Внучка Маяковского — о выселении из мастерской, в которой ее семья работала полвека

Мои родители скульпторы: мама до сих пор, а папа умер больше 30 лет назад. Они оба были влюблены в свое дело. Пожалуй, я таких влюбленных людей в скульптуру никогда не встречала.

Мой папа, Глеб-Никита ЛавинскийСкульптор-монументалист, его самая известная работа — второй памятник Ивану Сусанину в Костроме., родился в 1921 году в Москве, в семье художников Елизаветы (Лили) Александровны и Антона МихайловичаМастер русского авангарда, скульптор и один из крупнейших представителей конструктивизма в советской плакатной графике 1920-х годов (наряду с Александром Родченко, Владимиром Маяковским и Варварой Степановой). Среди прочего работал над «Окнами сатиры» РОСТА и плакатом к фильму «Броненосец «Потемкин»». Лавинских. Но его настоящим отцом был поэт Владимир Маяковский. Не знаю, когда папа об этом узнал. Думаю, мама рассказала ему после смерти Маяковского — тогда он был восьмилетним мальчиком. Эта потеря стала настоящим горем для папы: они с Маяковским часто встречались и очень любили друг друга, просто об их родственной связи не говорилось.

Когда папе было 18 или 19 лет, отчим, Антон Михайлович, написал на него донос. Бумага попала к папиному будущему тестю — не к отцу моей мамы, а к другому человеку (Никита Лавинский был трижды женат. — Прим. ред.). Тот сказал, что может помочь только одним — отправить папу на советско-финскую войну. А затем и на Великую Отечественную. Там папа выжил только благодаря своему необыкновенному слуху: он был радистом и мог слышать то, что не улавливали другие люди, поэтому его берегли.

Через всю войну папа пронес мечту стать скульптором. Сразу после армии он пошел в Суриковский институт на курс к Александру Терентьевичу Матвееву и Николаю Васильевичу Томскому. Его с радостью приняли, потому что у него были способности.

Звучит пафосно и высокопарно, но чувство формы — действительно очень редкий дар. Глаз человека устроен так, что не видит многих вещей. Чувство цвета встречается довольно часто. Но когда у человека есть чувство формы, он это, конечно, ощущает. Понимает, что видит не так, как другие, а немножко больше. И ему очень хочется все это воплотить.

Моя мама, Августина Петрова-ЛавинскаяСкульптор, автор композиции «Мать и дитя» в Клинике акушерства и гинекологии им. В.Ф.Снегирева МГМУ имени Сеченова., родилась в Ленинграде в 1931 году, в семье экономистов. С самого раннего детства она мечтала стать скульптором. У нее был маленький кусочек глины, из которого она лепила, лепила и лепила. Даже во время блокады, тогда ей было 10 лет, она только тем и спасалась, что бесконечно лепила из этого кусочка глины.

Стать скульптором у мамы сразу не получилось. После школы ее родители сказали, что она не получит материальной поддержки, если пойдет в художественный вуз. Сложность была еще и в том, что для поступления надо было предоставить фотографии своих работ. Шел 1948 год, слово «фотография» звучало как предмет с витрины — что-то необыкновенное, прекрасное. В итоге мама пошла в иняз, стала переводчицей с испанского и английского, вышла замуж, родила ребенка. Но свою мечту не утратила. Спала и видела: «Стать скульптором! Как? Неважно».

В 1963 году мама познакомилась с моим папой, тогда уже именитым и достаточно известным скульптором. Ей было 32, а ему 42. Их обоих пригласили на день рождения. Вообще, папу позвали для знакомства с какой-то другой девушкой, с ним многие хотели познакомиться. Помимо того, что он был известным скульптором и секретарем Московского союза художников (МОСХ), он был еще очень интересным человеком. И красивым. Я в жизни не встречала никого, кто бы рассказывал что-то более увлекательное, чем он. Но, надо сказать, папа тогда маме не понравился (смеется.). Тем не менее он пригласил ее в свою мастерскую, мама не могла отказаться.

Папина мастерская находилась на первом этаже двухэтажного здания в Большом Афанасьевском переулке. Его в 1893 году построил архитектор Александр Степанович Каминский специально для мастерских и квартиры Николая Андреевича Андреева, великого русского скульптора. Андреев, к примеру, создал памятник Гоголю, сидящему на Никитском бульваре. Памятник интересен как сам по себе, так и своими потрясающими рельефами, которые показывают людей в разных стадиях шизофренического психоза. В советское время из квартиры Андреева сделали несколько коммуналок, а мастерские отдали художникам и скульпторам из МОСХ.

Оказавшись в мастерской, мама сразу стала лепить. Папа не возражал, а понаблюдав за ней, сказал: «Что ты в своем «ящике» сидишь? (так он называл Курчатовский институт, где мама работала) Давай я тебе помогу, научу тебя. Ты талантливый человек». Мама ушла из «ящика», потом и от своего мужа, стала скульптором, поступила в Союз художников — все это в один год. А в 1970 году родилась я, и родители поженились.

