— Первую серию «Русских евреев» не найти в интернете. Как так вышло?
— Сейчас она снова вернется в прокат. Готова и заключительная часть: она выйдет в залах осенью, после того как второй фильм покажут в кинотеатрах в России и за рубежом. Затем планируется телеэфир: в фильмах даже оставлены блэки — чтобы их можно было занять рекламой. И только потом все три картины окажутся в сети.
— Тема «евреи и революция» всегда была пространством для конспирологических спекуляций. Можно ли назвать угнетенные национальные меньшинства Российской империи драйвером событий 1917 года?
— Не думаю. Ну да, Троцкий орал, вдохновлял, расстреливал, вешал, награждал, назначал — но воевать-то нужно было национальному большинству. Конечно, это была русская революция — и ее вожди действовали как русские. Было у них убеждение, что они создают другую страну, а от нее — невиданный мир, от которого произойдет конец истории, потому что ничего лучше быть не может.
— Судьба Троцкого в фильме прослежена особенно подробно. У вас есть специальный интерес к этой фигуре?
— Нет, просто это действительно судьба: поразительно его участие в Гражданской войне и поразителен его финал. Это жизнь, прожитая русским революционером: он в 17 лет пришел в политику и 43 года занимался только русской революцией. Он и умер в споре за русскую революцию — как и Каплан в споре за русскую революцию стреляла в Ленина. Троцкий, несомненно, самый яркий русский революционер еврейского происхождения.
— Почему же такой опытный и искусный революционер проиграл борьбу за власть Сталину?
— Это вопрос к сталиноведам и троцковедам. Меня же интересовала парабола этой жизни, как и парабола еврейских поколений в целом: деды — первые большевики, потом их дети — пламенные советские люди, вузовцы, культработники, комиссары, чекисты и инженеры, а внуки — диссиденты. В позднесоветские годы я не встречал нескептически относящегося к советской власти еврея — ну и, соответственно, никогда не слышал ни о каком другом, кроме скептического, отношении советской власти к евреям. Всякий еврей так или иначе был диссидентом, и во всяком еврее — совершенно справедливо, надо сказать, — советская власть видела своего противника.
— Возвращаясь к Троцкому: почему, на ваш взгляд, он так и не был реабилитирован — ни во время оттепели, ни в перестройку?
— Я вот даже не знал об этом. А разве теперь это имеет какое-то значение? «Генпрокурор Чайка считает, что Троцкий невиновен» — ну, это смешно звучит. А князя Курбского мы будем реабилитировать? Мне не очень понятен смысл этой процедуры. История не так пишется.
— Просто это довольно удивительно — десталинизатор Хрущев вручил убийце Троцкого Рамону Меркадеру звание Героя Советского Союза.
— Нет, это был не Хрущев: он вообще редко вручал награды. Скорее всего, Меркадера награждал Ворошилов или Брежнев, они в 1960-м сменяли друг друга на посту официального советского президента. Но Хрущев к Троцкому относился не лучше Сталина, по этому поводу партийная позиция не менялась. Это известная история: в «Большой советской энциклопедии» была статья «Троцкизм», но не было статьи «Троцкий». Это при такой-то биографии! Беспредельной наглостью обладал юноша Бронштейн — своей рукой вписал в поддельный паспорт фамилию надзирателя, от которого сбежал: Троцкий. Феноменальная вера в свою звезду! Ну какой будущий маршал мог примерещиться Голде Горбман, когда она в 1913 году выходила за луганского слесаря-большевика Клима Ворошилова?
— Вера Слоним тоже, выходит, сделала правильную ставку, выбрав молодого поэта Набокова. Как говорит у вас Сергей Есенин: «В России, кроме еврейских девушек, никто нас не читал».
— Вера Евсеевна — дочь видного питерского юриста, как и Набоков — внук видного питерского юриста и сын питерского политического и общественного деятеля. И они оба не могли не оказаться в эмиграции. Сын Набокова Дмитрий Владимирович объяснял мне: «В не очень ведь сильной степени ощущалась русскость отца и еврейскость матери». В общем, его родители принадлежали к одному — высшему образованному европейскому — слою питерского общества, так уже было перед революцией.
— После Февраля и Октября во власть хлынуло беспрецедентное количество евреев: они заняли важные кабинеты практически во всех политических и культурных институтах страны. Можно ли считать евреев главными бенефициарами революционных событий — или в то время на социальных лифтах стали подниматься представители всех наций сразу?
— Да, революция коснулась всех. Взять хотя бы советских маршалов, которые, за редчайшими исключениями в виде Рокоссовского и Баграмяна, были русскими, они все рабоче-крестьянского происхождения.
— В фильме вы не выделили судьбу писателя и журналиста Ильи Эренбурга в отдельный сюжет. Это осознанное решение?
— Про Эренбурга мы расскажем в третьем фильме. Про его поведение во время «дела врачей» и всей этой антисемитской кампании. Опять же — это был русский писатель: именно он нашел слово, которое до сих пор является паролем эпохи. И кто бы тогда ни говорил, что это весна, история подтвердит правоту старого русского писателя Эренбурга: а это оттепель.
