Шестьдесят лет назад, 27 марта 1963 года, летчики Григорий Нелюбов, Иван Аникеев и Валентин Филатьев, отобранные для участия в советской космической программе, напились и повздорили с военным патрулем в московском метро, после чего дорога к звездам была для них заказана. В этот же день в Лондоне был опубликован отчет «Перестройка британских железных дорог», по итогам которого без малого семьдесят тысяч человек потеряли работу. А в Ноксвилле, штат Теннесси, у актера Тони Тарантино и медсестры Конни МакХью родился мальчик, которого назвали Квентин.
Для кинематографиста юбилей такого рода является датой основополагающей. Чтобы в этом убедиться, достаточно посмотреть, как к этому рубежу подошли любимые тарантиновские режиссеры: Годар в шестьдесят снял «Новую волну», Говард Хокс — «Приди и владей», Сэмюэль Фуллер — эпизод в немецком телесериале «Место преступления», а Ло Вэй — «Бессмертных воинов», «Великолепных телохранителей» и «Астральное кунг-фу».
Впрочем, возраст в Голливуде — понятие весьма относительное: если, скажем, Стивен Спилберг — и его «Фабельманы» тому подтверждение — так и остался вечным двенадцатилеткой, заглавным героем «Денискиных рассказов» весом ровно в двадцать пять кило (несложно представить себе, что манная каша из хрестоматийной новеллы «Тайное всегда становится явным» пикирует из окна прямиком на шляпу Индианы Джонса), то Тарантино в таком случае кажется прямым наследником героев школьной прозы Юрия Сотника и Юрия Томина. Пожалуй, любое среднее учебное заведение славилось подобным персонажем, у которого «из‑под пятницы суббота вылезает». Ему ничего не стоило слить все попавшие под руку реактивы в одну мензурку и устроить взрыв в кабинете химии или подбить весь класс уйти с уроков… правильно, в кино. Но в то же самое время никто лучше него не писал сочинения на вольную тему и не был способен так бесподобно сыграть на утреннике Бабу-ягу. Учителя, глядя на него, вздыхали: «Мальчик, конечно, способный, но не собранный». Но потом скрепя сердце все-таки выводили в табеле заслуженную пятерку. Или присуждали «Золотую пальмовую ветвь».
На сегодня режиссерская фильмография Тарантино включает в себя (с учетом новелл в коллективных киноальманахах и эпизодах телесериалов) два десятка названий. Но официальных, «номерных» картин у него всего девять. Среди них нет, пожалуй, ни одной настоящей неудачи, но раз в десятилетие среди просто отличных фильмов джомолунгмами взмывали ввысь истинные шедевры. В 1994-м таковым стало «Криминальное чтиво», необсуждаемая гениальность которого позволила Деннису Хопперу окрестить Тарантино «Марком Твеном наших дней», а критику Оуэну Глейберману — назвать фильм «ничем иным, как преобразованием всех основных течений американского кинематографа».
В 2003-м свет увидела первая серия «Убить Билла» (несмотря на то, что сам Тарантино считает обе части за один фильм, первая все равно остается произведением отдельным и самодостаточным).
Ну или наоборот, не обращая внимания на нестерпимый жар, уставиться на него, не мигая, смирившись с мыслью, что никакого другого кино смотреть теперь в принципе не хочется, да и не нужно. Под воздействие этой необоримой силы попал даже Никита Михалков, которого по понятным причинам вряд ли можно было заподозрить в теплых чувствах к своему каннскому сопернику (еще лет за десять до «битвы при Канне» Н.С. в записных книжках пророчески не то набрасывает эскиз портрета очередного типажа, не то фиксирует реальную встречу с «гостем из будущего»: «Мудила-киноман, не останавливаясь, говорит о кино. Все время сентенции, имена, долгие многозначительные речи о кинематографе и вообще обо всем. <…> Потом, когда совсем разошелся, вышел и вернулся голый, завернутый в полотенце»). В интервью середины нулевых он хоть и сравнил поначалу Тарантино с «маленькой девочкой, которая сидит перед зеркалом и наслаждается маминым макияжем» и подчеркнул, что «смотрит Тарантино не взором офонаревшего подростка», но в конце концов дошел до панегириков вполне тинейджерских: «Недавно я снова внимательно смотрел „Убить Билла“ и наслаждался абсолютной раскованностью режиссера, его вольным обращением с музыкой, изображением, диалогами. Это полет! <…> И у меня восторг вызывает, например, история с гробом! Нет, ну это же надо! А история с мечами, а мультипликация! За всем этим есть талант и живая улыбка».
