Американец с русскими корнями — о дискриминации, немытой картошке и депрессии россиян

Моя мама русская, поэтому одними из первых моих слов были «ша» — каша и «хеб» — хлеб. Когда был маленьким, я свободно разговаривал по-русски, но со временем почти перестал и, соответственно, потерял связь с русской частью себя. В детстве, когда я говорил, что меня зовут Миша, дети смеялись, считая, что это женское имя. Так я стал представляться Майклом и пытался быть обычным американским мальчиком.

В 20 лет я понял, что хочу выучить русский и попытаться понять, что такое Россия. Еще до окончания университета, я знал, что буду преподавателем английского, и хотел пожить в другой стране, поэтому приезд в Россию был для меня логичным шагом.

Я здесь для того, чтобы понять отличие в менталитетах наших стран, пообщаться с русскими, чему-то научиться, чтобы повысить взаимопонимание между Россией и Америкой. Хочу исследовать страну и тем самым лучше узнать себя. Быть сыном эмигрантки в Америке дает человеку много хорошего, например широкий взгляд на мир, но в то же время я понимаю, что отличаюсь от остальных американцев. Многие американцы не знают, откуда они. Их предки приехали в Америку очень давно, их культура уже не влияет на сегодняшнее поколение. Но если ты сын эмигрантов, ты знаешь, откуда твоя семья, чувствуешь связь с другой культурой, хоть и понимаешь, что на родине родителей ты тоже будешь отличаться.

До приезда в Россию я никогда не жил в большом городе, тем более в таком, как Москва. Думал, что будет опасно возвращаться домой в час ночи, потому что на меня могут напасть преступники. Но пока все нормально. В один из первых дней здесь я зашел в ресторанчик и заказал «пельмени по-царски» с беконом и сыром. Было вкусно, но непонятно, какой именно царь питался такими пельменями. Я задал этот вопрос официантке, но она не стала отвечать, просто молча ушла. Еще из странных эпизодов: я купил сим-карту, но она не работала. Я вернулся и спросил продавца, что делать. Молодой человек на меня смотрел без слов. Я отдал телефон. Тот взял его, выключил, включил и отдал обратно без слов, вообще молча.

Если говорить о разочарованиях, то больше всего меня расстраивает, что многие русские верят и активно распространяют стереотипы о других людях. Евреи, темнокожие, ЛГБТ-сообщество и так далее. Один из первых людей, с которыми я общался в Москве, — специалист по подключению домашнего интернета. Он рассказал, что в России люди из Средней Азии — это «наши ниггеры» и что еврей никогда не будет работать, а будет сидеть на деньгах и дальше воровать. А потом похвалил Гитлера. Его речь меня удивила, и я начал думать о том, как правильно реагировать на таких людей.

В Москве меня преследует ощущение спутанности пространства. Америку я знаю хорошо, устройство большинства ее городов мне понятно. Они все сделаны как сетки, ты всегда знаешь, где будет шоссе, магазины, где центральная улица и отделение полиции. Поэтому архитектура спальных районов Москвы меня удивила. Как будто гигантский персонаж из «Майнкрафта» гулял с огромными кирпичами по городу и строил здания любых геометрических форм, которые пришли в голову. Он, наверное, думал: «Вот будут квадратные дома первого дизайна. Вот будут цилиндрические дома третьего дизайна». Он не думал, что люди захотят ездить здесь на своих машинах. Потому что пространство для них не приспособлено: улицы узкие, подземных парковок почти нет.

Я воспринимаю огромные дома в спальных районах как естественные предметы ландшафта, как горы или скалы, например. Из окон моей квартиры на 10-м этаже я смотрю на долину между зданиями и думаю о том, что до самого горизонта люди так же живут в этих огромных домах и что нет места в нашем мире, где можно избежать влияния человека.

Я знал, что в России есть пропаганда, но не представлял, как она работает. Думал, что люди сидят перед телевизорами или в интернете и впитывают все, что оттуда льется. Такое, конечно, есть и в Америке, но мне кажется, в России пропаганда проникает глубже, ею заражены даже те, кто совсем не вникает в политику, думая, что ничего нельзя изменить. Циники, скептики, нигилисты, которые ни во что не верят.

В Америке принято пить антидепрессанты и ходить к терапевту, но это дорогое удовольствие, которое только представители среднего класса могут себе позволить. При этом, те, кому действительно нужна помощь, часто просто не могут оплатить лечение.

Удивило еще то, что в продуктовых магазинах продают немытую картошку и свеклу. Однажды в «Пятерочке» я взял мешок мытой картошки и какая-то бабушка, увидев это, начала мне кричать и показывать на мешок с немытой: «Молодой человек, вот картошка». Я ничего ей не ответил и пошел дальше, но она шла за мной, пытаясь заменить мытую картошку в моих руках на немытую. Но я ее понимаю. С местным уровнем зарплат и тем более пенсий, покупать мытую картошку — дорогое удовольствие.

И в Америке, и в России остро стоит вопрос дискриминации. Но есть ощущение, что здесь она воспринимается как норма. Люди к ней толерантны. Я считаю, дискриминация по любому признаку — это поддержка иерархии власти, которая кому-то что-то дает, а кого-то лишает. Мы все занимаем какое-то место в этой иерархии. Это отражается и в языке. «Ниггер» — это раб; «пидор» — человек, которому запрещается любить другого человека открыто; что «хач» — это опасный человек, который пристает к женщинам; что жена — это женщина, которую по закону разрешается бить.

