— Немногие знают, что вы не только актриса, но еще и театральный режиссер — причем международный. Вы ставили в Норвегии (например, по Чехову. — Прим. авт.). Расскажите, как так получилось?
— Я просто сейчас живу и ставлю там. Может быть, если бы я знала норвежский язык, то я бы начала с актерского пути. Но я пока на стадии изучения языка, поэтому зашла с другой стороны и использовала свое образование и свои интересы тоже. Дело не только в том, что я училась на актерско-режиссерском факультете (мастерская Женовача ГИТИСа. — Прим. ред.), но и в том, что мне это нравится [ставить спектакли]. Это то, что у меня получается. Так что в Норвегии я использую свои ресурсы. Начала с этого именно из‑за языкового барьера. Потому что в чужой стране все-таки легче работать режиссером. Поначалу. Но, может быть, я так и останусь там режиссером, а в России актрисой. Хотя и здесь есть режиссерские предложения. Я пока на стадии рассмотрения. Это дилемма для меня — человек не может разорваться.
— Насколько сложно участвовать в российском кинопроцессе, живя на две страны?
— Именно в кинопроцессе это легче, чем в театре. Потому что если я вернусь в театр в Москве, то это исключает мое пребывание в Норвегии. Поэтому это сложный вопрос. Но у меня есть время подумать… Я сейчас снялась в пилоте «Псих» Федора Бондарчука и после премьеры фильма лечу обратно в Норвегию. А как дальше будет складываться, никто не знает… Я за то, чтобы не загадывать на будущее. Не знаю, где я окажусь в следующем году.
— Кого вы играете в сериале Бондарчука?
— Я играю жену главного героя в исполнении Константина Богомолова, который исчезает, но постоянно появляется в ее мыслях. Как дальше будет развиваться роль, я не знаю, сценарий еще не дописан.
— Вы говорили, что в Норвегии «Верность» бы не вызвала такого ажиотажа в плане откровенности, потому что там такие фильмы уже прошли…
— Не только в Норвегии, а вообще в Европе. Мне кажется, во Франции так тем более. Просто там давно уже есть эти фильмы. А у нас как‑то так получилось, что вот он только вышел. Наверное, поэтому такая неоднозначная реакция. Мне кажется, что было некое табу.
— Может быть, это новое поколение актеров или авторов стало смелее? Почему у нас раньше не появилось такое кино?
— Я думаю, что это зависит не от актеров, а от авторов. Потому что если актеру нравится история и характер, если он профессионал, то он это сделает. Поэтому дело в том, что такого авторского подхода к постельным эротическим сценам не наблюдалось в последнее время. Собственно, поэтому Нигина [Сайфуллаева] произвела такой ажиотаж. Не знаю, ожидала ли она этого. Большой шум вокруг фильма вызван именно тем, что это, как все анонсируют, «первый откровенный эротический фильм».
— Получается, если в Норвегии нормально реагируют, то и ваша норвежская часть семьи тоже нормально относится к таким съемкам?
— Неважно, норвежский, французский или любой круг моих друзей, родственников и знакомых нормально к этому относится. Более того, когда я снималась, у меня никогда даже мысли не было о том, как кто‑то к этому отнесется. Это моя работа.
— А что вы думаете о том, что фильм продается через секс, что его выставляют чуть ли не как «сексуальную революцию» в русском кино?
— Для меня это не так. Для меня это все-таки история несчастной женщины.
— Но это сюжет, а не то, как его продвигают зрителям.
— Как я отношусь к рекламе? Никак не отношусь. Я знаю зрителей, которые воспринимают фильм так же, как я его восприняла. И я примерно представляю, как я бы его восприняла, если была бы просто зрителем. Я бы не воспринимала его как фильм только про секс.
— Это уже когда посмотрели фильм. Я имею в виду, правильно ли то, под каким слоганом он продается? Везде висят постеры с вашим телом, завлекая именно этим.
— Я вообще об этом не думала.
— Давайте сейчас подумаем.
— Ну, видимо, я нормально к этому отношусь, раз я об этом никогда не думала и это меня нисколько не смущало.
— Может быть, как раз из‑за того, что знаете, о чем фильм, и то, что эта деталь в нем не главная?
