— Первые 10 минут «Зимней песни» — вот этот кусок непонятно какой войны, мародеры, бэтээры, солдат, насилующий старушку, — это, наверное, самые страшные 10 минут, которые вы когда-либо сняли.
— Дело в том, что я с отвращением отношусь к воинским подвигам, любым. Грабить, насиловать, превращаться в свиней и радоваться этому — вот чем кончается любая война. Посмотрите, что вытворяет этот ДАИШ? Они же Пальмиру разбомбили. Пальмиру! Кто ты такой?! Сколько столетий простояло это чудное место! Нет, разрушили, потому что решили, что это дело рук неверных. А потом с большой радостью сами себя взрывают. Искренне веря, что попадут в рай. Где их ждут 16 красавиц, видите ли. Значит, ты все-таки хочешь ухватить что-то, чего тебе на этой земле не хватает? Попасть туда, где какие-то вонючие невинные девушки будут тебя окружать? Что это за идеал такой?
Никто не защищен от мечты построить рай на земле. И каждый хотел бы приложить к этому руку. И, конечно, мечта о коммунизме — это была светлая мечта. Кстати, за нее многие положили голову. Как ни странно, слова Спасителя «Кто из вас безгрешен, пусть первый бросит в нее камень» — правильные слова. Это он сказал по поводу иудейской грешницы, которую вели казнить. Отступились все. Потому что это правда. И вера в коммунизм — она была чудной верой. Ведь так бы хотелось, чтобы все было хорошо на этом свете…
Мне даже нравятся слова Путина: кто хочет восстановить то, что было, у того нет головы; а кто не сожалеет о том, что мы потеряли, — у того нет сердца. Как-то так он приблизительно сказал, когда пришел к власти. Совсем на сегодняшнего Путина не похоже, да? Но сказано им, странное дело. А сейчас придумал себе, бедняжка, какую-то гвардию. Что это значит? Это значит, что у него тоже мандраж. За жизнь. А у истинного большевика мандража за собственную жизнь не было. Поэтому-то и поезд куда-то летел, и в коммуне была остановка. Впрочем, российская революция — лишь копия французской. Знаете, какое количество голов полетело во Франции? Гильотина же работала как швейная машинка.
— У вас и фильм, собственно, начинается с гильотины и отрубленной головы.
— Произнести слово «сударь» или «господин» уже было преступлением. Хватали за одно только «мадам» или «месье». И казнили! Но во что обратилась Французская революция? В мещанство. Сегодня повсюду царствует мещанин. Не такой хапуга, который у нас называется олигархом, — обычный мещанин. И все упирается в количество добра: квартир, комнат, яхт. Но уже ни тени духовности нет нигде. Вот какая беда с нами произошла.
Что вы хотите? Немцова убили под Кремлевской стеной. Кто убил — мы же знаем! И кто заказывал его убийство — тоже знаем. Кто убил Аню Политковскую — мы же знаем. И кто заказывал, тоже знаем. И в чей день рождения это произошло, тоже знаем. Вы знаете? И я знаю. Я был ее товарищем. Одного убивают под Кремлевской стеной, другого убивают под Белым домом. Чтобы оставить свою роспись. И ничего, кроме хамства, это за собой не несет. Хамства и, извините, мандража жить на этом свете. Честно и достойно.
— «Зимняя песня» — это, кажется, фильм о том, что войны проходят, революции забываются, но для нас ничего не заканчивается — мы так и остаемся с этим насилием. У вас даже парижские девушки-воровки срывают сумки тем же движением, каким мародеры в начале фильма срывали ковры со стен.
