— Начну с биографии. У меня всегда было ощущение, что ты как будто не сразу въехала в актерство. То есть далеко не с первых фильмов ощутила себя актрисой.
— Недавно я случайно наткнулась в ютубе на «Первую любовь» Балаяна (моя первая работа) и даже поверить не могла, что можно так плохо все делать. Как и для любого артиста, тогда это было для меня эмоциональным потрясением. Помню свой первый кадр: мне нужно было просто повернуть голову, а я сидела и не могла, забыла, как это делать. Медленный старт — это моя природа. И для меня до сих пор любой опыт важный и проживается как нечто серьезное. Даже если это плохое кино: империя получила урок — империя благодарит. «Позднее развитие» у меня не только в актерстве — во всем (смеется).
— И все же ты с детства была ангажирована актерством. Есть в этом момент предопределенности.
— Это, конечно, не было предопределено, но меня вообще не смущает такое понятие как потомственность.
Я долго думала, что буду актрисой. Потом поняла, что не буду ей и поехала учиться в Европу истории искусств, но долго не выдержала, проучившись два года. Хотелось домой. Казалось, что только в России жизнь — в очереди в Pizza Hut, на дискотеке со скверной музыкой и паленым алкоголем. Столько страсти! Так я попала во ВГИК, где у меня училась подруга Даша Досталь, и я решила попробовать.
— С каких проектов ты ощутила актерство как профессию, частью которой ты по-настоящему хочешь быть? Иными словами: когда начала ощущать драйв от перевоплощений и когда, как тебе кажется, они начали тебе по-настоящему удаваться?
— Я вообще очень долго не понимала, тем ли я занимаюсь. Впервые поняла, что нахожусь на своем месте, когда сыграла в «Своих» у Месхиева. Все так сложилось, что я почувствовала, что что‑то умею и занимаю свое место. Тогда я в первый раз поняла, что у меня есть внутренний объем, но недостает содержания и отсутствует понимание, как этот объем использовать. И после того момента мне стало по-настоящему интересно заниматься профессией. Тогда же, я помню, я в первый раз встретилась с Кириллом Серебренниковым (он в тот момент уже взлетал) и сказала ему, что ничего не умею, ничего не понимаю, но знаю, что у меня есть необходимые актерские возможности и я бы хотела, чтобы он имел меня в виду. Так я и сыграла в «Изображая жертву».
В моем случае актерские навыки развивались буквально от картины к картине. Может, это связано с тем, что, когда я училась во ВГИКе в конце девяностых, люди, которые нас учили, преимущественно не имели никакого отношения к педагогике, и Ромашин, великий актер, который был у нас мастером, тогда впервые набрал свой курс и не совсем понимал, что делать. Системы не было. Кто выплыл — тот выплыл. Закончив ВГИК, я пробовала играть вслепую. Есть же правило десяти тысяч часов — это время, которое нужно потратить на практику, чтобы начать владеть собой как инструментом. Количество перешло в качество. Ведь и сейчас я не считаю себя актрисой в привычном смысле. Этот шаблон ну никак не вяжется с моим здравомыслием. В актерстве мне интересно другое: каждый раз это исследование себя. Иногда мне нравится то, что есть во мне, иногда я себя стыжусь. Но от фильма к фильму я лично становлюсь лучше.
— Есть такое ощущение, что с каждым годом, особенно в последнее время, у тебя появляется все больше запала играть типажи, разные до антонимичности. Каковы критерии, по которым ты выбираешь проекты? Часто отказываешься?
— Эти критерии одинаковые у всех: от денег и жизненных обстоятельств до элементарной занятости. Это сценарий, режиссер, возможность заработка. Каждый раз по-разному. А бывает момент, когда друзья просят: «Аня, сыграй, пожалуйста», и ты можешь своим участием им помочь. Я еще часто соглашаюсь на дебюты или короткие метры, чтобы помочь их авторам. Для меня это почти педагогическая история: мне кажется, студентам надо давать возможность работать с профессиональными артистами. Ведь нельзя работать только со своими однокурсниками: кто‑то на площадке должен разбираться в профессии. К тому же это и моральная поддержка, когда у тебя в кино снялся известный актер.
У нас в России вообще мало кто занимается построением карьеры: все идет как идет. В моем опыте, когда тебе дают творческие возможности, это всегда не про деньги, это кино не для всех и для никого. И я очень люблю такое. Но, если мы говорим о народной любви, это уже аудитория центральных каналов, и эти жанры работают по своим устоявшимся законам. Можно, конечно, долго и красиво рассказывать, как я планирую свою фильмографию, но мне скорее повезло, что я снимаюсь как в артхаусе, так и в проектах для ТНТ (Анна Михалкова сыграла главную роль в ситкоме «Исправление и наказание». — Прим. ред.).
