель советского государства, и внесли кольцевую линию в план строительства. Другой пример — гостиница «Москва» на улице Охотный Ряд (демонтирована в 2004 году). Архитектор Алексей Щусев принес Сталину два разных плана. Листы наложились один на другой, и вождь подписал их посередине, не глядя. В итоге Щусев вместе с другими архитекторами построил асимметричное здание с двумя разными фасадами. 

Интересно, что местом действия легенд мегаполиса часто выступают кладбища. В Москве их много, и почти на каждом есть могилы святых или людей, которые не были канонизированы, но обладают определенным статусом. Один из них — юродивый Иван Яковлевич Корейша, живший в XIX веке. Его похоронили на кладбище у храма Ильи Пророка в Черкизове. В 1990-е годы недалеко от могилы Корейши построили новую станцию метро — «Черкизовскую». Рассказывают, что во время прогона машинист сильно разогнался, как вдруг перед ним возникла огромная фигура юродивого и грозно сказала: «А ну не гоняй! Я здесь молюсь». С тех пор поезда метро всегда замедляют ход на пути от «Преображенской площади» к «Черкизовской». 

Как и в случае с городскими легендами, происхождение детских страшилок тоже не до конца понятно. Каждую историю можно разбирать отдельно. Например, откуда появился гроб на колесиках? По одной версии, это результат влияния предыдущей традиции, фольклорной или литературной  — например, все помнят гоголевского «Вия», где летают гробы. По другой — здесь можно усмотреть связь с крематориями, которые появились в 1920–1930-е годы. Там тоже гроб уезжает в печь, как будто на колесах, — рассказы об этом новшестве вполне могли закрепиться на уровне деталей в детских страшилках. 

Детские страшные истории были и в XIX веке — например, в рассказе Тургенева «Бежин луг» ребята собираются у костра и пугают друг друга. Но пик популярности страшилок пришелся на 1960–1980-е годы. Это идеальный набор советских страхов, который отвечает на вопросы, тревожащие ребенка. С одной стороны, было радио, которое почти никогда не выключалось и транслировало идеологические и пропагандистские вещи (вероятно, отсюда появился голос, который пугает мальчика по радио: «Мальчик, мальчик, гробик на колесиках едет к тебе»). С другой — родители и незнакомцы на улицах, в чьих разговорах зачастую проскальзывали непонятные и странные детали советской действительности. В результате этой нестыковки отдельные вещи попадали в стихию страшного наряду с колдунами и ведьмами: черная машина, которая увозит родителей и детей в неизвестном направлении, черные занавески, за которыми может спрятаться незнакомец. 

Структура детских страшилок усложняется вместе с возрастом рассказчика. Дети 5–7 лет рассказывают короткие и простые истории, где антагонистом выступает черная рука или красное пятно. Дальше страшилки становятся сложнее и детализированнее, появляются два и более сюжетных хода. Некоторые истории, рассказываемые десятилетними отчасти напоминают волшебную сказку с теми же элементами, о которых писал Владимир Пропп в «Морфологии волшебной сказки». Финал усложнения структуры приходится на 14–15 лет, когда страшилки превращаются в пародию. Гробик на колесиках находит девочку, но та бросается на него с топором. А мальчик, чья семья пропала, когда пыталась выяснить причину появления красного пятна на потолке, поднимается на чердак и видит, что там два котенка помидоры давят. Финал разрушает практически всю структуру страшного, но помогает истории продолжить существование. 

Вопрос, кто придумывает страшные истории, некорректен в фольклористике. Понятно, нам хочется, чтобы у каждого явления была точка отсчета. Но часто это технически невозможно проследить. Иногда наша память пытается найти опору в виде первого создателя популярной истории, и возникают такие фигуры, как Гомер. Но анонимность — одна из характеристик фольклорных текстов. Поэтому обычно говорят не про первого рассказчика, а про законы сохранения и передачи текста во времени. 

Единого фольклора — русского или немецкого — не существует. Он диалектен на уровне сельских общин. Особенно это заметно на примере детских считалок и дразнилок: их структура похожа, но детали разнятся. То же можно сказать о других фольклорных рассказах. Например, в Смоленской области, скорее всего, будут истории про французских солдат начала XIX века или сосну, которую Наполеон посадил, когда проходил мимо. А в Поморье на Русском Севере  — про персонажей, связанных с морем. Конечно, со временем многие фольклорные явления унифицировались. В советское время был заметный социальный лифт: люди съезжались из деревень в города. Появились пионерлагеря, где встречались дети из разных частей страны и обменивались историями. Дальше работало понятие «цензура коллектива» — его в 1929 году ввели Роман Якобсон и Петр Богатырев, которые пытались понять, как выживают фольклорные формы. Цензура коллектива позволяет отбрасывать нестабильные элементы, оставляя только то, что отвечает потребностям рассказчиков. 