— Может быть… Ну а какой еще постер
мог быть к этому фильму? Он органично вписывается в драматургию фильма. Если бы вы были не журналистом, а обывателем, увидели эту афишу, услышали рекламу и эти отзывы про невероятный секс в кино — вы бы пошли на фильм?
— Не знаю, сложно представить другую жизнь, я не актер…
— Я спрашиваю, потому что не знаю, насколько это работает. Мне кажется, зритель-то он тоже не глупый. Нельзя просто так взять, повесить этот постер и, как вы говорите, завлечь зрителя телом. Всем нравятся разные тела, у всех разные истории. Постер вообще не создавался для того, чтобы кого‑то завлечь. Там нет ничего такого. Там виден только мой пупок. Для меня это как завлекаловка не работает. Наверное, поэтому я нормально к этому отношусь.
— То есть вы не думаете, что в этом есть старая проблема объективизации, что все продается через изображение женского тела, которое превращается в товар?
— Сейчас я даю интервью, и у всех возникают эти вопросы. А мне даже немножко неудобно от того, что я об этом никогда не задумывалась. Меня спрашивают: «А сложно было сниматься в постельных сценах?» А мне неудобно сказать: «Нет, несложно». Из‑за того, что этот вопрос так часто задают, я уже думаю, что, наверное, мне должно было быть сложно сниматься. Все эти вопросы… «Как относятся близкие?» Нормально. «Как вы относитесь к постерам?» Нормально. «Каково сниматься в постельных сценах?» Нормально. Для меня это просто кино! И ничего такого сверхъестественного я там не делаю. (Смеется.)
— Согласен, но эти вопросы возникают и надоедают, именно из‑за этой шумихи секс как будто становится центром этого фильма. Это же неправильно?
— Неправильно! Почему никто не спросит про героиню, про ее внутреннюю жизнь? С чего все началось и почему она так импульсивно бросилась в объятия этого первого мальчика? Или что дал ей этот первый разговор с мужем? Поверила ли она в то, что действительно все может наладиться? Этих вопросов нет ни у кого. Никого это не интересует. Всем нужно, как это было, насколько мне было удобно с Палем, настоящий ли секс, как снимали минет… Ребят, ну камон, спросите что‑то по сути, понимаете?
— Хорошо, вы согласны с такой полушуткой о «Верности», что если бы главные герои сразу же обратились к семейному психологу, то фильм закончился бы уже на 15-й минуте?
— Наверное, но и фильма бы не было тогда. Их главная проблема, ошибка (или не ошибка) в том, что они как раз не пошли к психологу. Или, по крайней мере, она не пошла одна. Поэтому фильм и случился. Никто не пошел, никто не вскрыл эту проблему между ними, поэтому все сложилось так, как сложилось.
— Но вы же знаете, как в России очень медленно внедряется культура похода к психологу?
— Да, и я очень приветствую [обращение к специалисту]. Хотя я никогда не была у психолога. Но это не исключает того, что мне это интересно. Я не считаю, что если у меня нет никаких проблем, то мне не нужен психолог. Мне кажется, в любом случае интересно пойти к психологу. Как только ты начинаешь говорить, то возникают какие‑то непроработанные вещи, которые ты вдруг открываешь в себе.
— Вот и герои ни разу не были наверняка.
— Не знаю, если бы у меня сложилась такая ситуация, то я бы, наверное, попыталась как‑то сама решить. Я бы не пошла к психологу. Понятно, что у нас с героиней разные характеры. Если бы я что‑то заподозрила, у меня были бы абсолютно другие действия. Тут уже все зависит от личности, комплексов и того, что ты себе фантазируешь. Это все накопленный багаж сомнения, неудовлетворения и так далее. Героине нужна была помощь, хотя бы от мужа, но она вот решила сама себе помочь, а в итоге…
— Вы сторонница того метода, что если фильм про какую‑то болезненную ситуацию, то и снимать его нужно в болезненной обстановке? Или, наоборот, это просто работа и она не должна влиять на вашу жизнь?
— Нет, мы всю дорогу смеялись, нам было очень весело.
— Просто есть актеры, которым нужно, чтобы их любили на съемочной площадке, а есть те, кому нужно, чтобы их держали в напряжении.