— Да и о финальном результате в русском кино обычно никто толком не догадывается.
— Есть в нашей кинематографической среде и кинобизнесе, который бизнесом, конечно, сложно назвать, один объединяющий всех момент: мы в основном все живем по принципу «что получилось, то и хотели». Конечно, у меня тоже есть очевидные неудачи. Каждый начинает снимать шедевр.
Просто есть ощущение, что плохих фильмов никто не помнит или их не смотрят. Никогда нельзя предсказать результат, хотя часто во время съемок может казаться, что все должно получиться. Вообще, для меня результат не так важен, как сам процесс. Больше всего я люблю съемочную площадку, я люблю общаться со всей группой, всегда знаю, что у кого происходит. Не то чтобы я хожу и все выясняю — люди сами со мной всем делятся! Но и я им плачу тем же. Их доверие для меня является вдохновением и источником энергии.
— Тебя ведь, наверное, зовут играть в театр. Тебе этот мир не нравится?
— Зовут, но эта среда для меня некомфортная. В театре я не чувствую себя уверенно. При том, что театр — последовательная вещь, в непоследовательности кино я вижу гораздо больше логики. Я ничего не понимаю в пьесах. И я, восхищаясь людьми, которые берут этот материал и делают из него зрелище, понимаю, что «не возьму вес».
— Кстати, возвращаясь к ТНТ: расскажи о сложностях работы на ситкоме. «Исправление и наказание» ведь твой первый проект такого рода.
— Ситком оказался для меня самым сложным, энергозатратным жанром. Комедию вообще не сравнить ни с чем по эмоциональным затратам. Это очень сложно.
Природа юмора у всех разная. Если драмы у людей в целом общие и ты можешь выработать некоторые алгоритмы, — с комедией все иначе. Драма и трагедия — это все равно про эмпатию. Это психотипичная вещь от чистой природы: я плачу и зритель плачет вместе со мной. В комедии этот механизм устроен сложнее, потому что юмор бывает очень разным. Ты должен обладать идеальным внутренним слухом. Делаешь паузу на секунду длиннее или короче, и шутка не выстреливает. А ситком — это особый вид комедии с таким темпоритмом, который не подразумевает рефлексию персонажа. Когда я начала играть в «Исправлении и наказании», я играла, как мне казалось, прекрасно. А через неделю меня вызвали продюсеры и очень деликатно сказали: «Знаете, это, конечно, очень здорово, но вы не могли бы играть попроще?» Я говорю: «Это как вообще?» Для меня же как для артиста интереснее всего не сами слезы, а то, как они рождаются, — на этом строится вся игра. А в ситкоме ты себе не можешь это позволить. Реакция должна быть как у клоуна в цирке: обидели — заплакал, пошутили — засмеялся, и все это происходит в очень плотном темпе. Режим тахикардии. После того, как я завершила этот проект, мне казалось, что я разучилась играть полутонами, а все мои реакции абсолютно избыточны.
— К чему тогда отнести твои комедийные эпизоды в драмах или, например, роли в «Мертвых душах» и «Пьяной фирме» у Гриши Константинопольского?
— Я люблю маленькие эпизоды. Для меня это возможность попробовать новые образы. Этот опыт может в дальнейшем пригодиться мне в чем‑то большем. А если говорить про Гришу Константинопольского, при том, что с его взрывным темпераментом с ним работать весьма непросто, — он дает такие возможности бурлеска, с какими я в кино больше не сталкивалась. При том, что у Гриши в фильмах все всегда играют его, он обладает таким количеством граней, что это всегда как предложение сыграть в карты.
— Тогда как ты охарактеризуешь принцип игры драматической?
— Что такое артист в своей роли? Это «адвокат дьявола». Ты должен оправдать каждого своего персонажа в той же степени, как любой человек оправдывает себя. Если ты играешь злодея, это зло в твоем исполнении должно быть настолько обаятельным, чтобы ты его сам для себя оправдывал. Мне это удалось сделать несколько раз. Например, в сериале «Обычная женщина». Ведь, если отбросить формальности, я играла женщину-сутенершу, которая продает молодых девочек. Это по идее плохой персонаж. Но моей задачей было сделать так, чтобы зритель почувствовал себя этой женщиной. Я попыталась оправдать ее перед зрителем, и ни один человек после этого сериала не спросил у меня, как я отношусь к героине. Этот вопрос просто не возникал, все решили, что в ее судьбе иначе было нельзя. А после выхода сериала люди писали мне, что это их история. Это ведь заблуждение, что мы, актеры, дарим людям надежду: скорее помогаем им перестать бояться самих себя.