— Мы остаемся с тем, что, сняв с трупа кольцо, солдат дарит его своей возлюбленной. Не думая о том, что это грех. А она его жалеет. Как вели себя наши солдаты, ворвавшись в Германию, вы и представить себе не можете. Лева Копелев про это написал, за что и поплатился — упекли его в шарашку. Впрочем, были и другие поступки. Маршал Ахромеев, например, повесился (24 августа 1991 года). Потому что у него сломалась мечта. Он верен был одной идее — что мы все-таки на правильном пути и построим идеальное общество. И когда увидел, что пришло безобразие… Единственный советский министр — или нарком, как хотите, — который отрекся от своего чина, это Шеварднадзе. Второго такого случая в истории советской власти не было. Идут дурные времена, сказал он. И я ухожу с поста. Есть такая фраза у Солженицына — непричастность ко злу. Не быть замешанным в безобразие и дрянь. Мы все это видели, Боже мой. Я думаю, что Михаил Сергеевич Горбачев тоже мечтал о том, что можно все в нашей стране переделать. Не получилось. Пришел популярный в нашем народе разгильдяй и пьяница — и тоже хотел добра. Но самым остроумным, конечно, оказался тот человек, который сказал: «Мы хотели как лучше, а вышло как всегда».
— Вы говорите «наш народ», «наша страна». То есть вы себя от России все-таки не отделяете?
— Конечно, нет. Ну что вы. О чем вы говорите! Мой папа был одиннадцатым в семье. 11 мальчиков положили голову за эту страну. Все были офицерами высокого ранга, окончили Пажеский корпус. И все погибли. Из всей этой когорты остался один я. Как я могу… Я с ответственностью отношусь к этой стране, она моя. Было одно интервью… Какой-то из ваших собратьев вызвал у меня дикое раздражение и написал то, что хотел написать сам. Вложил это в мои уста. Ну, Бог ему судья.
Конечно, кругом творится безобразие. И народ безмолвствует. Безмолвствует. Точнее фразы невозможно подобрать. И тот же самый Александр Сергеевич Пушкин написал: «Черт меня дернул с умом и талантом родиться в России». Да. Но родился, вырос и донес свой крест до конца.
— Военный эпизод вы снимали в Грузии, но он же с Грузией на самом деле никак не связан — это может быть какая угодно современная война?
— Никак не связан. Он связан с безобразием грабежа, мародерства, войны — любой. И следует сразу после эпизода с гильотиной. Это одно и то же.
— А дерево, в которое вбивает гвоздь ваша героиня, — это смоковница из библейской притчи?
— Смоковница? Из той нелепой притчи, в которой Спаситель разозлился и ее испепелил? Слушай, я такими вещами не занимаюсь. Ну представь, где б я тебе искал смоковницу, если бы она мне понадобилась? Мне просто дерево понравилось. Красивое. Но я тебе скажу, откуда взялся тот гвоздь. У меня в детстве была няня. Я ведь из поколения людей, у которых еще были няни. Она была из Мегрелии. И однажды она так за что-то обиделась на своего мужа, что взобралась на гору, где стояла церковь, и вбила в ее дверь гвоздь. Прокляла, значит. Потом успокоилась, пошла забирать гвоздь, дошла до церкви, а гвоздя нет. Исчез. И всю жизнь не могла себе этого простить, потому что муж ее помер вскоре после этого. Такие дела. Вот этот жест с вбиванием гвоздя я и вспомнил. Это же не просто дерево, там ленточки висят. Это дерево желаний.
— У вас все или почти все фильмы — о том, как жить, оставаясь приличным человеком. Начиная еще с «Листопада».
— Это правда.
— Мне показалось, что в «Зимней песне» это уже никому из героев не удается. Там всех жалко, но симпатизировать мало кому получается.
— Видишь, у меня там два персонажа, которые любили одну даму. И поссорились из-за этого. А она уже пожилая… Что их объединяет? Они играют одну мелодию напополам. Но все-таки один потом говорит другому: извини, дурака я свалял. Mea culpa, признание своей вины — самое высшее достоинство джентльмена.
А знаешь, чем отличается дама от товарища? Товарищ тебе всегда нальет. Дама будет говорить: «Ах, это вредно!» А товарищ нальет.