— Другие показательные зияния — Борис Пастернак и Осип Мандельштам, которые как будто представляют две разные — до некоторой степени противоположные — ассимиляционные модели.
— Так получилось, что для композиции фильма трех великих русских поэтов еврейского происхождения, писавших в XX веке, удобнее собрать в одном месте — в третьем фильме, вместе с Бродским. Всем троим — с разной степенью жестокости в разные времена — досталось от власти прежде всего за то, что они хотели быть русскими, а не советскими поэтами. Это поразительный пример их национальной верности русской поэзии — а не эрзац-литературе под партийным руководством.
— Второй фильм про русских евреев выходит в годовщину русской революции. Возможен ли по поводу событий 1917-го и их последствий общественный консенсус; глава в идеальном учебнике истории, где рядом стоят русский авангард и лагерь СЛОН, Осип Брик и Феликс Дзержинский?
— Все почему-то напирают на этот мифический учебник — можно подумать, как там написано, так оно и будет всеми пониматься. Люди ведь узнают историю из рассказов родных, фильмов и множества других источников. Мне часто почему-то предлагают превратить «Намедни» в учебники — но кому и зачем это надо? Вы помните, в каком году была Жакерия?
— Нет.
— А в учебнике для шестого класса ее дата выделена жирным шрифтом. И что? Для людей постарше Жуков — это Михаил Ульянов из киноэпопеи «Освобождение», а на советском ордене Александра Невского выбит профиль актера Черкасова — и при чем тут историческое знание? Я не знаю, что такое «идеальный учебник». Как в компоте ассорти: вот это вишенка — еврейский чекист, а это, покрупнее, яблочко — кинематографист; тут полперсика — легкая музыка с Блантером и Дунаевским во главе, а здесь малинка — Мессерер и Плисецкая? Это наивное и какое-то советское представление: население думает так, как написано в газете «Правда». Но даже тогда это не срабатывало — и уж тем более не сработает сейчас.
— Узнали ли вы что-то новое — отличающееся от расхожих представлений — о еврейском характере по ходу работы над трилогией?
— Когда берешься за дело, ты должен все-таки понимать, что ты собираешься сказать. Ты приехал в Витебск, тебя ждет съемочная группа — а ты только сейчас начинаешь понимать про Шагала? Конечно, есть драгоценные детали: до работы над фильмом я не видел Троцкого в буденовке, не видел, как он так явно, на крупном плане, кричит «ура».
— Складывается ли из судеб ваших героев какой-то общий метасюжет русского еврейства в XX веке? Меня заинтересовала фигура Нафталия Френкеля — бывшего заключенного, который стал одним из руководителей ГУЛАГа: насколько он в этом смысле показательная фигура?
— Этот метасюжет должны сложить вы. Одних поражает анимированный Витебск Шагала, другие не знали, что Дзигу Вертова звали Давид Кауфман, а вас впечатлило прошлое Френкеля. Я предлагаю вам панораму, создаю пространство для впечатлений и мнений, но не хочу проводить какую-то определенную тенденцию и сводить все к противостоянию чекистов и кинематографистов. У меня нет задачи кадить одним и проклинать других.
— В фильме впроброс говорится о русских латышах: они участвовали в расстреле царской семьи; многие служили в органах. Существует ли полноценный русский балтийский сюжет?
— Да, но он не такой богатый — примерно как русский финский сюжет, где есть Маннергейм и Куусинен. Только евреи, грузины и немцы превращались в столицах во вторую титульную нацию. Ну какого ценного кадра — опытного, образованного, политически грамотного — могли в 1930-х послать на периферию, чтобы возглавить фабрику, дворец культуры, управление НКВД, железнодорожную станцию? Либо русского, либо еврея. Кто еще так массово переиначивал имена? Взять Эйтингона, организатора убийства Троцкого, — он и Наум Исаакович, и Лев Александрович. Или великий скрипач Давид Ойстрах: сын одесского купца второй гильдии Фишеля Ойстраха, он решили называть себя Федоровичем.
— На каком этапе сейчас находятся ваши параллельные проекты — о русских немцах и русских грузинах?
— На стадии ресерча.
— А к каким-то старым героям вы не хотели вернуться — к тому же Набокову, например?
— Телевидение все-таки живет какими-то поводами. В 1999 году я сделал что мог: еще была жива Елена Владимировна — «любимая сестра любимого брата», — а теперь уже нет и Дмитрия Владимировича. Да и потом — Набоков нетелегеничен. Его мир слишком прихотлив: экран его спрямляет; это слишком богато, сложно — и слишком вербально.
— При этом кажется, что тексты Набокова показательно кинематографичны, — а ни одной приличной экранизации за пятьдесят лет как будто не появилось.
— Ну почему, в обеих «Лолитах» есть удачи. Вон во второй Джереми Айронс — идеальный Гумберт Гумберт. Но как перенести в доккино массу словесной игры, этот мир двух биографий — англоязычной и русской? Почти наверняка это будет профанацией.