— Давай, кстати, о Наталии Мещаниновой и Борисе Хлебникове. В чем, по-твоему, их центральные различия, ведь часто они соавторы или, как в «Обычной женщине», режиссеры, сменяющие друг друга? Мне всегда казалось, что, в отличие от Хлебникова, Мещанинова в своих фильмах все же сгущает краски русского беспросветья. И вообще относится к человеку с меньшим доверием.
— Вообще, если честно, я не могу их полностью разделить. Это как калейдоскоп: цвета всегда одни и те же, а узор разный. Ведь и по темам, которые они рассматривают, и по манере работы они похожи. Наташина точка зрения жестче, и это проявляется в ее киноязыке, но людей они любят оба. Если говорить об «Обычной женщине» (Наталия Мещанинова снимала второй сезон. — Прим. ред.), то, если в первом сезоне достаточно много юмора, во втором он почти отсутствует. Потому что, если в определенных нюансах Боря находит сентиментальный юмор, Наташа предпочитает не шутить: она безжалостнее и не раскладывает людей на поэтические оттенки.
Мы все заложники наших характеров, образования, воспитания. Например, на «Свободном плавании» с Борей [Хлебниковым] мы снимали сцену, в которой я зову своего экранного отца в исполнении Сергея Дрейдена. И Борю так ошарашило, что я повысила на него голос! Что это значит? Это значит, у него в семье не кричат, и его внутренний слух говорит ему, что это выглядит нереалистично. В итоге я уговорила Борю сделать два дубля, и он взял мой. То есть кино победило его представления о реальном. Все эти вещи, конечно, нами придуманы, они из бэкграунда. И Боря в этом плане, вероятно, больший гуманист, исключительно потому что видел в жизни только человечные отношения. Наташа Мещанинова из другой среды. Но у нее очень большая душа, это мощнейший человек, вселенская мать. В ней нет черноты.
И ты знаешь, при всем том, что и Наташа, и Боря меня любят, я для них обоих инородное тело, человек, родившийся с золотой ложкой во рту. Поэтому то, что они со мной дружат, — это, мне кажется, моя человеческая заслуга.
— Как ты вообще справляешься с тем, что к тебе часто относятся предвзято?
— Я давно заметила, что чаще всего у людей, которые со мной не знакомы, есть либо «пристройка сверху», либо «пристройка снизу». Первые спрашивают: «Думаешь, если ты Михалкова, тебе все можно?» А вторые превозносят. И чтобы на нормальное общение перестроиться, нужно время. Я люблю людей, мне они всегда интересны. Мне нравится задавать людям вопросы, нравится узнавать их. Я не делю их на нужных и ненужных. И даже когда я понимаю, что вкладываю в отношения гораздо больше, чем получаю от них, мне все равно кажется, что это правильно. Мир — абсолютное отражение наших убеждений. И если ты считаешь, что все вокруг воры и предатели, твой мир будет именно таким. Я в этом смысле счастливый человек, потому что все, что происходит вокруг меня, я воспринимаю как дар. Именно поэтому для меня вопрос, есть Бог или нет, не стоял даже в пубертатном периоде.
— То есть у тебя с детства не менялись отношения с Богом? Круто.
— Никогда. В этом смысле моя вера самая что ни на есть детская. И в этом, мне кажется, и заключается мое счастье.
Мы с тобой как‑то говорили о том, что значит благочестивость: есть люди искушаемые и те, кто не знает, что их искушают в принципе. Так вот я, кажется, даже никогда и не знала, что меня искушают. И в самые тяжелые и несправедливые моменты в моей жизни я никогда не ставила наличие Бога под сомнение.
— Мы с тобой в жизни еще много говорили про мемуары. Ты сама когда‑то вела дневник?
— Когда я училась в Швейцарии, я писала. Но только когда мне было тяжело. И поскольку я почти никогда не живу одна, я предпочитаю все, что пишу, сжигать (смеется). Хотя, ты знаешь, у меня до сих пор хранится переписка с отцом. Когда мы считали с Надей, что он был не прав, и писали ему письма. Я храню его ответы. И хотя теперь мы перешли на возмущенные СМС, он тоже отвечает нам огромными сообщениями. Еще ведь с дневниками такое противоречие: пишешь почти всегда их с подсознательным желанием кому‑то понравиться. Нашла на даче какие‑то записи свои недавно — ужасная стыдоба, так наивно. И все-таки я бесконечно завидую людям, которые вели дневники на протяжении всей жизни. Память — одна из немногих вещей, которые вызывают у меня зависть.
