Адвокат Олега Сенцова. Специализируется на защите по уголовным делам. Вел дела арт-группы «Война», Pussy Riot, Петра Павленского.
— Ты вернулся из колонии в Лабытнанги, где встречался с Олегом. Расскажи, в каком он состоянии? Как часто ты у него бываешь?
— У Олега я уже был третий раз. Первый раз я был в декабре, когда его этапировали в колонию. Впоследствии я у него был на момент начала голодовки и потом, так скажем, в продолжение голодовки. Ушел он в голодовку 14 мая 2018 года. Я с ним встретился и разговаривал 15-го. Он тогда подал заявление на голодовку. Сейчас у него уже был 21 и 22 июня — это было уже мое третье посещение с того момента, когда он появился в «Белом медведе» (колония строгого режима на Ямале в городе Лабытнанги. — Прим. ред.).
Состояние у него на 15 мая было нормальное. Он был достаточно бодр, потому что он готовился к голодовке и ушел в нее, исходя из того, что принял такое решение сам для себя, и уведомил администрацию. Тогда его поместили в одиночную камеру, он в ней находился порядка 10–12 дней. В камере у него было где-то +16 градусов — как положено по закону и санитарным нормам. В голодовку он уходил достаточно тяжело, потому что на третий день состояние у него ухудшилось, потом оно стабилизировалось, и впоследствии уже после третьего дня он переносил голодовку нормально. Единственное, он говорил, что у него мерзли руки-ноги, спал он в одежде. Спустя десять дней ему уже дали обогреватель, и стало более-менее.
Когда я у него был в последний раз, он был очень бледный, ходил с трудом, уже в связи с тем, что у него мозг начинает притормаживаться от голодовки. Язык у него белый. Говорит, что уже, по ходу, рецепторы на языке отмирают. Говорит, даже еда ему не интересна. Его уже перевели в медицинскую палату. Ему приносят пайку, делают фотографию, что пайку поставили, потом уходят из палаты, через час возвращаются, фотографируют, что пайка не тронута, что пищу он не принимал. И таким образом это происходит каждый день, как ритуал. Три раза в день — завтрак, обед и ужин. Он говорит, что есть уже вообще не хочется. К еде уже развилось не отвращение, а, так скажем, безразличие. Говорит, перешел уже на новый уровень. В палате он в основном лежит, потому что сильно ослаб. Пьет по 3,5 литра воды каждый день. И плюс ему вкачивают всякие разные жидкости — глюкозу, витамины, аминокислоты. Говорит, уже искололи все вены так, что уже одни сплошные синяки на руках. Поэтому ему просто устанавливают катетер, который подключают к капельницам.
Первая поддерживающая терапия у него была где-то на 10-й день, а потом уже был перерыв и вторая поддерживающая терапия. На 26-й день голодовки он почувствовал себя плохо. Голова начала кружиться, состояние ухудшилось. Колонией было принято решение его отправить в гражданскую больницу, чтобы его там обследовали. В этой больнице созвали консилиум врачей, чтобы понять, каким образом его можно было бы стабилизировать. В том числе позвали реаниматолога. Реаниматолог говорил — давайте его положим в реанимацию и закачаем питательную жидкость, будем его кормить. Но Олег отказался от какой-либо госпитализации и реанимации. Они как могли его стабилизировали, состояние улучшилось, и его отправили обратно в колонию. Где он уже, собственно говоря, со мной и встретился. В ближайшее время к нему должны приехать родственники.
За это время, что он находился в колонии, он писал разные письма — в том числе написал обращения к режиссерам, которые его поддерживают. Сейчас посмотрим, как пойдет вопрос о поддержке со стороны Украины. Украина его на тот момент ни разу не поддерживала. Там были какие-то бюрократические проволочки, насколько я понял. Сейчас Украина его готова поддержать, в том числе выделить финансовые средства на адвоката. Вроде как они готовы выделять деньги на эти командировки. Сейчас я продолжаю ездить на финансы, которые семье выделяют режиссеры.
— Что это за режиссеры?
— Я держу связь с Гиндилисом (Евгений Гиндилис, кинопродюсер. — Прим. ред.). Я уж не знаю, как там у них происходит сбор, но это российские режиссеры и продюсеры.
— Была еще какая-то непонятка про потерю веса: кто-то говорит, что якобы он вообще набрал вес и это такое лечебное голодание. Ты сказал, что у него порядка 90 кг был изначальный вес?
