— У вас с Никитой Ефремовым вышло уже две совместные работы. Обе связаны со взаимоотношениями. Как, в твоем понимании, сегодня меняются романтические отношения, как меняется институт семьи? Есть ли какие‑то тренды, на которые кино старается реагировать?
— Говорят, что нас разобщают, что институт брака уже не актуален, но тенденция которую я вижу — люди хотят стать еще ближе, чем были. Перед глазами примеры многих моих друзей, которые по 10 лет встречались и в последний год решили пожениться. Думаю, это в первую очередь потому, что семья дает нам опору и возможность объединяться.
— А как меняются гендерные роли внутри отношений?
— Я думаю, что нынешнее время дает возможность понять истинную суть мужскую и истинную суть женскую. Как показывает жизнь, если мы не учитываем этот природный контекст, всё распадается и становится каким‑то бессмысленным. Мое любимое открытие этой зимы состоит в том, что сила женщины заключается не во внешней борьбе и проявлении претензии к миру, а во внутренней стойкости. Когда ты не борешься ни с окружающим миром, ни с людьми, а имеешь внутреннюю силу, которая в это непростое время может стать маяком спокойствия, к которой тянутся люди, а ты можешь своей любовью обогреть и обнять. Наверное, именно в этом для меня есть суть женская.
— В обоих ваших с Никитой фильмах, и в «Сестрах», и в «Здоровом человеке», ваши персонажи — это семейная пара. При этом каждая из этих пар несчастна по-своему. В «Сестрах» присутствует настоящий абьюз. А в «Здоровом человеке» твоя героиня, кажется, не может понять причину экзистенциального кризиса своего партнера. Со стороны кажется, что у семьи из «Здорового человека» шансы есть, а у пары в «Сестрах» — нет. Это правильно?
— Мне кажется, ни там, ни там нет шансов. Мне интересно изучать, что именно не дает нам соединяться или то, вопреки чему мы соединяемся и почему так криво это делаем. Есть люди, которые живут вместе годами, но в токсичных отношениях, как в «Сестрах», — я против такого соединения. Я все-таки предпочитаю, чтобы плохие сценарии заканчивались. Моя личная жизненная политика — не терпеть.
Что касается «Здорового человека», то моя героиня Майя вроде как смиренная жена. На самом деле она имеет личную выгоду, самоутверждаясь в том, что она самый здоровый человек, святая женщина, такая христианская мученица, которая любит и ждет, пока ее муж пройдет через свой кризис. Но проблемы ведь гораздо раньше начинаются. Мне кажется, они подписали какой‑то контракт метафизический: «Давай я буду женщиной, которая будет тебя немножечко поддавливать, буду от тебя ждать, что мы идеальная семья». А он, видимо, где‑то слабее, чем она, и вот пытается ей соответствовать, быть мужиком, доказывать что‑то своей маме или каким‑то другим женщинам. Но мы никогда не сможем убежать от своих травм, даже если пытаемся их спрятать и сделать вид, что всё заново построим. Наши герои долго изображают идеальную пару, у них всё есть: прекрасная семья, прекрасная квартира, прекрасные друзья. А на самом деле рана начинает так или иначе вскрываться и болеть.
Когда мы встречаем наших персонажей в начале фильма, их проблемы начинают распаковываться, выходить.
И пока мы эту точку не сотрем, точнее — употреблю сейчас ужасное московское слово, — «проработаем». Это мне в Петербурге сказали: вы можете перестать в Москве употреблять слова «проработаем», «травмы», «психотерапия»? (Смеется.) В общем, не получится шагать на следующие ступеньки, если мы не решим проблемы.
— В своих вопросах я постоянно упоминаю и «Сестер», и «Здорового человека», потому что по большому счету это два распространенных социальных конструкта. И внутренний кризис героя Ефремова, и очень распространенная история с домашним и психологическим насилием. Мне кажется, сила и того, и другого проекта заключается в том, что вы рассказываете о бытовых ситуациях, которые зритель может легко на себя приземлить и примерить. Так вот. Как ты для себя отвечаешь на вопрос: кто такой здоровый человек и существует ли он на самом деле?
— В моем мире я здоровый человек, когда живу без перегибов. Сейчас — уже не первый день — невероятные обороты набирает духовность. С какой‑то стороны это хорошо. Но мы видим людей, которые раньше тотально уходили то в алкоголь, то в сексуализированные зависимости, а теперь так же ударяются в духовность. Любая, даже самая важная тема является нездоровой, если ты тотально погружаешь в нее всю свою жизнь. Мы часто рассуждали с Петей Тодоровским на тему: «Ну помогать же хорошо, это же благотворительность!» Основной конфликт Майи Егоровой в этом и заключается: ты можешь почувствовать свои мещанские начала, когда твоя жизнь тебя больше волнует, чем глобальные проблемы других людей. Но и это тоже нормально. Сначала здесь попробуй. Особенно в контексте сегодняшнего дня.
— В целом вы затрагиваете социальную проблематику межличностных отношений. Перед вами стоит какая‑то задача дать некий рецепт, как выходить из этих кризисов? Вообще, этот рецепт существует?