Когда архитектор Каминский построил это здание, вокруг был только яблоневый сад. Потом во дворе появилась школа — сначала небольшая, позже ее перестроили и сделали огромной. Я там училась. Помню, у мастерской был огородик, где я выращивала лук. Еще мы с одноклассниками любили забегать в подъезд, который вел к коммунальным квартирам, и шугались там незнакомых людей. Зачем было это делать, не понимаю.

Долгое время мама оставалась без рабочего места. Мастерская папы была огромная, но в ней еще работал Абрам Лазаревич Малахин (он тоже обучал маму) и папин отчим Антон Лавинский — он умер в 1968 году. Не могу сказать, что папа с Антоном Михайловичем общались: если он о нем и упоминал, то это была сплошная ненависть. В 1978 году Союз художников расселил коммуналки, купив их жителям квартиры за свой счет, сделал в них ремонт и передал под мастерские художникам, в том числе моей маме.

Я не помню, как впервые оказалась в маминой мастерской. Поначалу здесь все было совсем не так, как сейчас. Вместо одной просторной комнаты было две — маленькие и смешные. Второй этаж отсутствовал, но был чердак. А в коридоре стояла ванная. Свою мастерскую папа называл «машинным отделением», а мамину — «капитанским мостиком». Они работали вместе и там, и здесь. Большую часть времени я была с ними.

С раннего детства я, как все дети, писала картины. Хотя не как все… Я делала огромные работы, на бумаге формата А1. Помню, писала солнце на небе — это было очень живописно. Родители расклеивали мои картины на стенах. Потом моя бабушка по маме смыла их со стен и сделала ремонт — она очень любила порядок и чистоту. В другой раз я, уже большая девочка, склеила разноцветную маску. Бабушка ее разорвала и выбросила. Мне тогда мама сказала не расстраиваться, у нее была такая же история в детстве. И правда, жизнь длинная — после этого я еще много всего сделала.

Однажды, когда мне было 12 лет, папа сказал: «Хватит заниматься ерундой, становись и делай обнаженную модель со всеми», — он тогда собрал на «капитанском мостике» студию из взрослых художников. Посмотрев на мою работу, родители произнесли задумчивое: «Да… Все, это уже все» (смеется.). Судьба была решена. Они увидели, что у меня есть чувство формы. Да и я всегда знала, кем стану.

Родители неплохо зарабатывали как скульпторы, но денег все равно не было. При этом у нас в мастерской постоянно завтракали человек 15, а обедали 30! Вы кого угодно спросите, кто еще помнит Лавинского. Он был щедрый душой.

Из всех, кто здесь бывал, мне запомнился поэт и прозаик Фазиль Абдулович Искандер. Мама лепила его портрет (он до сих пор хранится здесь). Как раз в то время ее брат, артист разговорного жанра, задумал прочитать рассказ Фазиля Абдуловича, но не полностью, а что-то сократив и добавив. И попросил маму узнать, как тот к этому отнесется. Искандер был немногословным и с виду строгим человеком. Когда он в очередной раз пришел к нам в мастерскую, чтобы позировать, мама объяснила ему ситуацию. Фазиль Абдулович ответил односложно, но положительно. Для меня было потрясением, что при внешне суровом облике он оказался очень мягким человеком.

Александр КайдановскийАктер театра и кино, режиссер, сценарист. Среди его самых известных ролей — ротмистр Лемке в картине «Свой среди чужих, чужой среди своих» и Сталкер в одноименном фильме. мне не то что запомнился, а был как брат. Как-то раз папа читал стихи Маяковского в детском доме в Ростове — в эти моменты их сходство было особенно заметно. После выступления к нему подошел юноша и попросил его послушать. Папа согласился, а потом сказал: «Ну что ты тут сидишь? Поехали в Москву». Кайдановский поселился у нас: жил то в нашей квартире, то в папиной мастерской. И кот его тоже — такой же разбойник, как хозяин. В Ростове все разбойники (смеется.). Кайдановский очень любил подраться, в нем была какая-то лихость. Например, однажды в мастерской он решил прикурить сигарету от кипятильника (не в первый раз, естественно). Кипятильник взорвался, и ему в глаз отлетел кусочек. Кайдановский отделался небольшим коричневым пятнышком на зрачке.

Папа и Кайдановский были очень близки. Их отношения не испортились, даже когда папе не понравился «Сталкер» — он встал во время премьеры и начал кричать, что фильм говно, а все собравшиеся бездельники.

Когда мне было 16 лет, папа внезапно умер. Незадолго до этого у него выявили рак на четвертой стадии. Папа был такой силы человек, что никому не жаловался на боль, ходил скрепя зубы. Только мы с мамой слышали по ночам его страшные мучения: он пытался заглушить их пением, но слова все равно переходили в стоны.

