— Вопрос не по «Обители зла». Раз уж Дэнни Бойл снял вторую часть «На игле», как вам идея сделать сиквел «Шоппинга» с Джудом Лоу и Сэди Фрост? Можно ведь представить, что их герои не разбились там насмерть.
— Знаете, вообще-то, это мой кошмар, который мне регулярно снится раз в несколько лет, — что я снимаю продолжение «Шоппинга». И меня это натурально выбешивает, так что я просыпаюсь в холодном поту. Потому что даже во сне я себя спрашиваю: «Зачем, зачем я это делаю?» Ведь в этом нет никакого смысла! Поймите правильно: я очень люблю этот фильм, в конце концов, это мой дебют. Но я думаю, что есть вещи, которые не должны повторяться. Я еще не видел новый «Трейнспоттинг», но «Шоппинг» был для меня фильмом конкретного места и момента. Не уверен, что стоит туда возвращаться.
— Теперь, когда круг «Обители зла» замкнулся, как вы хотите, чтобы люди запомнили эту историю? Это было кино о том, что женщины могут быть такими же сильными, как мужчины? Или это кино про погоню за бесконечной юностью и красотой? В чем вообще идея «Обители зла»?
— Люди думают, что «Обитель зла» — фильм про зомби. И это неудивительно, ведь мы фактически вернули зомби на широкий экран. До нас в этом жанре ничего не снимали лет пятнадцать, а то и двадцать (на самом деле, конечно, снимали. Вероятно, Пол имеет в виду фильм «День мертвецов» 1985 года — важную картину Джорджа Ромеро, после которой в жанре начался спад. — Прим. ред.). Но на мой взгляд, сердце «Обители зла» — это история борьбы Элис и корпорации Umbrella. То есть битва одиночки и огромной организации, всемогущей корпорации, всесильного правительства. Вот чем для меня является «Обитель зла». Таких людей, которые понимают, что большие корпорации далеко не всегда учитывают интересы каждого из нас, становится все больше. Заметьте, что «Обитель зла» заговорила об этой проблеме чуть раньше, чем она стала общим местом.
— За пятнадцать лет вы придумали немало режиссерских решений, повлиявших на жанр. Взять, например, цифровую карту «Улья» из первой части «Обители зла». Есть какой-то прием, которым вы гордитесь больше всего?
— Мне кажется, мы и правда отчасти изобрели киноязык для подобных фильмов. И цифровая карта — хороший пример. Но мы придумали ее не для красоты, а из-за нужды. Когда я собрал все сцены из первого фильма вместе, то понял, что у нас есть большая проблема. Так как действие целиком происходит под землей, то у зрителя просто нет понимания географии нашей истории. Совершенно неясно, как разные локации связаны между собой! А людям, вообще-то, важно понимание географии фильма, хотя современные режиссеры часто и не заботятся об этом. Все гонятся за звуком, за драйвом, за быстрым монтажом. Да что там, очевидно ведь, что у меня у самого очень быстрый монтаж! Но в моих фильмах всегда есть география, так что вы понимаете, куда герои направляются, какая у них цель, и где здесь точка А, а где — точка Б. Это чувство сцепления — очень важная часть кино. Так что это одна из тех вещей, которыми я горжусь в наших фильмах. Каким бы быстрым ни становился темп «Обители зла», зрители всегда знали, что именно происходило на экране.
— На протяжении карьеры вам часто приходилось отстаивать свои идеи перед продюсерами. Они не хотели, чтобы героиней была женщина, не хотели, чтобы на саундтреке был Мэрилин Мэнсон, но вы стояли на своем — и получилось. Отсюда вопрос: будучи режиссером из Великобритании, что вы думаете о голливудской индустрии?
— Это и есть причина, по которой я стал продюсером. Все, чем я хотел заниматься, — это режиссура, но, увы, это не так-то и просто! Когда вы работаете режиссером в Европе, например, во Франции, где родилась и откуда распространилась концепция авторского кино, то вы, скорее всего, главный человек на съемочной площадке. Особенно если вы не только режиссер, но еще и сценарист. Тогда все сразу смотрят на вас как на босса. Но стоит европейским кинематографистам приехать в Америку — они приходят в ужас. Потому что сразу же обнаруживают, что из «номера один» на съемочной площадке они превращаются в «номер 10», а то и в «номер 11». Все вокруг вдруг оказываются выше и важнее, чем вы: продюсеры, суперзвезды, студии. Так что быть режиссером в Голливуде — значит, постоянно бороться за право первенства в кинопроцессе. Вот так я и стал продюсером: это была необходимость, а не выбор. Мне просто хотелось, чтобы мое видение фильмов доходило до экрана безо всяких помех.
— Вы самый успешный среди постановщиков экранизаций видеоигр: сборы «Обители зла» перевалили за миллиард. И у вас репутация режиссера, который запускает франшизы. Не чувствуете себя заложником этой ситуации? Не возникает ли желания снять что-то совершенно другое?
— Ну нет, никакой режиссер романтических комедий во мне точно не умирает. Нет такого, чтобы я вставал и шел на работу от безысходности и какой-то страшной нужды: о нет, опять эти большие взрывы, о нет, опять эти гигантские краны! На самом деле я по уши влюблен в то, что делаю. И даже когда я не работаю над очередным фильмом, я в итоге все равно трачу все свое время на съемки рекламы. И там все то же самое: большие взрывы, большие краны, быстрые тачки. Так что нельзя сказать, что у меня есть какая-то тайная страсть, какой-то такой маленький проект, который я все никак не осмелюсь снять. Был бы — снял бы. Но я очень и очень счастлив, что могу заниматься именно тем, чем занимаюсь.
— Видеоигры из серии «Обитель зла» в последние годы стали немножко сатирой — особенно в том выпуске, действие которого происходит в Африке. Вы тоже снимали «Последнюю главу» в Африке, а начинается фильм с панорамы разрушенного Вашингтона. Признайтесь: в вашей «Обители зла» есть социальный или политический подтекст?
— Ну в кино проходит огромное время между тем, когда мы что-то задумаем, и тем, когда это можно будет увидеть в кинотеатрах. Но, знаете, должен сказать, что когда мы были в Африке и снимали фильм, я единственный из всей съемочной группы думал, что Дональд Трамп станет президентом! Так что очень кстати получилось, что наш фильм начинается с опустошенного Вашингтона. (Смеется.) Но если серьезно, то это ведь логично, что постапокалиптические фильмы становятся популярными, когда в мире возникает неопределенность. Если люди всерьез беспокоятся о том, что происходит, у них возникает желание пойти в кино и посмотреть на конец света как на аттракцион. Такое кино — как оберег — отвлекает от мыслей о том, что апокалипсис — реальная штука. Думаю, поэтому жанр и стал так популярен в середине восьмидесятых, когда мир был на грани катастрофы. И еще раньше, во время холодной войны, когда в куче голливудских фильмов происходили все эти «вторжения инопланетян». Так что кино вроде нашего — это всегда зеркало для проблем реального мира. Поэтому не удивляюсь, что люди сегодня так много думают о конце света.
