— Сериал три года лежал на полке. Почему, думаете, в итоге решили выпустить?
— Надеюсь, просто потому, что хотелось, — и придумали формат, как это можно сделать. Не уверен, что нынешние законы позволяют транслировать все это в эфире.
— Но мат же у вас заглушен.
— Трактовать все эти законы можно вольно, а там помимо мата еще и секс, и наркотики, и прочее — в общем, сериал в серой законодательной зоне находится.
— Обычно Первый канал это все не останавливало — в «Оттепели» курили в каждом кадре, у Германики в сериалах есть и секс, и наркотики…
— Ну, «Оттепель» — историческое кино, а «Салам Масква» — про сегодняшний день, актуальность всегда настораживает. К тому же и «Оттепель», и «Школа» были в прошлом, а сейчас ни на одном канале уже нет такой линейки, в которую могла бы попасть та же «Школа».
— ТНТ?
— Может, разве что ТНТ, и то там бы было помягче.
— Вы говорили, что сериал должен вызывать у зрителя раздражение, но мне пока не кажется, что кто‑то остро реагирует.
— Я и не думаю, что наше кино может вызвать раздражение у обычного зрителя, разве что только если эстетика фильма противоречит его представлениям о прекрасном. А то раздражение, оно может быть только среди людей крайних взглядов — среди тех, кто защищает какие‑то свои позиции, скажем так.
— Проблема ксенофобии у нас почему‑то вообще редко обсуждается, причем среди людей с разных сторон. Например, основатель московского центра культуры «Дагестан» Магомед Абдулхабиров заявил Би-би-си, когда они попросили его прокомментировать сериал, что «Россия слишком хрупка, чтобы в ней можно было педалировать тему межнациональных отношений».
— У нас есть традиционная культура замалчивания. Она не является национальным достоянием, но она есть. Идет это, как мне кажется, из политики: вспомнить если Чернобыль и другие катастрофы — мы о них всегда узнавали постфактум. Почему‑то всем кажется, что не говорить удобнее, чем говорить, — и я думаю, что это ведет к коллективной травме. Надо обязательно проговаривать проблемы, и тогда будет хотя бы минимальный шанс их коллективно решить. Хотя бы понять, где те точки, с которых нужно начинать переговоры. Есть и второй фактор: любая дискуссия становится бессмысленной, если ты не можешь влиять на ситуацию. И может, это табу на обсуждение проблемы обусловлено тем, что участники социального действия не чувствуют возможности изменить ситуацию вокруг себя.
— Интересно, как работа над сериалом велась с точки зрения соответствия разным национальным традициям. Ну и правдивости того, как работа в полиции устроена. У вас были консультанты?
— Я встречался с несколькими людьми; не могу сказать, что встреч было много, зато — и за это особенная благодарность Денису Евстигнееву — была возможность съездить в Дагестан и провести там несколько дней с погружением в местную действительность. Там уже я много общался с разными людьми, делал пометки для себя. А целенаправленно чтобы понять механизм взаимодействия диаспор и полицейских сообществ, встреч было мало, но мне там скорее нужны были типажи, потому что я в общем механику работы полиции понимаю, она мало поменялась с 1990-х. Когда‑то, помню, общался с женой начальника участковых (не в Москве) и спрашивал, как прошла переаттестация, которая как раз тогда была. Говорит, половина прошла, половина не прошла. Спрашиваю, по какому критерию отбор проходил. Она говорит, один вопрос был определяющий: «С нерусских деньги берете?» Кто сказал «Берем», те отсеялись, а те, кто «Только за услуги», остались. В общем, такая ситуация была всегда, коррупция была всегда, формы этой коррупции тоже в целом понятны. Есть только нюансы: появился Следственный комитет, у него какое‑то взаимодействие с оперативниками, с прокуратурой, как пробиваются телефонные разговоры. Где‑то мы сказали правду, где‑то чуть-чуть поднаврали в художественных целях, но в общем, мне кажется, там все скорее ближе к достоверности. Не сказка, но и не совсем реальность.
— Сейчас в западной культуре очень актуален вопрос диверсификации. У нас хоть диалога такого не ведется, но проблема тоже есть: официально государство многонациональное, а актеры все известные белые, причем их немного, они уже всем приелись. А «Салам Масква» показывает громадное количество блестящих актеров, которые вряд ли когда‑то получат главную роль из‑за своей национальности.
— Это очень крутой вопрос — и оставьте, пожалуйста, эту ремарку, — потому что действительно он у нас практически не обсуждается. Проблема огромная. В Москве я знаю замечательных актеров вроде Юрия Тхагалегова из Театра на Малой Бронной — у него фактура, талант, а ролей в кино нет. В Дагестане мы нашли (и снимали) множество артистов, там пять драматических театров, но кроме КВН, команды «Махачкалинские бродяги», там ничего не снимается. А ребята фактурные, они там выросли, вросли. Это не шоубиз, они не гламурные, они от корней, понимают про жизнь. Когда они у нас снимались, они привносили достоверность не столько в том смысле, что «а давай вот эта салфетка будет не белая, а голубая», — они привносят достоверность ощущением правды своей. И вот такие артисты там есть, и мужчины, и женщины, они готовы работать, но их даже на кастинг в Москву никто не позовет. И я сталкивался с такой продюсерской позицией, что, когда я предлагал какого‑то героя сделать грузином, армянином, таджиком и так далее, меня спрашивали: а почему? А вот просто, ничего не объясняя, просто он такой, у него есть женщина, дети, даже акцента может не быть. Но нет, только если это комедия — тогда можно шутки придумать. А просто так нельзя.
— Обычно продюсеры говорят, что это зритель к такому не готов.