Затем идет процесс варьирования, изменения и подгонки деталей. Работают законы редукции. Стандартная история, все знают строчки песни: «Крутится, вертится шар голубой. Крутится, вертится над головой. Крутится, вертится, хочет упасть. Кавалер барышню хочет украсть». Что за шар голубой? Люди, родившиеся в 1960–1970-х годах обычно говорят, что это Земля, и связывают историю с полетом Гагарина в космос. Но почему Земля «над головой» и «хочет упасть»? Причем здесь кавалер и барышня? Те, кто вырос в 1990-е, отвечают, что в песне поется про шар на дискотеках. Получается довольно интересно: форма транслируется, и в ней каждый вычитывает более-менее актуальное для себя содержание, не задумываясь о значении. Но стоит добавить к слову «шар» букву Ф, как сразу станет понятно, что речь идет о танце с шарфами. Это и есть закон редукции. 

Применяются и законы гиперкоррекции — когда рассказчик усложняет текст, вписывая в него содержание, которое, по его мнению, больше соответствует жанру; меняет форму на более «правильную». Текст самоисправляется и перестает походить на первоначальный вариант. Поэтому важно понимать, что фольклор — это совсем не литература, а особый вид существования информации.

Вышеупомянутые процессы можно рассмотреть на конкретном примере. В городе Куйбышев Самарской области жила девушка. Она росла в религиозной семье, хотя сама была атеисткой. На святки 1956 года девушка пошла на танцы. Ее парень не пришел, тогда она взяла со стены икону и со словами «Раз моего Николая здесь нет, дай-ка потанцую с тобой» начала танцевать, как вдруг окаменела. Через некоторое время в газете «Волжская коммуна» вышел фельетон, описывающий эту историю со всеми подробностями: как девушку вырубали из пола, как ей пытались сделать укол, но иглы гнулись и так далее. У дома девушки собралась верующая толпа, чтобы посмотреть на чудо. Вскоре история попала из города в область, а оттуда — в соседние регионы, попутно обрастая новыми деталями. Ее зафиксировали специальные люди, которые следили за общественными настроениями — так называемые уполномоченные по делам религии. Они ездили по окраинам и записывали: «Здесь говорят, что если на праздник пойдешь в кино, а не в церковь, то окаменеешь, как та девушка. 

С 1960-х годов циркулировали письма с пересказом фельетона про окаменевшую девушку. Появился финал: икону из ее рук вынимает старичок, которого позже будут называть Николаем Чудотворцем. Ожившую девушку увозят в органы, либо она умирает, либо уходит в монастырь. Кроме того, девушка получает имя — Зоя — и о ней пишет журнал многотиражный журнал «Наука и религия». В 1990-е годы в деревнях стали часто рассказывать о девушке, бабушке или мальчике, которые окаменели из‑за неуважения к святыням. Тогда же представитель самарской епархии включает Зою в круг чудес Николая Чудотворца. В 2000-х святому ставят памятник рядом с домом, где якобы жила девушка. Теперь «Стояние Зои» православные активисты используют для того, чтобы сакрализировать ландшафт города, а другие группы людей — чтобы помешать девелоперам строить новые здания на этом месте. Городская легенда начинает влиять на пространство. 

Вопрос: «Кто придумал это в 1956 году?» Идем назад. В 1930-е годы появляется множество текстов с рассказами о том, как комсомолец из города пришел к деревенскому старику, взял икону, стал танцевать и окаменел. В воспоминаниях, которые датируются 1919 годом, есть такой сюжет: фабричный пришел домой, начал танцевать с иконой и плясал до тех пор, пока не упал замертво. В предисловии к стихотворению Зинаиды Гиппиус говорится о революционном матросе, который танцевал с иконой и умер. Можно копать дальше: Саломея и ее танец с головой; жена Лота, которая совершает кощунство, оборачивается и окаменевает. Где остановиться? Здесь важен другой момент: почему эта история сохранилась и развивается до сих пор. Фольклористы пришли к выводу, что некий набор сюжетов оформляется в легенду в момент социальных потрясений. Зое в этом смысле повезло — она пришлась на пик религиозной смуты, когда люди переживали из‑за политики властей по отношению к религии и массового уничтожения церквей. 

