— Сначала у фильма было другое название, но в итоге вы остановились на словах из поэмы Роберта Фроста. Почему?
— Когда мы с монтажером собрали фильм, я посмотрела его и подумала: «А ведь внутри нашего фильма прячется другой фильм». И смонтировала все заново. Новому фильму потребовалось новое имя, и название стихотворения Фроста показалось мне подходящим. Даже если вы не знакомы с этим поэтом, фраза «неизбранные дороги» еще до просмотра фильма даст вам представление о том, как важны в нем параллельные сюжеты.
— Почему эта тема? Что было у вас в голове, когда вы писали сценарий?
— Фраза «в голове» такая интересная. Я хотела исследовать именно это — то, что у нас в голове. Мы уже многое знаем о мозге благодаря ученым, но все еще очень мало знаем об уме. Поэтому мне захотелось изучить героя, теряющего рассудок. Что если человек, теряя его, обретает что‑то другое? Набредает на те самые дороги, которые когда‑то не избрал?
— Это популярная в кино тема. Но у вас свой подход.
— Потому что чаще всего кинематограф изображает болезни вроде деменции и шизофрении через сантименты, слишком чистенько, трагично и безнадежно, с надрывом. Но я видела, как болел мой брат, — у него развивалось слабоумие, но не такое, как в фильме, — и чувствовала, что портрет героя может и должен быть сложнее, чем обычно. Забвение одного человека в ходе болезни ведет к рождению другого. Этому человеку сложно общаться с окружающими, но очевидно, что в его голове кипит какая‑то жизнь. Мне хотелось ее показать.
— Получается кино в кино — ведь наши сны, видения и галлюцинации по природе своей кинематографичны.
— Да, люблю говорить, что кинокадр — это обрамление мысли, а экран — проекция сознания. Мы заранее знаем, что то, что произойдет в кинозале, нереально, но все равно воспринимаем эти истории как настоящие. Может быть, то же самое происходит и в голове у нашего героя, который не различает наваждения и жизнь.
— Вы говорите о том, что история вдохновлена вашими отношениями с братом, но в фильме о герое заботится не сестра, а дочь. Можно сказать, что героиня Эль Фэннинг — ваша проекция?
— Да, но кроме меня в ней запечатаны образы многих сиделок и медсестер, с которыми я встретилась за последние годы. Я сейчас живу в Англии, но события фильма происходят в Америке. Так вот, в Штатах сейчас около шести миллионов человек страдают от деменции. И около десяти миллионов человек о них заботятся. Это и члены семей, и профессиональные сиделки. В основном женщины. А по другим оценкам, таких людей до двадцати миллионов. Вот сколько людей фактически посвящают свои жизни тем, кого любят. Но все это происходит за закрытыми дверьми, поэтому мы просто не осознаем, какой это колоссальный труд.
— Вам не кажется, что у таких людей должен быть особый опекунский статус и поддержка от государства?
— Происходит ровно обратное: по крайней мере, у нас, в Великобритании, расходы казны на соцработников сокращаются. В Америке, кажется, ситуация не лучше. Это перекладывает часть работы на членов семей. И здесь мы наблюдаем тонкую грань. С одной стороны, это естественный импульс любого человека — заботиться о том, кто ему близок и дорог. Мало кто откажется от этого долга. Но, с другой стороны, какая‑то часть этой работы должна входить в обязательства государства.
Эль Фэннинг, к счастью, не сталкивалась с ситуацией, когда свою жизнь нужно посвятить заботе о здоровье другого человека. Но такой опыт был у меня и у огромного количества людей, с которыми мы вместе общались. И Эль смогла впитать в себя все наши эмоции — от гордости до раздражения, от отчаяния до любви.
— Она играла девочку с синдромом Туретта в «Фиби в стране чудес».
— Эль вообще удивительно разносторонняя актриса и невероятно трудолюбивая. Больше полусотни фильмов к двадцати годам!
— Вы колебались с выбором пола героя? Вместо дочери у героя мог быть сын?