— Но мы не узнаем, готов ли зритель, пока не покажем. Это классика маркетинга. Кто бы знал про памперсы, если бы мы ждали от мамаш их рекомендаций? Так бы все и ходили в пеленках. Кто‑то говорит, что это даже круто, но я так не считаю. Не хочу ходить в кинопеленках, нельзя снимать бесконечно «Прибытие поезда». Мне еще очень интересно, как народ отреагирует на дагестанскую серию — предпоследнюю, если верно помню. Там в кадре только Дагестан, аварцы, даргинцы, лезгины, табасаранцы и только одно славянское лицо актера Голубкова (да и он — спойлер — не всегда будет узнаваемым). Но мне это кажется интересным хотя бы потому, что в Дагестане ничего такого в больших формах не снимали со времен «Белого солнца пустыни».
— Вы не боялись, что из‑за экспозиции, в которой есть русский пьянчуга и бравый дагестанец, многие не станут смотреть дальше?
— А почему бравый?
— Так, по крайней мере, видится первые полчаса.
— Это видится славянам. А для кавказцев Рустам — коррупционер, квартиру у дяди взял, вялый какой‑то, отпор дать не может — не мужчина. У них свой достаточно обширный список претензий к герою. Мы видим бревно — смотрите, вот оно какое у нашего, а у ихнего даже соринки не видно. Отлично, вот оно — то самое раздражение. Одни возмущаться будут: «Почему нашего сделали пьяницей?!» А другие: «А наш юнец какой‑то, вон там Арслан — нормальный мужик, пусть он полицейским будет. Что, нет у нас таких?!» Конечно, есть. Конечно, есть и трезвый русский полицейский. Но мне кажется, там есть баланс. Видится всем по-разному, но у каждого есть свои слабости. Там же нет абсолютно положительных героев, там есть люди, которые совершают скорее хорошие поступки, а есть те, кто скорее плохие. Но по сути, хороших изначально людей там нет. Вот в этом современное кино заключается.
— Да, помимо национального вопроса «Салам-Москва» — это же еще просто хорошее кино, такое полицейское бадди-муви в духе Шейна Блэка. Я там даже какие‑то конкретные отсылки замечал: видимо, вам важно было не просто высказаться про ксенофобию, но и такое кино на российской почве сделать?
— Именно. Там и нуар, и бадди-муви, и полицейская драма, и антиполицейская, и социальное кино, и про национальность, но прежде всего — просто хорошее кино. Чтобы был объемный мир и много героев, за которыми интересно следить, второй-третий планы, личные трагедии и общественные, полный набор человеческих переживаний. Ведь только через это может возникнуть так называемая толерантность. У зрителей появляется терпение досмотреть историю до конца, несмотря даже на то, что бывают двенадцатиминутные сцены, в которых ни одного славянского лица. Вообще, от бадди-муви там только интонация комедийная, но неоднозначность героев важнее, в этом я вижу современную драматургическую форму.
— Этим сериал еще «Прослушку» напоминает: там тоже нет хороших и плохих, она о том, что есть вот система, в которой черные из гетто становятся наркоторговцами, а полицейские их ловят, и чтобы что‑то изменить, нужно менять саму систему, но никто этого делать не хочет. У вас похожая мысль.
— Мысль — да, но мы на «Прослушку» не ориентировались. Она с более серьезным лицом, мне этот жанр не так близок, мне нужна была ироничная подложка. В жизни не бывает чистого жанра драмы, всегда есть моменты, когда в драматической ситуации герой смешон, а жизнь — трагифарс. Серьезную, суровую полицейскую драму делать не хотелось. А по юмору и уровню неполиткорректности юмора мы ориентировались скорее на «Массовку» («Extras» Рики Джервейса). А в «Смертельном оружии» — там же герои быстро находят общий язык. Они неочевидные напарники, но мы сразу понимаем, чем все кончится: их конфликт ближе к человеческому, там нет ничего национального — может, у Мела Гибсона в жизни и есть, но на экране точно не читается ненависть ко всем черным, что вот ты, мой напарник, ублюдок, я хочу, чтобы ты уволился из органов, сдал всю свою родню и сдох. Такой точки начала отношений я все-таки не припомню. И у нас конфликт этот только усиливается.
— А на глобальном уровне может работать ваш фильм? Сейчас противостояние разных цивилизаций — христианской и исламской — только острее становится, и никто не понимает, что с этим делать.
— Этот вопрос видится сложным только из экрана телевизора или в речах официальных лиц. Я много встречал мусульман, которые говорят, что Творец един, и легко находят язык и с иудеями, и с православными, и с кем угодно. Наверное, с атеистами им даже сложнее найти язык. Для меня иман — то же самое, что кантовская мораль: если есть иман у человека — он порядочный, если нет — он говно. И у нас все то же самое, просто мы это по-другому называем. И в итоге оказывается, что базовые ценности у людей, которые не занимаются идеологией или политикой, одинаковые: близких надо любить и уважать, насилие — плохо, мир — хорошо, давайте жить вместе дружно. И таких людей большинство. Но есть мир агрессивных сильных мужчин, которые иногда воюют за идею, но чаще им важно доказать, что у них яйца крепче и больше, чем у другого. И они многим из нас мешают жить. У нас же идея еще была в том, чтобы не пропагандировать насилие, не навредить. Работать больше, но только через сопереживание. Если человек будет с увлечением смотреть эту историю, он будет увлечен поведением не только своего героя, но и всей коллизией в принципе и, возможно, увидит людей в представителях другого этноса, языка, культуры. Если после фильма захотелось хотя бы поговорить об этом — то задача-максимум выполнена.