— Вес у него был где-то даже под сотню — он же под два метра ростом. А когда он уходил на голодовку, когда готовился, он уже сбросил порядка 10 килограммов. Потом он потерял еще восемь килограмм, и дальше была еще потеря веса.
Организм, так скажем, переваривает всю воду и больше ничего. Весу больше некуда снижаться, поэтому уходит по 100–200 грамм в день. Нету никакой прибавки. Это уполномоченный по правам человека в Ямало-Ненецком автономном округе Анатолий Сак дезинформирует о состоянии Москалькову (Татьяна Москалькова, уполномоченный по правам человека в Российской Федерации. — Прим. ред.). Он каким-то генералом Олегу представляется. Олег говорит, это просто цирк какой-то. Сак говорит, что постоянно к нему ездит, какие-то разговоры непонятные ведет. На самом деле он был у Олега не больше двух или трех раз. В принципе, столько же, сколько и я. Не знаю, общался ли Сак с врачами или администрацией колонии, но он выдает какую-то дичайшую информацию. Откуда он ее берет, вообще никому непонятно.
Еще Москалькова озвучила такой интересный момент, что когда Денисова (омбудсмен Украины Людмила Денисова. — Прим. ред.) к нему приехала, то якобы Олег снялся с голодовки. Это тоже полная дичь. Он не снимался с голодовки. Я знаю, что Олег так и сидит, никакого приема пищи у него нет. Люди просто офигели, когда Москалькова такое озвучила. У нее постоянно такие противоречивые данные. То он снялся с голодовки, то он прибавил два килограмма, то у него лечебное голодание. Я помню, предыдущий уполномоченный по правам человека сам звонил адвокатам или правозащитникам, когда возникали подобные ситуации, чтобы получить проверенную информацию, так сказать, из первых рук, а Москалькова, например, мне ни разу не звонила. Я бы сразу сказал, что лечебное голодание — это полная чушь.
Еще была ситуация с Европейским судом по правам человека, который тоже попросил Олега уйти с голодовки. Он передал большой привет, но с голодовки сходить не будет. А что его делу придали приоритет и уже несколько лет непонятно каким образом этот приоритет работает, остается неясным.
— У тебя есть какая-то интуиция по поводу исхода этого дела?
— Олег не самоубийца. Его цель — не покончить жизнь самоубийством или умереть в застенках, а победить. То есть он хочет, чтобы его условия начали выполняться. Сама цель — освободить украинских политзаключенных. Он же говорит: «Я же не псих какой-то. Моя цель в том, чтобы условия были выполнены».
— Насколько это реально?
— У нас в стране, в принципе, все реально. Я могу сказать, что какая бы ситуация ни происходила, Верховный суд, если ему надо отпустить какого-то человека, всегда найдет выход через определенные процессуальные коллизии. Они говорят, что они не могут освободить такого человека, как Сенцов, потому что он гражданин России. Но он никакой не гражданин России, он никогда не получал никакого паспорта, он не писал никакого заявления. Пошла дезинформация, что якобы его российский паспорт лежит в его личном деле. Там лежит украинский паспорт, и никакого другого он не получал. Но даже если они признают его по федеральному конституционному закону гражданином России, так тот же Афанасьев (Геннадий Афанасьев, один из обвиняемых по делу так называемых «террористов группы Сенцова». — Прим. ред.), который с Савченко был выдан, он вообще получил российский паспорт, он был полностью гражданином России. Но в итоге его выдали Украине. Поэтому я не вижу какого-либо противодействия тому, чтобы Олега также выдали. Или начали освобождать политзаключенных, если они не хотят его выдавать.
— Речь идет о всех политзаключенных?
— Понятно, что цель глобальная, но на реальном уровне хотя бы начать готовить процедуры, начать отпускать хоть кого-то. Уже на этом условия будут выполнены. Олег просто поднял волну публичного обсуждения этого вопроса и публичного его решения. Вот есть проблема, давайте ее решать. Давайте хоть что-то делать.
— Как ты думаешь, что могут еще сделать политики, активисты и коллеги, чтобы ускорить этот процесс?