У таких историй — будь они деревенскими, городскими или детскими — есть набор функций. Во-первых, терапевтическая: рассказывая о том, что нас пугает, мы постепенно избавляемся от страха. В некоторых случаях страшное даже становится смешным. 

Во-вторых, регулирующая. В тех же быличках есть некоторая система запретов и предписаний: не ходи купаться, водяной утащит; не выходи в русальную неделю на дорогу, русалки (те, что с ногами, а не с хвостами) тебя до смерти защекочут. По сути, они помогают осваивать окружающее пространство. Сюда же относится пласт детских историй, связанный с поведенческими привычками.

В страшилках фольклористы насчитали 28 страшных персонажей-вредителей. Почему именно такое количество? Во-первых, потому что больше зарегистрировать не удалось, хотя этим занимались с 1960-х годов. Во-вторых, советскому человеку, ребенку в том числе, был доступен только некоторый, ограниченный набор реалий. Черные колготки, красное пятно, черная «Волга», гробик на колесиках, черная рука и так далее. Кстати, про появление образа руки психологи и фольклористы выдвигали такую версию: когда мама и папа склоняются над ребенком в колыбельке, первое, что видит ребенок — огромная рука. Этот страх в итоге трансформируется в страшилку. Жутковато, недоказуемо, но прикольно. В детских историях на помощь часто приходят милиционеры, то есть их роль хранителей порядка сохраняется. Хотя здесь явное противоречие: одновременно детей пугают: «Не ходи гулять, милиционер заберет». Но опять же он заберет не просто так, а за нарушение определенных правил. 

Еще одна функция — проективная. В городских легендах антагонистами в основном выступают чужие; часто они представляют собой абстрактный образ иностранца. Фольклорист Алан Дандес называет это явление проективной инверсией и раскрывает его на примере истории об афроамериканцах, которые совершают насильственные действия в отношении белых в школьных туалетах. Объяснение такое: «Мы, белые, долго порабощали чернокожих; у нас возникла травма, которую мы пытаемся преодолеть, оправдывая в рассказах себя и перенося агрессию на «чужих», то есть выставляя агрессора жертвой и наоборот». 

Логику проективной инверсии можно применить ко многим легендам. Например, есть распространенный нарратив о том, что на Песах евреи берут христианского мальчика, сажают его в бочку с гвоздями, катают по земле, потом собирают кровь и на ней замешивают мацу. В 1958 году, после фестиваля молодежи и студентов в Москве, куда приехали люди со всего мира, становится популярным набор сюжетов, вроде «не бери жвачку у иностранца, в ней лезвие» или «не пей из автомата с газированной водой, один таксист видел, как ночью огромный чернокожий мужчина полоскал в стакане свой детородный орган». 

Происходит выстраивание позиций свой — чужой. С одной стороны, мы боимся, что незнакомцы причинят вред, оказавшись на нашей территории. С другой — пытаемся осмыслить опыт соприкосновения с новыми вещами. Есть целый пласт сюжетов об уличной «опасной» еде — чтобы объяснить эту опасность подключают образ чужого. Говорят: в шаурме много микробов; мясо иногда и собачье, и человеческое; самая вкусная шаурма продается около зоопарка (кажется, этого никто не проверял) и белый соус — совсем не соус. Курица гриль в палатку попадает только после того, как ее не купили в нескольких магазинах и вымочили в ацетоне. Страшны и иностранные товары. Так, в джинсы, которые раньше были дефицитными, вшиты личинки вшей. Бананы тоже небезопасны. В 1980-е годы в магазинах было сложно найти созревшие — желтые с черными точками — плоды. Поэтому многие покупали зеленые, заворачивали в газетку и прятали в темное место. Рассказывали такую историю: однажды группа студентов медуниверситета пошла на практику в морг. Самый любопытный из них решил заглянуть в дальнее помещение, куда было запрещено заходить. Он открыл дверь и увидел гору бананов с черными точками, а под ними — трупы. Тогда ему объяснили, что все фирмы, которые занимаются поставками бананов в Москву, арендуют морги. Потому что если положить плоды на умерших, они быстрее созреют. Именно из морга на бананах черные точки. 

Заместительная функция используется, когда мы, грубо говоря, рассказываем о чем‑то вместо того, чтобы совершать определенное действие. Например, в конце 1920-х годов началась коллективизация. Мало кто из крестьян понимал, что это означает. Тогда появились различные объяснения, почему с этим нельзя иметь дело: «Колхозы — от Антихриста» и прочее. 