— В Москве у вас много товарищей осталось?
— Которые не ссучились — не много, но есть. Слава богу. Но иных уж нет, а те далече. Как Саади некогда сказал. Откуда Пушкин знал, кто такой Саади? Как-то в России забывают, что он был потомок негра, смугловатый. Чего этот друг и приятель нашего президента — Берлускони — не выносит. Когда Обама был избран в Соединенных Штатах, он с презрением сказал: «Э пикколо бронзато!», «несколько загорелый». Делая упор на то, что он, видите ли, белый. Хотя и говно.
Приятель нашего президента… Нет, ну приятелей можно себе найти каких-то. Вообще, говоря откровенно, у этого разряда людей не может быть приятелей. У них могут быть слуги. Или друзья. Говорят, у Гитлера и Муссолини была дружба. Да неправда, они терпеть друг друга не могли! Эта мерзавка Марин Ле Пен приезжала же в Москву, челомкалась тут со всеми. От большой дружбы, что ли?
— Как получилось, что для вас такой важной темой стало исчезновение традиции? Вы ведь даже совсем молодым человеком снимали именно про это. У вас каток давит цветы еще в дипломной «Саповнела», а потом этот же асфальтоукладчик появится в «Шантрапе», а в «Зимней песне» он давит всмятку живого человека. Вы эту тему находили везде — во Франции, в Африке, в Грузии.
— Да, конечно, это один и тот же каток. Все верно. Но я не очень уверен, что ты прав, задавая такой вопрос. Дело не в исчезновении традиции. Дело в исчезновении носителей этих традиций. Сами традиции продолжают передаваться. ДАИШ — это ведь тоже традиция. И она продолжает жить в головах разных ублюдков. Сожалеть об исчезновении такой традиции я бы не смог. Вот чтобы я везде и всюду искал… Фраза Лермонтова «да, были люди в наше время, могучее, лихое племя: богатыри — не вы» мне ничего не говорит. «Немногие вернулись с поля. Не будь на то Господня воля, не отдали б Москвы» — какие глупости, а? Значит, Господня воля была отдать Москву? Остановись, подумай минутку!
Ну хорошо, традиция. Вот был Гнедич, Жуковский. Наставники наследников, будущих императоров. Что-нибудь из этого получилось? Ничего. Кому они что передали? Николай Палкин так и остался Николаем Палкиным. И Сенатская площадь — это начало и венец его правления. Но кто перевел «Одиссею», как не Жуковский? Кто перевел «Илиаду», как не Гнедич? И именно той строфой, тем ритмом, которым пользовались древние греки. Края небес коснулась перстами пурпурная Эос. Полный студеной воды золотой рукомойник принесли ей рабыни… Ни на одном языке нет такого блестящего перевода!
Ты говоришь про традиции, да? Вот они: нам целый мир чужбина, отечество нам — Царское Село. Куда б ни мчала судьба убогий мой челнок… Везде-везде в душе моей благословлю моих друзей. Они стали кем хочешь — сановниками, послами. А Пушкину была отведена комнатушка в галерее дортуаров. Все жили с высоким потолком, а у него была комнатушка. И его это не смущало. Он не чувствовал никакой несправедливости. Ну негр, что делать, запихнули на задворки. А зато старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил.
— Друзья важнее, чем отечество, так получается?
— Ну да. Конечно. Понимаешь, отечество — это просто пейзаж. Приходящие новые поколения могут изменить его лик. Москва видишь на что стала похожа? А если твой пейзаж — горы да долы, он не меняется. Но это не отечество. Отечество — это то, где жили близкие тебе люди. И память о них, вот и все.