—Так скажем, творческая среда — режиссеры, актеры — они уже записывают ролики, некоторые обращаются напрямую к президенту. Мы видим, что все эти действия неэффективны. Российская сторона пошла навстречу только в одном — подключении омбудсменов по правам человека как с российской стороны, так и с украинской стороны. Опять же, встает такая непонятка, что Порошенко поговорил с Путиным о проблеме посещения Денисовой украинских политзаключенных, но это до сих пор не решено. Я задал вопрос Денисовой: «А в чем фишка просто посещать людей?» Они же известны, где они сидят тоже известно, информация об этом есть. Сказали, что это регламент, которого они должны придерживаться. Регламент — это прекрасно, но когда начнется сама процедура? Чтобы не затягивать процесс, нужно начать сразу предлагать — вы согласны, чтобы вас обменяли или выдали украинской стороне? И пусть люди ответят на этот вопрос, пусть готовят эти документы. А так получается, что идет какая-то возня между двумя омбудсменами и никакого результата нет. За то время, пока идет эта работа, может умереть и Олег, и другие активисты, которые тоже ушли в голодовку. Сколько можно ездить по странам? Это касается и Москальковой, и Денисовой. Для меня и Олега это странно. Если решили, то составьте и сверьте списки — делов-то максимум на неделю — и запускайте процесс. Получается, Россия не так уж и заинтересована в российских гражданах, которые являются политзаключенными на стороне Украины. Мне кажется, это какое-то скотское отношение к людям, которые ждут такого же обмена, как и Сенцов в России.
— Раньше Москалькова говорила, что не может поехать к Сенцову, потому что там начался ледоход и нет переправы. Там сейчас есть переправа?
— Да, есть. Там паромная переправа. Иногда ее закрывают, потому что очень сильный ветер, поднимаются волны на Оби, соответственно, сложно переправиться. По крайней мере, если даже нельзя переправиться обычным путем, то там всегда ходит буксир, даже при сильном ветре. Людей переправляют с Салехарда в Лабытнанги.
— В каком психологическом состоянии находится сейчас Олег?
— Олег все такой же сильный волей, держится. Говорит, что будет держаться до последнего, сколько сил хватит. После четырех недель будет уже достаточно большой срок голодовки, надеется, что все-таки удастся что-то решить. Поэтому он ждет, пытается экономить силы. Каждый день к нему ходят полковники, с ним ведут разговоры о том, чтобы он снялся с голодовки. Но Олег непреклонен.
— Он получает какую-то информацию?
— Только от меня.
— Письма, газеты?
— Письма ему передают. Из Украины и из России можно туда писать. И даже из заграницы. Все письма проходят цензуру и ему передаются. Если возможен ответ, то ему этот ответ предоставляют. Электронный сервис. Из газет он только «Новую газету» получает. Но здесь был анекдот. Так как об Олеге очень много пишут в «Новой газете», они вырезали статьи, в которых о нем было написано, — отдавали ему с вырезанными местами. После того, как он с ними поругался, они перестали вырезать.
— Ты выступал и выступаешь адвокатом на многих громких политических делах: арт-группа «Война», Pussy Riot, Павленский и Сенцов. Это какая-то сознательная специализация или почему так получается?
— Слушай, не было какой-то сознательной специализации. Я начал работать с такими людьми, активистами и художниками, как раз с группы «Война». Они были как такие разведчики, которые постоянно использовали правоохранительные органы в своих интересах. Плели какие-то заговоры и провокации. Дальше уже самым громким делом было c Pussy Riot. Я с ними пытался решить вопрос об освобождении Надежды Толоконниковой из колонии. Они тоже подходили к этому процессу с творческими методами, размещали выставки, плакаты возле колонии и всячески троллили систему исполнения наказания. Я консультировал их с юридической стороны. Работал с Надей, давал ей консультации, как себя вести. Помогал ей записывать и вытаскивать весь этот беспредел, который происходил в колонии. Дело Павленского — это отдельное дело. Павленский решил, что он просто сторонний наблюдатель, он наблюдает за тем, как эта ситуация c ним происходит. Я делал свою юридическую составляющую, он добавлял свою художественную составляющую. И таким образом мы разрабатывали с ним проекты — у нас получалась совместная красивая работа.
Сенцов — это серьезное достаточно дело по сравнению с остальными. Это серьезные сроки, серьезные обвинения. Там уже было не до художественной составляющей. Мы с пулом адвокатов пытались оправдать Олега как могли, но сами чуть не загремели под уголовную ответственность, когда нам судья угрожал в связи с тем, что мы хотели приобщить справку из «Правого сектора» (запрещенная в России организация. — Прим. ред.). Все эти работы с художниками находятся в художественной плоскости, но в то же самое время где-то больше юридического, где-то больше художественного. Может поменяться все в один день. У Павленского все менялось постоянно.