— Я думаю, что сначала надо отрефлексировать себя, прежде чем препарировать остальных. Ну правда. Когда я соглашаюсь сниматься в таком кино, я знаю, что совершенно точно столкнусь с очень неприятными своими частями, что мне будет тяжело идти на съемки и некомфортно на какие‑то темы разговаривать — с собой прежде всего. В таких работах, как «Сестры» и «Здоровый человек», есть возможность посмотреть на себя со стороны — и у нас, и у зрителя. Это жизненное кино. Даже если в вашей семье нет домашнего насилия, ситуация узнаваема. Агрессия существует, она природное наше проявление. Терпимость этой агрессии для каждого своя. Кому‑то ты грубо ответил — для кого‑то это уже очень больно и неприятно.
Как я уже сказала, эту модель можно переложить на что угодно: на свою работу, на отношения в семье, на отношения с питомцами. Есть же люди, которые бьют своих животных: оно уронило что‑то лапой со стола, и кто‑то способен за это ударить. Человек это может и не отрефлексировать: вот так сегодня получилось, такое у меня настроение. А можно и задать себе вопрос: ты способен входить в близость с другим человеком после этого? Как это будет выглядеть? Почему такое с тобой произошло?
— В сегодняшнем контексте, где много и агрессии, и недопонимания между близкими — не только парами, но и родственниками, — какая может быть миссия (высокопарное слово, но тем не менее) у кино? Какую миссию ты для себя фиксируешь как актриса?
— Сейчас я чувствую, что моя миссия — это работа с человеческой душой. Мне неинтересно просто органично говорить текст. Это я прошла в первые пару лет, когда я училась работать на съемочной площадке. Сейчас мне интересно воздействовать на зрителя. И я вижу, что иногда это получается. Я пытаюсь стать для зрителя проводником к себе, наверное, в таких работах через боль я в частности работаю и с собой. Думаю, что человек подключается, когда смотрит, на него это так же действует. Но сейчас я хочу попробовать себя в семейном кино, в комедии, в сказке, потому что мне кажется, нам нужны сегодня легкость и тепло. Хочется, чтобы такой работы было больше.
— «Сестры» — более жанровая вещь, нежели «Здоровый человек», не просто драма, а хоррор или даже постхоррор. Расскажи, какие у вас были источники вдохновения во время съемок. Может быть, «Реинкарнация» или «Солнцестояние», которые рассказывают про распад семьи, или что‑то более классическое, например «Сцены из супружеской жизни» Бергмана.
— Да, в референсах были фильмы Бергмана с их мистической атмосферой — не пугалки и страшилки, а звуки, музыка, ощущения, что героиня живет в ужасе. Мы делали хоррор — если бы это была социальная драма, то это было бы немножко похоже на брошюру на тему домашнего насилия. А здесь да, мы ориентировались на Бергмана, на «Пикник у Висячей скалы». Кое‑что от «Мамы» Аранофски. И немножко «Бабадука». И чуточку Линча и раннего Поланского. Я не люблю классические хорроры, я люблю кино, которое ужасает своей тишиной.
— Еще одна вещь по поводу «Здорового человека», которую хочется как‑то соотнести, — фактически параллельно появившиеся проекты «Здоровый человек» и «По-мужски» с Лапенко. Ты смотрела?
— К сожалению, еще не успела.
— У героев и того, и другого фильма есть некий кризис идентичности. Может быть, это просто какой‑то поколенческий момент. Оба персонажа успешны, они миллениалы, у них вроде всё есть, но совершенно очевидно, что им не хватает чего‑то. Герою «Здорового человека», судя по всему, не очень хватает смысла жизни, а герою «По-мужски» не хватает вот этой классической маскулинности. Если посмотреть на кризис персонажа Никиты, то что это за кризис?
— Я думаю, что он находится (ой, опять употреблю ужасное слово для Петербурга) в тяжелой сепарации со своей мамой. Он вырастает в мужчину, но есть женщина, которая на него влияет интуитивно. На первый взгляд, правда на ее стороне. Она действительно прекрасная женщина, действительно, у них есть ребенок и есть единственная квартира, которую он хочет продать. Кажется, что он совершенный идиот. Даже мои друзья спрашивали: «Он больной, да?» Но глубоко внутри него совершенно изнуряющее одиночество, желание убежать от давления, которое, я думаю, он испытывает еще с детства. Он находится в кризисе встречи с собой как с настоящим свободным мужчиной. У меня многие друзья лишь в 40 лет обнаруживают, что у них есть они сами.
Говорят, если мужчина в 40 лет еще ни разу не женился, с ним что‑то не так — я слышала это от подруг. Это значит, что он какой‑то потерявшийся, не мужик. А если так получилось, что его не женили в 20 лет, что он живет для себя, понимает, что хочет, а что не хочет? А в 40 лет он найдет прекрасную женщину и с ней проживет взрослую осознанную жизнь. Почему‑то это пока не является нормой. Издревле в России семьи заводят рано.
