— Так, вы откуда?
— Из России.
— Вы русская? Ок.
— Расскажите лучше, как было сниматься у Вуди Аллена.
— Необычно очень. Приходишь на работу в шесть утра, что как раз в порядке вещей, но ты-то рассчитываешь до восьми вечера сниматься, а в полдень уже оказываешься дома. Он нестандартно работает. Видимо, в связи со сверхспособностями к режиссуре он обычно снимает одну сцену одним кадром. То есть Вуди практически никогда не доснимает планы с разных точек. Ну, понимаете, если бы наш разговор был сценой в фильме кого угодно, кроме Вуди Аллена, то это было бы так: камера на меня, потом камера на вас, общий план, укрупнения. А он просто берет и одним кадром все фигачит. У актеров при этом ощущения двойственные. С одной стороны, постоянно кажется, что ты где-то не дотянул, потому что быть дома в двенадцать дня — это подозрительно. А с другой стороны, в таком методе есть спонтанность, которая напоминает работу на сцене. Каждый актер знает, что должен быть убедительным каждую секунду — потому что этот дубль и останется в фильме. Никто ничего тебе потом не подмонтирует. Опыт в общем интересный — одновременно вдохновляющий и пугающий.
— Вы сами пишете пьесы. С Вуди их как писатель с писателем обсуждали?
— Да-да, конечно. Я недавно поставил спектакль с Паркер Поузи, и Вуди очень помогал мне в процессе. Он много рассказывал, как лучше работать с актерами вообще и с Паркер Поузи в частности, потому что она у Вуди снималась. Он очень открытый: его можно о чем угодно спросить. Он приходил на мои спектакли в Нью-Йорке, и мы их очень подробно разбирали. Вы с ним встречались уже? В нем есть очень неожиданная для человека его положения прямота. Вуди совсем не защищается от вопросов. Что хочешь, то и спрашивай.
— Вы в школе же, наверное, нердом были? Когда такой человек становится кинозвездой, это как вообще ощущается?
— Да, это вечная история, когда тихие и застенчивые люди вдруг оказываются известными и начинают жить жизнью, которую не выбирали. У меня же в детстве даже друзей не было. Такой я был тихий, застенчивый и по большей части депрессивный ребенок. Я сидел дома и писал какие-то рассказики, читал книжки. Никогда не ходил на вечеринки, на выпускной не ходил. Зато увлекся театром. Говорят же, что дети, которым бывает трудно в школьные годы, часто фокусируются на других вещах, чтобы отвлечься. И часто увлечение становится карьерой — ну или они посвящают себя наркотикам. Все то время, что я одиноко сидел дома и писал рассказики, я, как вы понимаете, планировал месть этому миру. Вот же она.
— Каково вам в таком случае быть персонажем фильмов Вуди Аллена, который любую девушку может заполучить? Извините.
— Да не, я в курсе того, как я выгляжу, не извиняйтесь. Дело в том, что это было бы неправдоподобно в фильме любого другого режиссера — кого-либо, кроме Вуди Аллена. Но когда он сам стал играть эти роли, такой расклад почему-то всем показался возможным. Думаю, дело в обаянии, которое компенсирует недостаток роста. Люди типа меня должны быть благодарны Вуди за возможность абсолютно неправдоподобных отношений в кино. Благодаря ему у меня в фильме может быть роман с Кристен Стюарт, и мы выглядим как бы нормальной парой. Хотя она самая красивая женщина на планете, а у меня осанка как у маленькой буквы «r». Вуди Аллен — пионер в этой области, это он доказал, что люди типа меня при наличии шарма тоже могут нравиться красивым женщинам. Он создал героя, которого раньше в кино не было. Изменил наше представление о том, в каком качестве в фильме может быть задействован умный, смешной парень, маленький еврей из Нью-Йорка. И я как маленький еврей из Нью-Йорка думаю, что это очень круто.
— Во времена «Парка культуры и отдыха» вы говорили, что боялись знакомиться с Кристен Стюарт. Потом вы с ней еще в «Ультраамериканцах» снимались и теперь у Вуди Аллена. Что изменилось?
— Ничего, все так же ее боюсь. Я пришел к выводу, что просто она пугающий человек. Кристен такая очень подлинная, и это пугает кого-то типа меня, кому хочется быть непосредственным, но обычно все заканчивается жалкими заигрываниями в попытке понравиться. Она не пытается этого делать. Она уверенная в себе и не пытается ни с кем заигрывать. И это выглядит пугающе. Большинство из нас держится за свои маски на публике, а у нее нет такой потребности. В кино это тоже видно. Ты видишь ее на экране, и она кажется уверенной. Когда мы снимали «Парк…» ей было типа лет семнадцать, и это все уже было.
— Вы дружите?