— А в деле Сенцова было что-то особенное, что отличало его от других дел? Насколько я помню, чуть ли не ради него ввели новый закон, чтобы это в военном суде рассматривалось.
— Сенцов попал со своим уголовным делом в военный суд как раз из-за того, что были изменения в законодательстве и все дела о терроризме ушли из-под суда присяжных и перешли в единоначалие военного суда. Военный трибунал, как я его называю, начал рассматривать эти уголовные дела.
— То есть это первое твое дело в военном суде?
— Да, абсолютно верно. Первая ласточка такая была. И жесткий приговор, который обещали сотрудники ФСБ Сенцову, был потом протранслирован судьей.
— Три года прошло с приговора. Как за это время изменилась ситуация с точки зрения адвоката?
— Каких-то изменений в военных делах по террористическим делам я не вижу. Если ты признаешь свою вину, тебе дают мягкий приговор. Если ты не признаешь, то уезжаешь сразу не меньше, чем на 10 лет. Это стабильно. Это ужасно. Даже, например, в обычных судах, если ты не признаешь вину, может быть ситуация, при которой тебе могут дать минимальный срок. Если ты в военном суде не признаешь, то однозначно получишь большой срок. Я не слышал ни одного оправдательного приговора в военном суде по делу о терроризме.
— Мне кажется, я все чаще слышу про пытки во время следствия? Или так было всегда?
— Нет, так было не всегда. Еще лет пять назад пытки были редкостью. Мне кажется, пытки начались с Крыма. Там сотрудники ФСБ пытали Сенцова, как он рассказывал об этом. Пытали различных других активистов, которых задерживали. То есть ФСБ был дан какой-то карт-бланш. Потом пытки уже распространились на всю Россию по террористическим делам. Потом уже начали пытать по другим регионам. И сейчас пытки уже стали повальными. Людей просто бьют, электрошоком пытают, выбивают показания. В основном пытают оперативные сотрудники на первоначальных этапах, а дальше уже следователи к этому не прикладываются. Но, например, по делу Сенцова мы слышали, что Бурдин (старший следователь по особо важным делам Следственного управления ФСБ Артем Бурдин. — Прим. ред.) участвовал в пытках Афанасьева. Сидел и смотрел, как пытают, и чуть ли не указания давал, как его бить. Кстати, в фильме «Процесс» заснят Бурдин. Я, конечно, не ожидал, что следователь будет участвовать в таких гнусных вещах. Для меня это был шок, когда Афанасьев обо всем этом рассказывал. Я считаю, что это ниже городской канализации — такой морально-этический уровень следователя. Такие люди не должны служить в системе.
— Не было мысли бросить и заняться чем-то другим?
— Я уже 19 лет этим занимаюсь, в следующем году будет юбилей. Я уже всю жизнь в «уголовке» работаю, уже не вижу себя в другой области. Может быть, если бы у меня что-то в жизни произошло, я бы мог работать юристом в чисто правозащитной организации. Я в свое время вел гуманитарные направления, у меня был проект по наркопотребителям, где я отстаивал право на получение первичной медицинской помощи заключенным. Потому что когда у нас наркоманов задерживают и сажают в тюрьму, им уже не предоставляют никакие медикаменты, чтобы они снялись с ломки. Много всякой гуманитарной работы в свое время делал, а потом ушел чисто в уголовную правозащиту.
Определенным образом на меня повлияло то, что, когда отец погиб, мать начала рассказывать, что она не может добиться справедливости и правды в том, что на самом деле произошло. И я заинтересовался, что это за механизм такой и каким образом работает эта система, чтобы отстаивать свои права. Начал сам для себя читать юридическую психологию, потом принял решение стать юристом. Пошел на кафедру следственных работников. Закончил и пошел работать.
— Ты был следователем убойного отдела?
— Нет, я был следователем прокуратуры. Убойный отдел — это то, что тогда называлось криминальной милицией в составе МВД. Опера это опера, а я был следователем. Мы просто-напросто постоянно работали с убойным отделом, криминальной милицией, которая расследовала дела, в основном связанные с убийствами. И я вел дела с убийствами, изнасилованиями и похищениями человека. Много чего. Два года отработал и пошел уже адвокатом.
— Почему ушел?