Есть и международные легенды такого рода: вор вместо продуктов крадет из супермаркета мешок с дохлым котом. О чем она? Скорее ни о чем. Ее задача — развлекать. Человек, с одной стороны, пытается утвердить свой статус рассказчика, с другой — заинтересовать аудиторию любопытными и эмоционально окрашенными историями. 

Страшные истории рассчитаны как на взрослых, так и на детей. В любом сообществе можно найти то, что вызывает страх. Но почему легенды и страшилки так популярны? Эллиотт Оринг, исследователь городских легенд, считает: дело в том, что все они содержат некоторую систему фактов и приемов, которые помогают им звучат правдиво. Это называется риторикой правды. 

Первый важный прием — установка на достоверность. Например, я говорю: «Знаете, [ваше имя], мой знакомый рассказал такую историю…» — дальше идет сама история. Но уже в вводной части я ввел вас в контекст и дал понять, что есть конкретный человек — носитель этой легенды, ему можно доверять. Другой прием заключается в использовании фигуры свидетеля. Я не просто рассказываю о таинственном доме, где пропадают люди, а добавляю, что сам там был, со мной ничего не случилось, но я очень боялся. Еще можно использовать цикл легенд — по очереди рассказывать несколько похожих. К примеру: тот самый друг не был в доме, но туда ходил его знакомый, он до сих пор лежит в больнице. С одной стороны, мы не верим в эту легенду. С другой — риторика правды позволяет нам ее сохранять и пересказывать другим. 

В-третьих, она должна способствовать распространению моральной паники. Большую роль играет и массовость: чем больше будет перепостов, публикаций, тем больше вероятности, что история приживется. Кроме того, для продолжения существования нарратива в городе важно, чтобы он был «прилипчивым» (простым, неожиданным, конкретным, эмоциональным и так далее); имел большое количество вариантов (в виде персональных свидетельств и письменных форм); распространялся заинтересованными авторитетами: локальными учеными, деятелями культуры, церкви, экскурсоводами, журналистами. И наконец, в местной культуре должны присутствовать созвучные ему тексты со схожими темами и сюжетами.

Получается, новые истории отражают проблемы, которые волнуют общество. В 1990-е были популярны сюжеты о полтергейсте, который выживает людей из квартир. Перед наступлением 2000-го года говорили о компьютере «Звере», который в миллениум обнулит все компьютеры, в результате чего со счетов пропадут деньги, наступит мировой кризис. С появлением мобильных телефонов, появился целый пласт сюжетов о том, что гаджеты нельзя носить в карманах, потому что они приводят к раку у женщин и импотенции у мужчин. 

Большой потенциал имеет экологическая тематика. После 2012 года, когда должен был случиться конец света, в интернете распространялась информация о том, что солнце сойдет с оси, Земля на десять лет погрузится во тьму, поэтому мудрец далай-лама призывает всех собирать вещи, продавать имущество и уезжать как можно дальше от больших городов. Разумеется, не исчезли рассказы, связанные с правителями и конспирологией: вездесущие русские хакеры, трехпалый Ельцин-Антихрист, двойники Путина и прочее. 

Наибольшей выживаемостью обладает пласт легенд, направленный на детей. Когда они в опасности, возникает моральная паника, и взрослые готовы на все. Классная руководительница устраивает собрание, чтобы рассказать об угрозе «Синего кита» — все, кто раньше не знал об этой истории, станут ее частью. На этом же фоне возникают новые сюжеты, связанные с опасением сделать что‑то не так. Есть такая история: девочка плачет во дворе школы, к ней подходит взрослый, спрашивает в чем дело. Девочка говорит, что потерялась и просит отвести ее домой. Дома дверь открывает амбал: «Че ты пристаешь к ребенку?» Так страх быть обвиненным в педофилии превращается в городскую легенду. 

По идее, с распространением интернета у детей должна была пропасть необходимость рассказывать страшные истории, так как появилось много других способов проводить свободное время. Но страшилки не исчезли, а в некоторых случаях — трансформировались в совершенно прекрасные сюжеты. Например, про девочку, после звонка которой люди умирают (это явное влияние фильма «Звонок») и японскую куклу Момо, ослепляющую тех, кто заходит в инстаграм поздно ночью. Влияет и то, что дети поголовно стали блогерами. Теперь они не просто вызывают Пиковую даму и бабку-матерщинницу в ванной, но снимают происходящее на видео.