— Я понимаю, о чем вы. К счастью, я работала только с теми, кто меня любит. Это лучшая основа, чтобы работать хорошо. Есть посыл, чтобы сделать хорошо для тех, кто в тебя верит. Но да, есть такие методы, когда тебя чуть-чуть прессуют, но со мной такого не было. Мне кажется, я бы болезненно к этому отнеслась. Наверное, сбежала бы.
— А сами как режиссер не используете подобное?
— Я очень мягкий, нежнейший, спокойнейший режиссер. Никогда не повышаю голос. И все то, что мы наслушались про кричащих, требующих, манипулирующих деспотов, это не про меня. Я люблю любить актеров. Обращаюсь с людьми так, как хотела бы, чтобы они со мной обращались, — такой известный жизненный закон, который и в профессии применим.
— Как режиссер и актеры на кастинге понимают, что могут работать вместе?
— Не знаю, это так странно. Я тоже думала об этом. Есть такой момент, что даже чуть заранее до кастинга, когда присылают сцены для проб, ты можешь на 50% угадать, что тебе понравится режиссер, ты понравишься режиссеру и, скорее всего, тебя утвердят. Потом, когда ты приходишь, это все подтверждается, потому что ты чувствуешь какую‑то взаимную волну от режиссера. Такой странный коннект, как любовь. Тебе нравится человек, и вдруг ты понимаешь, что и ты ему нравишься.
— А как было с Нигиной?
— С Нигиной было так, что я вышла с проб, а там уже стояла следующая актриса пробоваться на эту же роль. Это же кастинг. Я на нее посмотрела и подумала: «Блин, прости, у нас уже все случилось». Это ощущение я помню очень четко, а на следующий день мне позвонили и утвердили.
— Действительно было важно, что вы с Александром Палем пересекались ранее в ГИТИСе?
— Для меня это была одна из самых важных внутренних побед, что это был именно он. Мы были в одной тусовке, потому что это был актерско-режиссерский факультет, где учится очень небольшое количество людей, которые постоянно вместе. Ты постоянно находишься на этом третьем этаже ГИТИСа. И ты знаешь всех, и все знают тебя. А мы еще в общежитии жили вместе — это еще больше добавляло. Вся твоя жизнь делилась только на институт-общежитие, институт-общежитие. Так или иначе, все, кто учился, становились близкими знакомыми. Поэтому да, мне кажется, это очень сильно повлияло и на сцены, и на чувствующуюся биографию героев.
— Фильм снимался последовательно по сценарию, чтобы наращивать эти чувства?
— Нет, вообще нет. В первый съемочный день была сцена выяснения отношений на пляже, когда она спрашивает: «У тебя роман?» Мы начали с натуры в Калининграде, и это диктовало свой порядок.
— Я знаю, что в сценарии финал был другой. Как вы относитесь к развязке истории, похоже ли это на счастливый конец? Вообще возможен ли там хеппи-энд?
— Для меня все закончилось еще на сцене в машине, когда она включает музыку и они просто останавливаются. И там ты уже сам додумываешь, едут ли они в одной машине вместе или кто‑то выходит по пути. Но для Нигины было важно показать, что героиня осталась целостной, очень внятной. Она ее показывает в троллейбусе, где она занимает свое место, свою условную позицию с разными мужчинами. Было важно показать, что она без кольца, что она уже не в машине, что она куда‑то едет и смотрится самодостаточной в кадре. В общем, сразу возникает очень много-много-много мыслей. Но для меня история двух людей закончилась в машине, а для Нигины было важно показать, как закончилась история именно героини. Потому что для нее это прежде всего фильм про эту женщину. Поэтому она одна в последнем кадре. И я понимаю это.
— Блиц: ваше прозвище?
— Все называют меня Гром, потому что так легче.
— Любимая актриса?
— Анна Михалкова, после «Обычной женщины» и «Шторма». Но вообще у меня дофига любимых актрис.
— Любимый город?
— Палермо.
— Любимый город среди съемочных?
— Питер.
— Чем можно заниматься в душе кроме секса?
— В душе или в ванной? В ванной можно пить шампанское.
— Как будет по-норвежски «верность»?
— Не знаю, но могу спросить мужа. (Погружается в мессенджер.) Видимо, я еще слишком плохо знаю язык, чтобы говорить «верность» по-норвежски.
— Может, оно и к лучшему?
— Может быть. (Смеется. Вскоре молниеносно присылает в почте: «Слово «верность» по-норвежски — troskap».)