— У меня был определенный конфликт интересов с начальством. Я расследовал одно большое дело, связанное с квартирными убийствами, и у меня наладились взаимоотношения с одним из свидетелей — мы просто подружились. Я дело в суд направил. Моей начальнице это не понравилось, началась служебная проверка. Они думали, что я какие-то свои дела таким образом решаю. В итоге проверка ничего не подтвердила, но меня попросили уйти, потому что я нарушил кодекс этики следователей. Тогда еще закручивали гайки по поводу следователей, вводили новые этические нормы. Многие мои коллеги тогда пострадали. У меня не было блата, я не бухал с начальством, держался особняком, поэтому начальство было непреклонно. Я подходил к ним, говорил: «Какого хрена, зачем сразу увольнять, можете испытательный срок дать. Я два года своей жизни положил на работу, был одним из самых лучших следователей в районе, но если вам такие кадры не нужны, то я просто уйду». Меня потом приглашали и в МВД, и в ОМОН идти работать. Я сказал, что сыт этой системой, никуда не пойду. Решил выбрать более спокойную жизнь и ни от кого не зависеть. На следаков, которые там остались до пенсии, жалко смотреть — у них различные заболевания из-за алкоголя, постоянного курения, работы ночами. Очень тяжелая работа. А сейчас она стала еще тяжелее — система стала коррупционной, криминализированной. Каждому могут позвонить из администрации президента и сказать, чтобы выполняли их указания. Стало слишком много начальников. Я еще был более-менее независимым следователем. Мне всегда начальство говорило: «Ты сам решаешь». И я действительно много что сам решал. А сейчас, я смотрю, никто вообще ничего не решает. Как сказал товарищ полковник или товарищ генерал, так побежал и сделал.
— На тебя как-то влияют взаимоотношения с подзащитными? С Павленским, Сенцовым.
— Я по-другому на мир начинаю смотреть, конечно. Расширяет мировоззрение определенным образом. Потому что у Павленского все было достаточно понятно, почему он это делает, — художественная концепция, политический акционизм. Все это определенным образом влияет. Я думаю, если бы у нас было больше таких художников, которые качали на политическом фронте, то они бы помогали другим людям сделать переоценку своих ценностей, по-другому посмотреть на то, что происходит в стране. Он показал, что искусство может быть на грани, а художник готов пострадать. Все это творчески воздействует на мировосприятие. Главное, это слишком близко не воспринимать, потому что если ты это близко принимаешь, то ты должен переступить черту, за которой ты уже сам можешь лишиться собственной профессии. Потому что коллеги по цеху могут тебя просто не понять. Плюс ты себя можешь обречь на гонения, связанные с нетрадиционным подходом к процессу. Это накладывает отпечаток однозначно.
— Ты все равно уже перешел из просто адвоката в статус публичной фигуры и стал героем нескольких документальных фильмов. Два фильма про Павленского, «Процесс», фильм про группу «Война».
— Я смотрел первую версию твоего фильма «Процесс», которую на Берлинале привозили, и потом вторую версию, которая была размещена на «Медиазоне». Я бы сказал, что это два разных фильма, потому что два разных подхода, лично для меня. Этот фильм очень многим нравится. Я не считаю себя какой-то публичной фигурой, я не декларирую политические цели. Для меня всегда было важно ставить во главу угла права человека. Я не ставлю вперед собственные пиар-цели, чтобы прорекламировать себя каким-то образом. Мне постоянно говорят: «Этот адвокат Динзе пиарится на горе, пиарится на проблемах». Я говорю: «Пожалуйста, возьмите и ведите эти дела». Но кто возьмет терроризм? Попробуйте взять террориста, если он не признает свою вину, попробуйте поддержать его. Потом на меня какие-то гонения начинаются. Если вы ссыте, то и не лезьте в эту тему. Эта тема не для всех. Здесь много рисков. Могут и оружие, и наркоту подкинуть. Общественная поддержка и освещение в СМИ — это наша безопасность, которая хоть как-то гарантирует, что в отношении нас не будут производиться какие-то подставы и инсинуации. Это делается не ради славы.
С того момента, как я появился в этих делах, в этих фильмах, у меня, наоборот, начались проблемы. Я теперь не могу вести нормальные дела по «экономике», потому что люди меня туда не берут. Говорят, что у меня такой бэкграунд, который им не подходит. Потому что «экономика» требует тишины, люди не хотят, чтобы светились какие-то проблемы. А журналисты же тоже отслеживают таких персонажей, как я. Иногда думаешь, что лучше бы никакой известности и не было. Как Володя Самохин (юрист, работал над делом Сенцова вместе с Динзе. — Прим. ред.), который делал все тихо и качественно, а я брал все СМИ на себя. Таким образом он не стал врагом для ФСБ, не стал врагом для Следственного комитета.