Вот, например, понимаешь что… Я учился в МГУ на Моховой. Ну конечно, никого уже не осталось. Ни Гельфанда, ни Шафаревича, ни Хинчина. Мои друзья уже много лет как рассыпались кто куда. Да у меня друзей на мехмате и не было. Потому что все они были согласны работать на военную промышленность. А я нет. Я и ушел поэтому из МГУ. Хотя у меня была Ньютоновская стипендия. Была Сталинская, самая главная, — 600 рублей. А Ньютоновская — 400. Но хоть звучала более-менее прилично, не Сталинская все же. И вот когда я съездил в Кунцево на свое будущее место работы, в закрытый НИИ, в подвалы под землей, я все понял. Побежал к ректору МГУ Петровскому, написал заявление об уходе. Сказал, что буду, не знаю, архитектором. Циник Петровский мне ответил: «А вы видели, что они строят?» Тогда у меня вдруг с уст сорвалось: «Ну буду кинематографистом». «Вы видели, что они снимают?» — точно так же спросил меня Петровский. Я говорю — в любом случае вот этим я заниматься не хочу. Пойду в архитектурный или во ВГИК, куда-нибудь да пойду, там посмотрим, что будет. «Если разочаруетесь — приходите, я вас приму обратно», — сказал он на прощание. То есть все-таки рассчитывал на мандраж. На мандраж жить, на мандраж рисковать. Знал психологию советского ребенка. Но я не пришел.
— А у вас никогда не было соблазна стать композитором? Мне кажется, вы относитесь к режиссуре как к разновидности композиторской работы.
— Ты знаешь, я же музыкант. Я все играл — начиная со Скрябина и кончая Рахманиновым, все прелюдии Баха, все фуги, сонаты Бетховена, все! И вот я сижу, разбираю какую-то очень сложную пьесу Хиндемита. И надо мной склонился мой дядя, которого я очень любил. Смотрит, что я делаю, и вдруг мне говорит: «Так и будешь всю жизнь читать тексты, написанные другими?» И это меня подрубило. Я бы мог заняться композицией… Но когда ты знаешь такое количество [музыкальных] текстов, на хрена к ним еще что-то добавлять? Что ты можешь добавить к Мусоргскому, Танееву, Глазунову? Наслаждайся тем, что они уже сделали! Ну вот к Чайковскому можешь добавить, потому что это дрянь, полная дрянь. Кто замахнулся на «Евгения Онегина», тот не имеет вкуса! Он употребил «Евгения Онегина», чтобы сочинить (поет) «Враги, враги, давно ли друг от друга их жажда крови отвела…». Что это вообще такое? Чем ты пользуешься? Да и как поставить в опере вот это, например: «Она ушла. Стоит Евгений, как будто громом поражен. В какую бурю впечатлений теперь он сердцем погружен. Но шпор внезапный звон раздался, и муж Татьянин показался». Как ты это сделаешь? «И здесь героя моего в минуту, злую для него, читатель, мы с тобой оставим надолго, навсегда… Поздравим друг друга с берегом. Ура! Давно б, не правда ли, пора?» И это все упущено! А написана вместо этого какая-то дрянь.
— Когда вы занялись кино, вас же не смущало, что до вас были Барнет, Ренуар и Виго.
— Кино такое дело… Я, по крайней мере, понял, что никогда не буду снимать чужих текстов, никогда в жизни. Что кино — это такая вещь, за которую надо нести ответственность целиком. От начала до конца. Конечно, прекрасно иметь такого сценариста, как Виктор Гюго. Но его надо читать, а не экранизировать.
— Я спросил про сочинительство, потому что для вас, мне кажется, главное в фильме и вообще в киноязыке — музыкальность.
— Да, но не забывай все-таки, что я математик. Это довольно привилегированное сословие. Математики умеют думать. Чему за те годы, что я провел в МГУ, мне пришлось научиться. А научившись, это уже не потеряешь.
Мне ужасно жалко, что молодые люди, которые занимаются искусством — любым искусством, — не математики. Хиндемит и Барток были математиками. И Дебюсси. Про Рахманинова не знаю, но по структуре и дивной гармонии видно, что он тоже математик. Да и вообще, быть композитором и не просчитывать — невозможно. Это дело опирается на точный анализ, не все так просто.