От папы осталось много работ, часть из них по сей день хранится в мастерской. Особенно мне дороги последние — композиционная группа «Королев, Курчатов и Келдыш» и почти четырехметровый Маяковский (он стоит в соседней мастерской, у Сергея Александровича ШароваЖивописец, художник-модельер.). Папа не успел его закончить, поэтому скульптура осталась с пластилиновой головой.

После смерти папы гости приходили все реже и реже. Да и места для них было уже не так много: у нас с мамой осталась только одна, маленькая, мастерская. В 1994 году я окончила Строгановку (Московская художественно-промышленная академия имени С.Г.Строганова. — Прим. ред.) и поступила в Московский союз художников (МСХ). Тогда же мы оформили «капитанский мостик» на меня и маму.

Сейчас почти все время я провожу здесь: работаю над своими произведениями, а по пятницам и выходным преподаю. Я, конечно, не папа. Он был прекрасным преподавателем и при этом очень бескорыстным человеком. Занимался со всеми бесплатно, потому что считал, что это его миссия, что ли.

Сделать студию для детей «Маленькие дети и большое искусство» я решила почти восемь лет назад, после рождения сына. Мише еще не было двух лет, когда я поняла, что хочу передать ему то, что знаю. А потом подумала: «Почему только ему?» Это опять же прозвучит пафосно, но я почувствовала, что в моей душе лежит сокровище — будет жалко, если я им ни с кем не поделюсь и оно заглохнет. Я рассказываю детям о художниках и явлениях в искусстве, даю мастер-классы по рисованию и лепке. Но главное — учу их видеть пластический смысл произведения, который обычно доступен только художникам. Мне кажется, это самое ценное в моей работе. Со взрослыми я тоже занимаюсь, но немного по-другому. Обычно они приходят со своими кейсами, — например, «Хочу нарисовать вот это». А я помогаю им думать не в литературном направлении, а в художественном.

Комизм ситуации в том, что мой сын вырос (ему сейчас девять лет) и не рисует. Только лепит. Говорит, что рисовать у него плохо получается, хотя это не так. Возможно, в нем еще проснется осознанность. Что бы ни случилось, он сможет делать, что захочет.

В конце ноября мне и художникам из остальных семи мастерских пришла бумага о выселении. Мы должны покинуть здание до 28 декабря.

Это запутанная и странная история. Когда Союз художников купил жителям здешней коммуналки квартиры, исполнительный комитет киевского района отдал ему здание на балансС того момента МОСХ обслуживал здание, следил за его состоянием и ремонтировал его при необходимости.. Несколько лет назад союз попытался зарегистрировать здание на себя, но в Росреестре ему отказали. Дальше были суды. Сначала, чтобы доказать преемственность между МОСХ и МСХ. Потом — право последнего на здание: первую инстанцию мы выиграли у Росреестра, а апелляционный и кассационный суды проиграли. Попытка признать право на мастерские за Союзом на основании приобретательной давности тоже провалилась.

Росреестр бился с упоением львов. Почему? Зачем им постройка во дворе школы? Непонятно. Но самое поразительное, что проиграли мы Росреестру, а выгоняет нас другая организация — Департамент городского имущества Москвы. Каким-то образом ему удалось еще во время судов — 15 сентября 2017 года — зарегистрировать здание на себя.

Некоторые коллеги предлагают снова обратиться в суд. Юрист МСХ говорит, что достаточно будет написать опротестовывающее письмо о том, что никто не отменял решение отдать здание на баланс Союзу. Я не юрист и ничего в этом не понимаю. Единственное, что я могла сделать, чтобы воспрепятствовать беспределу, — написать петицию.

В этих мастерских работали великолепные скульпторы и художники (Андрей Древин, Виктор Думанян, Олег Толстой и другие). Многие их работы до сих пор хранятся здесь. Пластилин, гипс — хрупкие материалы. Их вообще нежелательно трогать, не то что перевозить. Хочется уже, чтобы эти работы обрели покой.

Мастерская — часть меня, моего тела. Мне говорят: «Что ты так переживаешь? Подумаешь! Тебе же не руку отрезают». Нет, две руки! Я работать не могу. Вся моя жизнь прошла здесь, у мамы — большая часть жизни. Она все время плачет. Я утешаю ее, хотя сама плачу. За маму боюсь больше всего. Даже больше, чем потерять это здание. Конечно, я верю, что его удастся спасти, — но это как каждый верит, что никогда не умрет.

Без этой мастерской мне жизнь не нужна. Я хочу умереть.

Незадолго до публикации материала Елизавета Лавинская сообщила корреспондентке «Афиши Daily», что с мастерских срезали замки, а у здания поставили охранника, который никого не пропускает.