— И еще я давно хочу узнать, как так вышло, что ты была продюсером «Я» Игоря Волошина — культового фильма об откосе от армии и наркотиках в позднем СССР?
— Если мои парни (сыновья. — Прим. ред.) за что‑то мной и гордятся, то за то, что я была продюсером «Я». Такое кино можно снять или спродюсировать только в раннем возрасте. Игорь Волошин на тот момент был молодым и амбициозным, еще начинающим режиссером. В этом поколении с ним в амбициях только Илья Хржановский мог сравниться. А у нас с Игорем была огромной силы взаимная творческая влюбленность и потом точно такой же силы раскол: после «Я» нам понадобилось достаточно много лет, чтобы это взаимное разочарование вышло в ноль. К тому моменту Фонд культуры издал книжку сценариев Игоря, и то, что мы решили снимать кино, было логично. Мы начали работать. Тогда рынок был раздут, деньги бешеные: самые большие зарплаты в отрасли. И в какой‑то момент стало понятно, что то, что мы делаем, чересчур дорого и это никогда не окупится, а финансово фильм абсолютно провальный. Мы рассчитывали на деньги Министерства культуры, которые нам выдали (министром кинематографии тогда был Сергей Лазарук). Но, как только это произошло, был принят закон о пропаганде наркотиков, и нас попросили эти деньги вернуть. Мы, конечно, собрали инвестиционные деньги (три миллиона долларов. — Прим. ред.), но затея была абсолютно убыточной. В результате получилось хорошее кино, которое не попало в разрез времени. Сейчас время, о котором мы снимали, уже сформулировано окончательно, у него есть эстетическая картинка. Но тогда не было той дистанции от девяностых, как сейчас, они еще не могли быть объектом культурного изображения, узнаваемым всеми.
— То есть именно из‑за «Я» ты вскоре перестала заниматься продюсированием? Или нет?
— В те годы никто не понимал, может ли кино быть бизнесом. Люди участвовали в нем не за деньги, а просто так. Им было интересно, и для инвесторов это всегда была имиджевая история. Все, конечно, обещали деньги вернуть, но почти никто никогда их не возвращал, и для инвесторов это было не так уж важно. Потом, после кризиса 2008 года, это время закончилось, и, чтобы играть роль продюсера, нужно было быть как Сельянов, жить этим — это бы занимало все время и было реально большим трудом. А мне, помимо продюсерства, была интересна масса вещей. Я сделала тогда несколько фильмов. Был молодежный фильм «Скажи Лео» Лени Рыбакова. А потом мы просто стали работать как продакшен «Альянс». Так случилось.
— И последнее: скажи, как ты относишься к фильму «Утомленные солнцем-2»? Я сейчас без поддевки: для меня это одна из центральных картин Михалкова, заруганная, мне кажется, незаслуженно.
— Конечно, я не могу быть объективна, и дело здесь не в коррекции.
Но да — я считаю, этот фильм забили незаслуженно. Любое кино, хорошее ли, плохое, требует феноменальных усилий. Но я не представляю, с кем можно сравнить папину отдачу. И с точки зрения интереса в работе — ни с кем не интересно, как с ним. И это не потому, что я его дочь. Это подход феноменального уровня и стараний. Если бы ты видел, какие он пишет экспликации! Это «Война и мир»: целые тома по каждому персонажу. Помимо сценария, ты читаешь пояснения того, что он конкретно хотел сказать в каждой детали. Мне кажется, можно придраться к тому же «Солнечному удару», но не к «УС-2». Многое можно сказать по группе. Не могут просто так люди работать с этой самоотверженностью. Не может все объясняться коллективным гипнозом. Огромная группа — от светиков до актеров — жили этой работой. И папа был в нее вовлечен на каждом этапе.
Я скажу так. Сама тема — присутствие на войне Бога — намного выше тех прикладных задач, которые перед собой ставят у нас практически все режиссеры (а я работала со многими). Никто сейчас не работает со смыслами. У Игоря в фильме «Я» есть хорошая фраза о том, что вся наша жизнь — это проекция на экран твоего личного фильма, и ты должен быть ответственен за то, что ты транслируешь его зрителям. Так вот, в своем кино папа всегда очень честен и несет ответственность перед зрителями за то, что он им показывает.