— Ну, внутри нашего поколения не то чтобы огромное количество примеров ранних браков. Наоборот, все говорят про свободу, работу над собой, про самопознание, и вот осмысленными, уже развив, например, карьеру, начнем семейные отношения. Вопрос заключается в том, что это часто связано с некоторой инфантильностью поколения. Тот же самый герой «Здорового человека» тоже в каком‑то роде инфантилен.
— Ну да. Почему он вообще с Майей живет? Потому что она компенсирует, контролирует. Когда такие пары живут какое‑то количество лет вместе, обязательно начнется перекос. Мы же ругаем всегда себя, спасаем всегда себя, помогаем всегда себе. Ну, так устроен человек: мы эгоисты в первую очередь.
— В последнее время в мире существует тренд на социальную сатиру: «Белый лотос», «Треугольник печали», «Меню», «Не смотрите наверх» и т. д. Как ты считаешь, есть ли темы, на которые хочется в этом жанре порассуждать в России? Запрос на социальную сатиру имеется?
— Да. Но чтобы снять социальную сатиру, надо быть невероятно умным и талантливым человеком. Это самый сложный жанр. Мы сейчас назвали несколько работ, и это фильмы суперточные, шикарные, ты не хочешь, чтобы кино заканчивалось. Таких сценариев мало. Среди тех, что я читаю, даже рядом нет ничего похожего в последние годы. Это интеллектуальный жанр в принципе.
— В фильмах, которые я перечислил, драматургия выстроена вокруг социальных проблем и проектов: с меньшинствами, с дайверсити, с расовой дискриминацией, с потреблением. Это, конечно, в первую очередь западная повестка. Какой мог бы быть фокус в России?
— Душа. Русский человек очень на этом сконцентрирован. Настолько способного быть открытым, говорить о Боге, о религии и о духовности народа я не знаю. Здесь можно найти взрослых дядей, которые ездят куда‑то на Восток и в Азию искать буддистских монахов. Здесь можно иногда случайно проболтать в поезде с незнакомым человеком всю ночь и уйти с каким‑то сакральным опытом. Поэтому я думаю, что главный бренд русского человека — это душа. Главная характеристика — «он человек хороший». А не, например, «потрясающий профессионал».
— На твой взгляд, русский человек эмпатичен?
— Наверное, да. Очень классный вопрос. Мы максималисты, даже в своем нежелании кого‑то слушать или с кем‑то взаимодействовать. Это тоже эмпатия, но перевернутая наоборот: «Нет, не буду с тобой разговаривать». В русском человеке много чувства и мало безразличия. Быть неэмпатичным — это тоже решение и это тоже чувство.
— Мы обсуждаем проекты, которые задумывались и производились какое‑то время назад. Контент нового времени, который только сейчас появляется на уровне заявок, на уровне написанных сценариев, на уровне начала съемочных процессов, на что будет ориентирован? Какие для себя вызовы ставит индустрия в текущем моменте? Поиск новых имен, новых тем, новых жанров, освоение каких‑то забытых жанров? Что сейчас будет?
— Говорят, что русская индустрия вот-вот умрет. Это неправда. Не хочу говорить какими‑то клише, но всё будет жить дальше.
— За счет чего?
— За счет новых имен. Я думаю, этому должны способствовать люди, которые уже работают в индустрии. Если мы снимаем одно и то же кино с одними и теми же людьми, наверное, это все равно все будут смотреть (возможно, не знаю), но это мертвая зона. Когда появляются новые имена, люди включаются, в этом есть жизнь, кровь течет. Это первое, за счет чего будет развиваться индустрия.
Второе — будет много семейного кино, комедий, потому что люди хотят легкости, хотят согреться и отдохнуть. Даже те, кто сейчас пишет сценарии и снимается, хотят от новостей уйти в другой мир, созидать, перепрошивать.
Вообще, на мой взгляд, проблема индустрии (не только, кстати, кино, а вообще в искусстве) в том, что у нас недостаточно ценят талант. Почему Запад с удовольствием забирает наши кадры? Потому что там видят талантливого человека и сразу его к чему-то привлекают. У нас же талантливый человек может годами сидеть, и никто не понимает, что с ним делать. Нет понимания, насколько талант — большая ценность и инвестиция.
— А новый герой русского кино — это кто в твоем понимании?
— Это искренний, добрый, свой парень. Раньше это был Данила Багров, например. Должен появиться какой‑то свой парень, свой пацан. Он мужик, у него классная душа.
— У русского кино есть специфика — некая сезонность актеров. Есть сезон Козловского, сезон Петрова, Борисова, Кузнецова, Ефремова, кого‑то еще. Мне хочется понять, почему не может быть какой‑то палитры. В Голливуде есть линейка топовых артистов, и она довольно широка. Здесь такое ощущение, что у тебя 15 проектов в год, и во всех них играет Брэд Питт. Почему?
— Мне кажется, потому, что исторически русскому человеку нужен герой. А это должен быть один понятный человек. Их не может быть много. (Смеется.) Я должен любить одного отца. Как у меня их может быть пять? А актеров? Я не могу определиться, куда мне деньги нести. Я думаю, это просто ментальность.