Ну Чайковский — он не рассчитывал, да. И еще был у него братец, Модест, кажется, его звали. Либретто написал, видите ли. На что замахнулись, ребята? А «малыш уж отморозил пальчик, ему и больно и смешно. А мать грозит ему в окно»? Ты же не напишешь этого и не сделаешь никогда! «Зима. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь». Как ты это сделаешь? «Подъезжая под Ижоры, я взглянул на небеса и воспомнил ваши взоры, ваши синие глаза». Музыку хочешь делать, да? Делай что хочешь, но отвечай сам!
Вот кто почувствовал себя равным, замахнулся и оправдал — это Мусоргский. Он создал такое произведение, которое не только равно, а, может быть, и превосходит оригинальный текст Пушкина. Потрясающее произведение! Но он чем только не забавлялся. «Картинки с выставки» написал: пошел на выставку и про каждую картинку написал музыку. Кто помнит рисунок «Развалины старого замка»? А он написал музыку, и ее помнят все (с удовольствием напевает). Но был страшный пьяница, к слову.
Вот мы с тобой сейчас говорим, но это же все равно что бисер метать. Кто сегодня из читателей вообще в курсе, о чем мы? Нет, ну какие-то найдутся. Ищи. Под микроскопом.
— А вообще с возрастом проще или сложнее снимать кино?
— Я не могу сказать, что сложнее. Сложнее не может быть, нет. Дело в том, что каждый раз надо все начинать заново. Заново! И это очень трудно. И потом, ты же знаешь заранее, что смотреть это все некому. Но упорно делаешь. Это как бросать бутылку в океан. Может, кто-нибудь выловит?
— Те задачи, которые вы сами себе ставите от фильма к фильму, они меняются?
— Задачи в кино… Знаешь, я не уверен, что задача, которую себе поставил Леша Герман в своем последнем фильме «Трудно быть богом», была им решена. По-моему, он заблудился в дебрях. Увлекся чавканьем грязи под ногами. Я же знаю, какую задачу он себе поставил. Просто он до нее не добрался. Жалко. Он очень хороший парень был, чудный просто! Но ставил себе задачи выше головы. И меня спрашивал: «Как это ты так снимаешь — раз-два и просто?» А я ему говорю: «Знаешь, в чем тут дело? Возьмись за ухо. Вот ты берешься так — правой рукой за левое ухо через голову. А надо делать так» (показывает). Просто взяться как ближе и проще, и все. И еще ему говорю — ты же знаешь, как Брунеллески построил купол во Флоренции? Он всех спросил — сможете поставить яйцо на попа, чтобы оно стояло само? Все мучились, а он просто взял яйцо, слегка шмякнул его о стол и поставил. Кажется, каждый так может — а ты возьми и сделай. Дивный купол! Расчет, который невозможно постичь. Все связки сделаны, все продумано, и стоит — кажется, что ни на чем.
— Вот эти ваши знаменитые раскадровки и схемы движения камеры, которые вы заранее прорисовываете перед началом съемок, это тоже такой расчет?
— Раскадровки — это простая вещь. Это Гриша Чухрай, старший мой товарищ, меня научил. Он мне сказал: тебя задушат. Поэтому снимай быстро. Быстрее, чем они думают! В то время картину снимали в среднем за шесть с половиной месяцев, а он мне сказал — сделай заранее раскадровки всего фильма и сними его целиком за два! Он этому научился в Америке. Ездил туда с отцом этих братьев-чекистов, как их зовут? У них еще на Арбате ресторан французской кухни.
— Познеры?
— Да, Познеры. Их отец — мне кажется, он был шпионом, но чудный был человек — повез Гришу с собой в Штаты. И там Гриша впервые увидел раскадровки. А их делают для чего? Чтобы быстро снять. Чтобы все было рассчитано. Ты сел и заранее нарисовал весь фильм. Это открытие мне очень подошло. Обычно редакционная комиссия приезжала из Москвы через три месяца после начала съемок. А у меня уже все снято! И я мог отобрать и показать им то, что, по моему разумению, не вызвало бы у них возражения. А картина была уже у меня в кармане.