— Нет, потому что в реальном мире чаще всего эта работа делается руками женщин. Бывает и так, что сиделками или активными родственниками становятся мужчины, но это абсолютное меньшинство.
Мне казалось, что существует нерассказанная история — история труда во имя любви, который проделывают женщины. Я ставила в голове эксперимент: как бы выглядела эта история, если бы за больной матерью ухаживал сын? И эта версия казалась немного фальшивой. А еще мне было важно, чтобы героиня была своеобразным интерпретатором чувств героя, переводчиком, который связывает его со зрителем (большинство переводчиков — женщины. — Прим. ред.).
— В работе над фильмом было что‑то терапевтическое?
— Не совсем. Если мне нужен катарсис, я могу получить его где угодно (смеется) — с психотерапевтом, с друзьями. Производство фильма для меня — ремесло, а не рефлексия. Я думаю не о своих чувствах, а о том, как рассказать историю, как привести в движение сюжет, как настроить актеров, как заставить все работать. Это страсть, но она не связана с катарсисом. Возможно, я испытала что‑то такое на стадии подготовки сценария, но на площадке я уже не думала о себе. Обязанность режиссера — усердно работать и сохранять дисциплину.
— Почему этот фильм появился именно сейчас?
— Действительно, я начала писать сценарий еще пять лет назад, практически сразу после смерти брата. Но на такое кино — со звездами, съемками на разных материках, большим постпродакшеном — трудно найти деньги. Поэтому в какой‑то момент я переключилась на «Вечеринку» — камерную политическую комедию, снятую в четырех стенах. Юмор и энергия этого фильма помогли мне отвлечься.
— Вы — ветеран независимого кино, но роль женщин-режиссеров на фестивалях стала подчеркиваться только сейчас. Вы довольны тем, как это происходит?
— У меня есть ощущение коллективного усилия — все пытаются что‑то сделать, чтобы изменить восприятие. Помню, когда я начинала, иногда бывала единственной женщиной-режиссером на фестивале. И когда ко мне подходили и говорили: «Мы так рады видеть среди нас женщину» — то я сразу начинала сомневаться: а так ли хорош мой фильм? Думаю, что женщины-режиссеры сталкиваются с этими сомнениями до сих пор. И в таких ситуациях доброжелательность может показаться оскорблением, хотя никто не собирался вас оскорблять. Восприятие не изменится сразу.
Уверена, что любой человек на планете, если его спросить, каким ему казался в детстве человек профессии режиссер, вспомнит образ бородатого мужчины в бейсболке.
Но сейчас все меняется. Ко мне на фестивалях часто подходят девушки и говорят, что я их вдохновила. А еще важно, что и женщины, и, например, цветные режиссеры зачастую всматриваются в другие истории. Это обогащает кино. Надеюсь, когда‑нибудь мы придем к тому, что все это будет понятным по умолчанию, и мы перестанем обсуждать на фестивалях вопросы равенства полов и рас.
— Журналистам хочется того же.
— Абсолютно. Потому что сейчас, когда мы говорим «женщина-режиссер» или «черный режиссер» вместо того, чтобы просто говорить «режиссер», мы как будто бы ставим художника в особые обстоятельства, лишаем его свободы.
— Вы знаете, что прямо в день премьеры вашего фильма в Берлине конституционный суд Германии признал право немцев на эвтаназию — добровольный уход из жизни? Я понимаю, что это не тема вашего фильма, но, кажется, у его героев все-таки есть и такая «неизбранная дорога». Ведь один из них рассказывает о собаке по кличке Нестор, которую усыпили, чтобы она не страдала.
— Я не знала об этом! Тема эвтаназии кажется мне очень опасной. Думаю, что да, у людей должно быть право решать, хотят ли они умереть, в ситуациях, когда болезнь приносит им страдание или их жизнь поддерживается искусственно, а шансов на излечение нет. Но как быть с ситуациями, когда человек не может принять это решение сам, например с пациентами в коме? Кто в праве решать, а кто нет? Это очень опасно.
