I
Начало лета, премьера фильма на «Кинотавре». «А что у нас с тобой с сексом?» — пока вопрос ребром главной героини витает в зале фестиваля, собирает смешки и ставит приговор зажатости русского кино, замираешь в кресле. Как цепенеют животные, когда понимают, что их заметили в темноте. Факт выстрела еще не произошел, но ты уже на мушке. То самое чувство, когда происходящее на экране про верность, пару и секс синхронизируется с личной проживаемой драмой конкретного зрителя. До боли близкой, вплоть до диалогов, подобранных или пропущенных слов. Как будто кино знает о тебе больше, чем следовало. Фильм-УЗИ? Скорее фильм-следователь, который пришел, вдруг опечатал и присвоил твои личные вещи как улики. Странное проявление ревности к «Верности» за отношение к твоей реальности. Будто стал палью Паля.
После показа разбредающиеся споры фестивальных критиков о репрезентации секса, о женском и мужском взгляде в кино кажутся такими неважными и, наверное, несправедливо внутренне обесцениваются. Потому что вот же оно: контакт случился, фильм нашел язык, явно не схалтурил — какие могут быть сомнения? Только как бы это проговорить. Садишься за рецензию — и пустота. Фильм о том, как люди не могут поговорить, не хочет укладываться в текст. Наверное, тоже ревнует к буквам: мол, слова родятся только тогда, когда ты уже разберешься в своих отношениях между экраном и жизнью. Рецензия откладывается.
Любопытная деталь, что Сайфуллаевой как режиссеру и в предыдущем фильме «Как меня зовут», и в «Верности» нужно быть поближе к морю, чтобы передать внутренний мир героини. В первых кадрах Громова идет вдоль берега. Сцены измен, объяснения и прощения тоже происходят на пляже. Море большое, море далеко, море окутывает, море как женщина.
Вот и прибрежный кинофестиваль «Кинотавр» в Сочи как нельзя лучше подходит для того, чтобы думать о сокровенном. На расстоянии действительно все видится лучше, а также вдали человека любишь сильнее. Сейчас при воспоминании о том показе он кажется важнее, чем раньше. Тогда казалось, что все можно изменить, а сейчас уже, что можно лишь изменить, и все. Рецензии так и нет. Есть только неоспоримое желание скорее показать фильм ей, а там, может, и слова родятся. Надежда на то, что что‑то особенное проникнет после совместного просмотра.
II
Середина лета, идем на фильм с ней. Предсказуемое понимание в глазах, почему именно на это кино. Фильм откровенный, поэтому ждет откровений. После показа — обсуждение с авторами, но нет времени, лучше на улице обсудить на двоих. В этот момент одна из зрительниц встает и признается, что сама изменяет мужу. «Наконец-то сказала это вслух, и стало легче», — на этих словах ей аплодируют. Исчезаем под рукоплескания. Но на воздухе говорить уже не получается. Все настолько понятно и прозрачно обоим, что даже объяснять не нужно. Как будто все уже сказано за нас. Слова предательски чужие. Момент упущен. Он уже за пределами фильма, который теперь кажется не таким близким, не таким неотразимым.
В «Верности» царит мир прозрачных окон и чистых зеркал, он дышит сияющим блеском. Клининговый Калининград. Две подчеркнуто стеклянные главные сцены в ванной: секс на подоконнике и взгляд через запотевшее зеркало. Одна — необыкновенно подробная для нашего кино, вторая — трехсекундная, но важная. Героиня вглядывается в себя и проявляется сквозь затуманенное изображение. Так же и мы смотрим фильм, как в зеркало, и медленно оттаиваем, утекаем, упускаем.
Слова так и не появлялись, разговор не вяжется. До сих пор непонятно, стоило ли вообще впутывать в текст про кино личные отношения, а тогда тем более не было ясности. Самому в качестве редактора зачастую приходится убирать из чужих текстов все «я-я-я». Нужна ли фильму чья-то личная оптика и искренность? Ради чего? Объясняет ли, дополняет ли она хоть что‑то по-настоящему? Насколько сильно нужно, чтобы зеркало отпотело? Мутно, только хуже стало.
III
Конец теплого сезона, утренний просмотр в кинотеатре «Соловей». В набитом зале, но один. Ничего не решилось, а точнее, решилось все. В то же время, когда она уже собирает вещи дома, чтобы разъехаться, сижу и подмечаю детали в кинотеатре, которому тоже скоро наступит конец, как и нашим отношениям. Собственно, как и экранной паре Паля и Громовой: возможно, если бы фильм шел чуть дольше, то мы бы увидели этот более тяжкий исход.
На третьем просмотре уже чувствуешь себя хозяином положения, потому что знаешь все шутки и приемы наперед, а предупрежден — значит, вооружен. То есть фильм уже безоружен перед тобой. Смотришь на него, как на прошедший факт, будто на старое видео из отпуска. Уже подмечаешь какие‑то странные детали, на которые раньше не обращал внимания.
Вот герои танцуют под песню с говорящим названием «F.U.C.K.» (вспомнилось, что 9 лет назад она уже звучала в фильме «Детям до 16…», где тоже были важны эротические сцены). Хочется сообщить всем зрителям: «Видели, что она сейчас засунула ему палец в попу? А то режиссер переживает, что никто не замечает». Но почему Паль не выключил газ, когда сел есть пельмени?
В начале героиня повернула налево — это такая лобовая метафора, что она пошла налево? Неслучайно же она затем делает левый поворот плода (персонаж — гинекологиня). А в конце подчеркивается, что они вместе на машине поворачивают направо. Значит, символ новой жизни? Хотя, когда камера взлетает вверх, мы видим кольцевую развязку и понимаем, что на самом деле путей и поворотов множество. Смотря фильм раз за разом, не замечаешь, что просто прокручивешь это внутренне состояние от конца к началу, от начала к концу вновь и вновь. Собственно, этой закольцованной разнице между тем, с каким потерянным видом героиня идет по пляжу в первой сцене, и тем, как она с гордо поднятой головой прозаично садится в трамвай в финале, и посвящен весь фильм. Вот она едет по одному из путей, исполненная решимости.
Остается только решиться доделать этот текст о фильме про несказанное и несделанное. В надежде, что слова вместе с кино помогут отыскать другие пути, если не конкретным людям в этот раз, то кому‑то потом.