Наконец, в 2019-м пришло время узнать, что произошло «Однажды… в Голливуде». Именно этот фильм, вдохновленный тем кинематографом, о котором, помимо самого Тарантино, имеют полноценное представление немногие (телевизионные вестерны и военные боевики 60-х годов — это в любом случае не фильмы про кунг-фу), фильм, в котором Брэд Питт впервые получил роль, конгениальную его по сию пору лучшему и талантливейшему появлению на киноэкране в «Настоящей любви» Тони Скотта по сценарию того же Тарантино, а история Голливуда совершила неожиданный кульбит, подобный тому, что произошел в «Бесславных ублюдках» со всей мировой историей в целом; фильм, который дает ощущение абсолютного счастья в процессе просмотра и совсем уж «накрывает» постфактум (первая же сигарета, в пару затяжек испепеленная по выходу из зала, дает абсолютно тот же магический эффект, что и заветная самокрутка героя Питта, которую он выкуривает накануне совершенно невообразимой кульминации)…
В одном из первых значительных (да и просто одном из первых) текстов про Тарантино на русском языке, блестящем эссе «Похвальное слово штампу, или Родная кровь», Петр Вайль писал: «В литературоцентристской России название <…> Pulp Fiction переведено как „Бульварное чтиво“, что, конечно, неточно, неполно, сужает смысл, потому что оригинал шире: речь идет вовсе не только о литературе, а уж как минимум о кино, в первую очередь о всякой низкосортной бульварщине, и вообще не только об искусстве». Что, впрочем, не помешало ему спустя всего несколько абзацев сравнить «Бешеных псов» с сорокинскими «Сердцами четырех», а про новеллу «Золотые часы» из «Криминального чтива» сообщить: с некоторыми поправками такие истории мы читали в учебнике «Родная речь» и в серии «Мои первые книжки». Практически с самого начала Тарантино давал понять, что он, как ни странно, человек не только кадра, но и слова. Волей-неволей приходилось вспомнить, что, согласно распространенному апокрифу, свое имя он получил не только в честь персонажа Берта Рейнолдса из телевизионного вестерна «Дымок из ствола», но и героя «Шума и ярости» Фолкнера. Взять хотя бы самую первую сцену из в высшей степени «литературного» сценария «Чтива», в которой зритель знакомится с парочкой посетителей типового лос-анджелесского дайнера «У Дэнни»: «Молодой человек говорит с легким британским акцентом, выдающим представителя „рабочего класса“, и, подобно своим собратьям, курит сигареты с таким азартом, будто это последняя пачка в его жизни. Сколько лет девушке и откуда она родом, определить невозможно; каждый ее жест, каждая ужимка абсолютно не сочетаются с теми, как она вела себя секунду назад».
Трудно поверить, что в момент написания на эти роли даже не были выбраны актеры; гораздо больше это напоминает роман, написанный по мотивам уже снятого фильма, пресловутую «новеллизацию». Сборники его интервью читаются запойно, от корки до корки: даже отвечая на однотипные вопросы, Тарантино практически не повторяется (по словам друга молодости и соавтора сценария «Чтива» Роджера Эвери, «Квентин и раньше был преизряднейшим, э-э-э… балаболом. Разница в том, что сейчас все его слушают»). Роман «Однажды в Голливуде», выпущенный уже после премьеры девятого фильма, по стилю не уступает работам любимого тарантиновского писателя Элмора Леонарда (чей «Ромовый пунш» превратился некогда в «Джеки Браун»), а в том, что касается структуры и обращения с вроде бы уже знакомым по фильму материалом, встает в один ряд с лучшими образцами совсем уж «настоящей» американской литературы.
Так что вряд ли кто‑то из внимательно следивших за его творческим путем по-настоящему удивился, когда Тарантино объявил о завершении работы над сценарием своего вроде бы последнего, десятого фильма, действие которого происходит в семидесятые годы. Он будет называться «Кинокритик». «Я слежу за критикой, я ее большой фанат, — признавался Тарантино еще тридцать лет назад. — Я не испытываю особого почтения к конкретным представителям этой профессии, но что касается профессии как таковой, я ее очень уважаю». Что касается «особого почтения к конкретным представителям», то это кажется образцом фирменного тарантиновского красного словца: даже на самой заре карьеры он виртуозно жонглировал именами классиков вроде Дерека Малкольма или Александра Уокера и был способен авторитетно разъяснить разницу в подходах синефилов-франкофонов из культовых изданий Cahiers du Cinéma и Positif. Но, конечно, первой в тарантиновском табеле о критических рангах неизменно была и остается Полин Кейл, наверное, самый известный и влиятельный кинокритик XX века. Кейл ушла из жизни в 2001 году, а из профессии, по состоянию здоровья, — десятью годами раньше, еще до премьеры «Бешеных псов», и поэтому отзывов на свои творения Тарантино не дождался (во всяком случае, в печатном виде; рассказывают, что Кейл как‑то похвалила одну из сцен в «Джеки Браун»). Но достаточно и того, что ее рецензиями Тарантино зачитывался с младых ногтей и в свое время заявил: «Полин Кейл оказала на меня большее влияние, чем кто‑либо из режиссеров». А также:
Да он, в сущности, и стал (уникальный случай, обычно все происходит наоборот): в конце прошлого года свет увидел толстенный том под названием «Киноспекуляции», в котором Тарантино в своем фирменном стиле рассказывает о своем видении кинематографа 70-х. И если, по слухам, главным героем «Кинокритика» будет женщина, то вряд ли ею окажется кто‑то, кроме Кейл.
Пока неизвестно, в каком духе будет выдержан тарантиновский «прощальный поклон». Возможно, он опять обратится к жанру альтернативной истории, виртуозное владение которым он показал в «Бесславных ублюдках» и «Однажды… в Голливуде», и главная героиня будет разить неугодных ей режиссеров не только словом (как выражался один из героев «Тройки неразлучных» Ганы Боржковцовой, «папа говорит, что я, наверное, быстрее прочитал бы эту книгу, если бы та бабушка носила за поясом кольты…»). Но не исключено, что Тарантино, привыкший мыслить и оперировать целыми жанрами, обратит свое внимание на такое вроде бы неблизкое ему направление, как классический голливудский байопик — основательный, намеренно скучноватый, сознательно корректный и изначально заточенный под оскаровские номинации (как минимум в том, что касается актеров в главной роли). И какой из вариантов выберет нынешний юбиляр — для его постоянного зрителя особенного значения не имеет.
Оба лучше.