— Да. Съемки в кино — достаточно интимный процесс, узнаешь друг друга за очень короткий промежуток времени. Потом, правда, съемки кончаются, и вы разъезжаетесь по домам. Но я бы сказал, что мы с Кристен дружим. Нам нравится вместе работать, у нас похожее чувство юмора, общее отсутствие интереса к ярмарке тщеславия. Я не смотрю на себя на экране, мне все равно, как я там выгляжу. Кристен красавица, но ей это тоже неинтересно.
— В «Светской жизни» здорово показана динамика отношений в еврейской семье. Вы как-то свой личный опыт использовали в этом отношении? Мне это довольно точным показалось.
— О, у вас русская еврейская семья?
— Ага. Как у вас, да?
— Да-да, точно. Русские евреи. Подождите, а вы где живете?
— В Москве.
— И семья ваша там живет? Они, что, не уехали? Это очень необычно.
— Да, большая ошибка, судя по всему!
— Да уж, в мире есть и другие места. Но это, кстати, мое любимое в «Светской жизни» — еврейская семья. Они все очень разные. Моя сестра по фильму замужем за марксистом-интеллектуалом, знаете, за таким социалистом-философом. Мой брат — гангстер, а мой герой становится успешным антрепренером. И это ровно то, что происходило в моей настоящей семье в 30-е годы. Мои родственники занимались всеми этими вещами. И фильм в комедийном, конечно, ключе, но достаточно правдоподобно отражает жизнь еврейской диаспоры в Америке. Не могу говорить об опыте евреев в России, но в Америке все так и было. Активное участие в академической работе, движении за права человека. Это как бы отпочковалось от марксизма. Потом были люди, которые стали гангстерами. Это тоже правда, часть моей семьи как-то в этом была замешана. И были у меня родственники, к сожалению, не близкие, которые стали очень успешными бизнесменами. В колледже я учился на антрополога, поэтому люблю рассматривать разные культуры с академической точки зрения. И хотя я сам стал киноактером, хотя вырос в тихой академической еврейской семье, но если посмотреть на еврейский опыт в Америке в целом, то и это тоже абсолютно в рамках нормы. Актеров-евреев же очень много, даже если они неочевидные и никак свою еврейскость не подчеркивают.
— А как вам живется вообще со своей известностью?
— Знаете, каждый день я подхожу к зеркалу, сотню раз провожу расческой по волосам и говорю себе: «Ты победишь». Не, ну к этому никак нельзя относиться. Единственный бонус тут — это возможность использовать эту какую-никакую известность, чтобы, например, сниматься в интересных, но небольших фильмах. Это иногда помогает. Я сейчас вот ставлю спектакль в Лондоне, я сам написал пьесу, она очень личная. Ну и если они мое лицо на афише напечатают, в театр придет больше людей, понимаете? Этого аспекта известности я не стесняюсь, хотя и не хочу его слишком эксплуатировать. С практической точки зрения славу можно использовать. Я вот сотрудничаю с приютом для жертв домашнего насилия в Индиане, и мы в этом году собрали полмиллиона долларов, чтобы жертвам за ипотеку заплатить. Это получилось, потому что они везде там написали мое имя. Хотя часто бывает, что люди из-за славы начинают спиваться или ужасно себя вести. Это странный опыт, когда ты идешь по улице, а люди тебя знают. Но если толково ее использовать, слава может быть самой полезной штукой.
— После «Бэтмена…» этого всего стало больше?
— Да не, так же. Первый фильм, в котором я снимался, назывался «Любимец женщин», не знаю, видели ли вы его. Ну в общем, это был такой нью-йоркский независимый фильм, мне было восемнадцать лет, когда он вышел в прокат. И это было кино, которое в Нью-Йорке в тот месяц посмотрели все. Я шел по улице, а я живу в Нью-Йорке, и заметил, что вдруг меня все стали узнавать. Вот тогда я почувствовал разницу между жизнью в абсолютной анонимности и кем-то, кого узнают на улицах. Дальше уже все шло довольно ровно.
— Вы же еще пилот для телевидения сняли, «Bream Gives Me Hiccups». Почему телик, а не кино?
— Знаете, индустрия за последние три года так изменилась, что фильмы, которые мне интересны, — они теперь сериалы. В кино такого больше почти никто не делает. Ну вот Вуди Аллен разве что. Он снимает независимые картины, на которые, например, мои родители сходили бы в кинотеатр, понимаете? Они не гики, живут в Нью-Джерси, такие умные жители пригорода. А то, что я пытался сделать на телевидении, — это то, что независимые кинорежиссеры делали в 90-е. Сейчас все, что я пишу, — это либо для театра, либо для телевидения. Но мне все равно, какой медиум. Я не киногик, правда. Театр, телевидение, книга — способ неважен. Я же антрополог, в конце концов.