Нельзя быть человеком вне иерархии власти, которая сознательно строила богатство мира с помощью дискриминации. Но я воспринимаю расизм, империализм, сексизм и милитаризм как болезни мира. Когда человек болеет раком — он должен всеми силами лечиться. Вопрос в том, будем ли мы поддерживать эту иерархию рас, полов и классов. Будем ли наносить ущерб нашими словами и деятельностью другому человеку или будем лечить мир. Это личный выбор каждого.

Я часто обсуждаю вопрос дискриминации на работе, с друзьями, с семьей. В течение последнего года я стал менее вспыльчивым. Стараюсь спокойно задавать вопросы и пытаюсь понять человека, услышать его. Один студент, например, как-то сказал: «Я не люблю черный рэп».

— То есть, — говорю я, — ты любишь белых рэперов, но не черных, так?

— Да.

— Но откуда эти белые рэперы взялись? Кто создал эту музыку?

Другой студент сказал: «Думаю, что Африка и Южная Азия настолько бедные, потому что там нет белых».

— Правда так думаешь?

— Да, — улыбаясь сказал тот.

Я напомнил им, что эти части мира были колонизированы и лишены своих богатств.

Москва мне, в общем, нравится. Но я бы сказал, что это все-таки не мой город, он слишком большой. Здесь все такие деловые и всегда спешат. Здесь каждый сам по себе и занимается чем-то своим. Когда общаюсь с молодежью, складывается впечатление, что они живут между работой и домом.

Помимо Москвы и Питера я еще побывал в Пензе. Моя русская прабабушка там родилась, у нее было много братьев и сестер, которые остались жить в этом городе. Родственники в прошлом году позвали меня к ним на новогодние каникулы. Кормили так, что я поправился на килограмм. Там же впервые побывал в русской бане. Потом меня угостили пивом с вяленой воблой и холодцом. Холодец не понравился, но я горжусь тем, как быстро овладел техникой перекусывания воблы. Но больше всего из русской кухни мне нравится селедка под шубой, я даже сам несколько раз ее готовил.

В Пензе всем было интересно, сколько я зарабатываю в Москве. Я понимаю несправедливость этих сумм, как экспат я получаю больше, чем мои русские коллеги. Когда я назвал цифру, оказалось, что мой троюродный брат получает в четыре раза меньше.

В Москву из Пензы я возвращался в плацкарте. Помню, как перед отъездом один из родственников ко мне обратился с хитрой улыбкой: «Знаешь ли ты, что купил плацкартный билет?» Я зачем-то соврал, что знаю. Во время поездки я понял, что плацкарт — это вагон, где люди лежат на полках как в морге, но там хорошо спится.

Сначала я тушевался перед людьми, которые задавали много вопросов. Казалось, что ко мне относятся как к какому-то образцовому американцу, и я должен отвечать за весь народ. Было сложно объяснить, что все американцы очень разные. Часто человек задавал вопрос о Америке, сам немедленно отвечал и потом спорил со мной по этом поводу.

— У вас там, наверно, не едят завтрак? Нет, у вас кушают сухие безвкусные хлопья с холодным молоком. Я не понимаю, как вы это делаете.

— У вас тоже есть стереотипы про русских. Вы все думаете, что у нас медведи на улице ходят с балалайками. Действительно, у вас так думают.

— У вас наверно только ниггеры едят в KFC, да?

— А почему ты сюда приехал? У вас что, работы нет?

Отчасти я приехал в Россию из-за любви к русской литературе. Сначала я прочитал на русском «Пикник на обочине» Стругацких, потом перечитал на русском первый том «Братьев Карамазовых». Затем, после поездки на Брайтон-Бич, я читал «Generation П». Читал на английском книги и статьи о том, какими были 90-е годы в России, но абсурд Пелевина в «Generation П» лучше мне объяснил то, как Россия сталкивалась со свободным рынком капитализма.

Мне нравится Захар Прилепин. Несмотря на то, что у него сумасшедшие политические взгляды. В книгах он не пытается навязать свое мнение. Он пишет тексты, в которых живут настоящие, реальные, конфликтные персонажи. Мне становится печально, когда его читаю.

Еще на русском языке читал Айтматова, Чехова, Сорокина, Ахматову, Цветаеву, Мандельштама, Блока, Есенина, Платонова, Степанову, Кржижановского, Букшу и в последнее время Довлатова. Довлатов «с своей остротой, с своей наблюдательностью, с своим блеском» — повторяющаяся цитата из «Соло на ундервуде» — мне нравится. Читая его, я изучаю русский юмор. Такой смех и грусть одновременно.

Русские очень отзывчивые. Если родственник или близкий человек нуждается в помощи, русские все бросают и помогают. В Штатах общество основано на культуре индивидуализма, а здесь гораздо большую роль играет взаимная поддержка. Довлатов где-то писал о том, как в Америке мужчины ходят к психотерапевтам, как будто им стыдно позвонить другу в два часа ночи и рассказать о том, что на душе. Это действительно так.

Мне вообще кажется, в России многие думают, что страдание — это нормальное состояние человека. Чувствуется, что грань между смехом и слезами очень тонкая, даже прозрачная, как в текстах Довлатова. А еще русские часто называют тебя по имени в общении. Мне это нравится, это создает ощущение, что меня видят.