— А ты стал?
— А я стал, да. Теперь, когда я вхожу в какое-то дело, то фээсбэшники начинают меня пробивать. Я иногда по две-три недели не могу войти в дело, потому что они всячески пытаются меня дистанцировать. Начинают обрабатывать моего клиента: «Зачем тебе этот адвокат? Он только создаст проблемы для тебя». Все это трудно для меня, мне такая известность не нужна. Иногда начинаешь затирать ФСБ, что ты занимаешься этим только ради денег, ничего личного, только чтобы от меня отстали. Начинаешь транслировать идеи, которые им понятны, чтобы перестали нагнетать обстановку.
— Почему ты этим занимаешься тогда?
— Я этим продолжаю заниматься, потому что это уже какой-то адреналин вырабатывается, как у экстремала. Новое дело, новые проблемы. Я уже себя вижу в этом призвании. Я пытаюсь уходить в какие-то другие дела, но эта правозащитная тема меня не отпускает, накрывает волной и опять туда погружает. А интервью приходится давать, потому что это внутренняя кухня и приходится объяснять, что не из-за денег работаешь, а тоже за какую-то идею. Чтобы не было беспредела, чтобы людей не пытали, чтобы соблюдали их права.
— У тебя есть какие-то надежды на будущее, чтобы то, что ты делаешь, не было напрасно?
— Пока у меня таких мыслей нету вообще. Потому что у нас вертикаль судебной власти, вертикаль следственных органов, везде какие-то вертикали. Грубо говоря, люди из системы уже разучились самостоятельно думать и действовать. Поэтому я вижу сейчас одно большое болото, в которое вгоняют наше общество. Это связано и с судебной реформой, и с всякими наркотическими реформами, и с различными правовыми инициативами — все направлено на закручивание гаек.
И я замечаю действительно, как снижаются оправдательные приговоры, как судьи отвратительно относятся к адвокатам, как со следственными органами невозможно найти общий язык. Все транслируют такое: «Что бы ты ни делал, ты все равно просто-напросто проиграешь». Сейчас если ты просто толкнул сотрудника органов, то все — ты уехал на зону.
— Поддерживаешь отношения с бывшими подзащитными?
— С Pussy Riot, да. Павленский сидит. Когда он освободится, если я буду во Франции, естественно, мы встретимся. Такой водоворот постоянный, что даже выбраться никуда толком не можешь. Я с 2000 года по 2012-й ни разу не был в отпуске.
— Как вообще живет ваша семья? Вы два адвоката, муж и жена. Оба работаете по политическим делам.
— Сложно. Приходишь домой уставший, уже не до какой-то семейной жизни, еще приходится иногда дома печатать какие-то документы. Офиса-то как такового нет, он нам и не нужен, потому что мы постоянно в разъездах.
— Ведете вместе с женой дела?
— Вместе ведем крымские дела и питерский терроризм. Оля сейчас шпиона одного украинского ведет. Друг друга подменяем, если что. Мы мелкие дела ведем порознь, а так можно сказать, что у нас все дела общие. Правовая деятельность больших денег не приносит. Иногда думаешь: «Господи, столько проблем за три с половиной копейки». Но если уже взял дело, то надо помогать людям. Еще будут плевать в спину и говорить: «Адвокаты — козлы», когда ведешь, например, дело по террористам или по делу, где человек вырезал всю семью и сжег дом. Был у меня такой клиент. Причем бесплатно, это было по назначению. Меня чуть не разорвали родственники погибших, но судья встал на мою сторону и сказал, что человек просто делает свое дело, а если вы не понимаете, как работает система, то вы все в кутузку поедете.
— Ну это было по назначению. А сейчас бы ты такое дело взял?
— Да, я беру такие дела и веду их. Беру любую категорию дел. Я всегда транслирую идею, что каждый проклятый оборотень имеет право на адвоката. Для меня это профессия. Не подключаю эмоции, чтобы не перегореть. Моя жена раньше принимала все близко к сердцу, но чем дольше она работает, тем больше становится бойцом. Сейчас она в профессиональном плане готова порвать любого. Иначе невозможно. Ни одна психика не выдержит, когда ты смотришь фотографии убитых людей, разорванных на части, это очень тяжелое зрелище. Ну а когда смотришь профессионально, то думаешь о другом — какой ущерб, какая «доказуха» есть. На меня это уже не производит впечатления, я когда еще следователем работал, этого нагляделся. Для меня это просто работа.