— Почему Бардем, почему Фэннинг?
— Потому что они оба чертовски фантастические, вот почему (смеется). С Эль мы уже работали 8 лет назад (речь идет о фильме «Ginger & Rosa». — Прим. ред.), и еще тогда я удивилась ее профессионализму и концентрации. Тогда она только осознавала себя как актрису, а сейчас она только осознает себя как актрису главных ролей, и это удача для режиссера — находиться рядом с талантом в такой момент.
Хавьера я до этого лично не знала, но его обаяние давно не дает мне покоя. Мне хотелось найти актера на роль мужчины, который будет страдать, но не героически, который будет красивым, но не гламурным и который не побоится выглядеть уязвимым. Человека с харизмой, утратившего способность общаться. Хавьер Бардем — идеальный кандидат на такую роль.
— И вам было важно, чтобы английский язык был чужим для этого героя?
— Нет, в первом сценарии этого не было. Но потом я поняла, что то, что Бардем говорит и на испанском, и на английском, подчеркивает оторванность его героя от реальности и погружает зрителя в ту мультивселенную, которая есть в голове персонажа. К тому же так мы смогли обратить внимание на то, что чувствуют иммигранты — люди, которые уже оставили прежний дом, но еще не обрели новый.
— Может так быть, что ваш любимый фильм Бардема — «Бьютифул»?
— Да, все так. Восхищаюсь той работой, которую он там проделал.
— Подготовка к роли Хавьера и подготовка Эль — одинаково сложные задачи?
— У меня есть тактика: никогда не сводить актеров вместе до того, как я обстоятельно не побеседую с каждым по отдельности. Для меня это как настройка инструментов. Я несколько раз приезжала к Бардему в Мадрид, и мы общались по три дня — то переписывались, то обедали вместе, о чем‑то спорили, перечитывали сценарии.
С Эль было так же. Она очень открытая и быстро подбирается к самому сердцу идеи. Мы искали какое‑то воспоминание из ее жизни, которое помогло бы ей понять героиню. Как я уже сказала, у нее не было опыта сиделки, но мы довольно быстро нашли другое событие, за которое можно зацепиться. Но это конфиденциальная информация, так что больше я ничего не скажу.
— Брексит уже влияет на британскую киноиндустрию?
— Ситуация с Брекситом напоминает ситуацию с выборами в США: коллегия выборщиков выбрала не того кандидата, за которого проголосовало большинство. А судьбу нашей страны определила воля 51,9% проголосовавших. Но по всем опросам сторонники выхода были в меньшинстве, однако они оказались мобильнее и мотивированнее в день референдума. Мне кажется, наш выбор — самоубийственный. В том числе для индустрии. Огромное количество британских фильмов финансировалось из европейских фондов, наш кинематограф многое получал от членства страны в Евросоюзе.
Когда‑то Великобритания была колониальной империей, и у старшего поколения, видимо, накопилась ностальгия по этим временам. Поэтому люди и проголосовали за обособление. Но Брексит ударит в первую очередь по молодым — по тем, кто привык к свободе перемещения, к обмену опытом, к исследованию мира и построению карьеры без границ. Обычно в кино приходят именно такие люди.
— Ваш совет начинающим женщинам-режиссерам?
— Не чувствуйте себя должными. Я до сих пор не смогла побить рекорд по сборам, установленный моим вторым фильмом — «Орландо». Это могло бы сломить меня, но вот я здесь. Думаю, многие женщины сдаются, еще не начав. Развивайте свою выносливость — это качество, о котором часто забывают творческие люди. Если я сложу в стопку все письма с отказами в финансировании своих фильмов, получится книга вот такой толщины.
Кстати, известные режиссеры-мужчины сталкиваются с теми же трудностями. Я говорила с [Джимом] Джармушем, и он сказал, что у него уходят годы на то, чтобы найти деньги на свои фильмы. И я слышала то же самое от [Мартина] Скорсезе.
«Неизбранные дороги»:
в «Okko» и других онлайн-кинотеатрах