Тем более работа с раскадровками пригодилась мне во Франции, где надо было снимать очень быстро и не раздумывая. Ты же видишь, я могу выпить. Поэтому просыпаться утром, начинать соображать, что сегодня снимаем, — не очень хорошая идея. Пока придешь в себя, пока в голову придут идеи… А так ты достал лист — и уже все готово. И эти листы у всех в твоей группе. Ты их размножил, раздал — гримерам, реквизиторам, операторам. И все знают, что сегодня делать. Вот так движется камера, он выходит оттуда, они встречаются с ней вот здесь, свет так. И все, проблем нет. Потом, когда придешь в себя, можешь внести коррективы. Но основное все сделано! Потому что я уже покорпел над листами со своей дочкой, которая все это рисовала. И уже выслушал от нее «слушай, у тебя это уже было». Страшный приговор, надо все придумывать заново! Зато потом — легко. Это сильно облегчает жизнь.
У меня был оператор Любчанский, он вообще держал бутылку в корзиночке рядом со штативом. Что-то не получается, идешь к нему, говоришь — слушай, не придумывается. Он говорит — хлебни, пожалуйста. И пока он мне протягивает бутылочку, ко мне, как у Венечки Ерофеева, снисходят ангелы мои и говорят: «Сделай так!» И вот я, не успев отпить, уже все знаю, а Любчанский молча закупоривает бутылку — до следующего раза.
— Как изменилась Франция за то время, пока вы там живете?
— Франция изменилась еще со времен Эмиля Золя, Виктора Гюго и Мопассана. Вообще-то, я не думал, что так застряну в этой стране. Думал, дай съезжу на «Чинечитту», сниму фильм. Приехал я в Италию, и Тонино Гуэрра и Феллини в один голос мне сказали — мотай отсюда, здесь кино кончилось. Езжай во Францию, там еще что-то дышит. И действительно, там еще некоторое время что-то дышало. А сегодня французский кинематограф дышит на ладан. Он стал «интимисский»… Это значит: Петя любит Машу, Маша любит Гастона, Гастон любит Дарью — и все на этом кончается. Когда-то был Абель Ганс, Жан Виго, Рене Клер, Рене Клеман. Это была духовная пища для очень большого количества людей. И за этим было весело наблюдать. Вот снял Марсель Карне «Посетителей», и все понятно: кто, что, почему, про кого это снято («Вечерние посетители», вышедшие в 1942-м, стали одним из негласных манифестов французского Сопротивления. — Прим. ред.). Как в древние времена в трагедиях или комедиях — Аристофана или Софокла. Все, что разыгрывалось в театре, грекам было понятно. В Греции всегда происходили жуткие безобразия. И про это писались пьесы.
Я еще немного застал остатки belle époque, когда французское кино было явлением такого же порядка, как античный театр в Греции. Это у них до войны все было. А у нас в России в это время было такое понятие — «пир во время чумы». Все дико веселились, зная, что все плохо кончится. Что скоро все исчезнет, сгинет. Свистопляска такая. Это, знаете, в опере «Борис Годунов» Мусоргский вложил в уста Отрепьева слова о том, что все будет очень плохо. Он же хотел сесть на престол, чтобы веселиться. Вообще, русские цари только о том и думали, чтобы веселиться и дурака валять. И никакой ответственности за то, что происходит. И не только цари. Ну, один решил давить всех, гнобить и душить — Сталин. И Грозный еще. Опричнину завел. Не помогло. А Николаша Второй отстреливал собак и ворон. Безобразие. Никакой ответственности. А потом настал момент — и сказал своему брату Михаилу: «На вот тебе корону!» Знаете, что Михаил ответил? «С твоей головы я на себя этот головной убор не надену». Вот такие были дела. Но зато страна у нас дивная, парадоксальная, удивительная. Россия — страна, где разухабистость и ненависть живут рядом. Страна, где родилось единственное в мире движение диссидентов. Я другой такой страны не знаю, где бы люди вышли после наезда на Чехословакию на лобное место в центре города. Они вышли, чтобы спасти честь своей страны. Уже было невозможно, конечно.
Во Франции был потрясающий кинематограф. Для души, для ума. А у нас были Глеб Панфилов, Илья Авербах, Сергей Параджанов. Борис Барнет, который искупил все. И Андрей Тарковский.
«Народ безмолвствует» — это великая фраза. В ней есть и глубокое понимание всего, и тихая угроза страшного русского бунта. Которым и кончилась вся большевистская власть. Пережгли, поломали, омыли в крови. Создали Гражданскую войну. Безумие! Вы можете себе представить, как два солдатика, один красненький, а другой беленький, совершенно одинаковые, идут друг на друга? (Напевает.) «Как родная меня мать провожала, так и вся моя родня набежала. Вася, Вася, Василечек, не ходил бы на войну ты, сыночек».
Или — «парню очень хотелось белый свет повидать, за рабочее дело он пошел воевать». Нет же логики тут никакой, понимаете? Зато есть страшный мандраж коллектива. «Выходили расписные Стеньки Разина челны…» Помните, чем кончилось? Ропот начался. «Ночку с бабой провалялся, сам наутро бабой стал». Что он делает, слыша ропот? Он ему подчиняется. И за борт ее бросает в набежавшую волну. Причем произнеся патетическую речь: «Волга-Волга, мать родная, Волга — русская река, так прими же ты подарок от донского казака». Понятно же все?
Мандраж коллектива есть у всех. Редко кто устоит. Ну были случаи, конечно. Чернышевского выставили к позорному столбу. Толстого предали анафеме. Что произошло с Михаилом Афанасьевичем Булгаковым — даже рассказывать не стоит. Но он оставил нам текст. Текст про то, как Сатана приехал в Москву, чтобы посеять зло и бардак. И очень разочаровался, потому что все уже было сделано до него. Ему просто нехрена тут было делать!
— А Франция за эти годы стала для вас своей страной? Вы чувствуете, что вы там прижились?
— Мы все-таки принадлежим к иудеохристианскому кусту культуры. В том числе и Россия с ее византийской традицией. Я бы никогда в жизни не смог работать в Иране или Турции. А Франция — это благодатная почва. Понятная. Тбилиси — это же маленький Париж. Маленький, но Париж.
— В Скандинавии, например, я вас совершенно не представляю.
— В Скандинавии — нет. Хотя… Смотря где. Скажем, в Голландии я могу жить. Там все-таки были, извини меня, потрясающие ребята: Рембрандт, Вермеер, миниатюристы всякие. Хотя все равно этот куст культуры нам не слишком близок. Почему в Голландии проститутки сидят за открытыми окнами? Это все протестантские дела. «Нам нечего скрывать» — вот что это значит. Да, я … [продажная женщина], ну и что? Сижу перед открытым окном. Странная вещь, да? Но какая-то искренность и откровенность в этом есть.
— А скажите, современность вас хоть в какой-то степени интересует? Как человек держит мобильный телефон, с каким выражением лица проверяет с утра ленту фейсбука. Как пишет на ходу СМС. Вот все эти приметы времени. Не уходящая натура, а то, что вас окружает, скажем, в той же Франции.
— (После паузы.) Это что у тебя, MacBook Air? У меня такой же. Только у меня еще к нему USB-разветвитель на три гнезда. Ты не думай, что я… Знаешь что, я в школе был коротковолновиком. Та-та-та-да-да-та-та-а-а. Я тебе сейчас, между прочим, произнес фразу. Которую ты не можешь понять. Мы связывались с Бразилией, с Канадой. Быть коротковолновиком в советское время — это значило иметь выход в мир, который больше никому не был доступен. Причем Советский Союз очень хотел, чтобы мы владели азбукой Морзе, во время войны понадобится. И вот однажды шел ливень. Я сидел в радиорубке. И из какой-то страны, кажется из Мексики, меня спрашивают — какая у вас погода? Я им отвечаю — идет дождь. И на следующий день ко мне пришли в радиоклуб типы с погонами. С расспросами. Что за дождь? Какой дождь? Что это значит? Это шифр? Ну проверьте, говорю, вчера и правда шел дождь. Нет, сказали они. Мы понимаем, что шел дождь, что вы сказали правду, но наши враги — твою мать, враги, у них всегда кругом враги! — поймут это по-другому. Вы больше заниматься этим не будете. Ну хорошо, сказал я, и завязал с этим делом. Вот тебе ответ на твой вопрос.
— Ваш последний фильм целиком снят на русские деньги — в частности, на деньги фонда Елены Батуриной. Как так вышло?
— Им очень хотелось избавиться от лишних денег и вложить их во что-то путное. В этом все дело, больше ни в чем. Я мог бы без них обойтись. Но решил доставить им удовольствие. У меня есть товарищ, Андрей Ильич Казьмин. Он был президентом Сбербанка. Но не пошел на поводу у властей предержащих, и на его место сел другой тип. В общем, Казьмин мне сказал: давай повеселимся. Сделаем так, чтобы мы, вопреки Франции, заплатили за твой фильм. Мы — это русские. Мне кто дал денег? Жировой комбинат из Екатеринбурга. Клянусь тебе, это мои спонсоры! Константин Николаев — это «Мостотрест». Борис Хмельницкий, Андрей Казьмин. И Батурина — жена Лужкова. Чудная дама, просто чудная! Обожаю ее. Сколько, спрашивает, вам нужно? Я говорю: 300. Она — дам 250. Хорошая, просто очаровашка. Коневод! И все, я не стал у французов ничего просить.
— То есть деньги на фильм вам дала жена бывшего градоначальника. Вы же любите Гоголя и Салтыкова-Щедрина, согласитесь, это довольно комичная ситуация.
— Ну да, да. Знаю. Ну что… Слушай, наверное, Салтыков-Щедрин сегодня был бы объявлен антирусским писателем. Помнишь градоначальника, голова которого пахла трюфелями? Хороший человек градоначальник, просто в голове паштет. «Кусочек! — завопил председатель. — Отрежьте мне кусочек головы!» Прелесть. «Рванули глуповцы к помосту. Сбросили Ивашку первого! Очнулись — не того надо было сбрасывать!» Это абсолютно антирусская литература. Я уж не говорю о «Мертвых душах», их просто надо запретить! «Один только порядочный человек — прокурор, да и тот свинья».
— Почему вы не пошли к французам? Во Франции находить деньги на кино все сложнее?
— Нет, все-таки во Франции есть какое-то количество людей, которые серьезно относятся к тому, что я делаю. Но что я могу? У них и правда пошла волна интимного кино. А я по этой части не мастак. Меня это не волнует совершенно. Но снимать они стали плохо. Разучились. А молодые люди просто ничего не умеют, к великому моему сожалению. Есть один парень, Арик Каплун, да и тот живет в Израиле. «Друзья Яны» — чудная картина. Но не во Франции снята. Да и Арик уже ничего не может снять, даже в Израиле.
Французы не стали смотреть «Зимнюю песню». Не-а. Не стали. Но что делать… Все равно надо снимать. Кино никого ничему не может научить. Но можно надеяться, что кто-то увидит фильм и ободрится, потому что тоже думал о чем-то похожем. И почувствует себя менее одиноким. Вот только ради этого. Таких людей мало, наверное. Но они точно есть. Это я просто знаю. И это уже кое-что.
Редакция выражает благодарность MasterCard и к/т «Пионер» за помощь в организации интервью.