Сегодня для многих шукшинские герои точно инопланетные существа. Они на первый взгляд нам не очень близки и весьма архаичны. Поэтому вместо того, чтобы узнать себя, к ним проще вменить чужую, часто мизантропическую оценку — тем более в кино она часто признана и канонизирована. Современные режиссеры левой направленности вроде Сергея Лозницы, Андрея Звягинцева и даже Кантемира Балагова часто — и довольно толково — показывают, что в нынешней политической ситуации виновны без исключения все, упрекают в грехах советского прошлого, заставляют почувствовать стыд за своих и выставляют исстрадавшихся и тех, за кого нам стыдно, бессменными русскими архетипами. После всего этого аналитический аппарат так и хочет разглядеть режиссерское ерничество в густопсовых дедульках и чуть затянувшемся выступлении ансамбля народной песни.
Шукшин писал и снимал кино о крестьянах. И если его герои были городскими или эталонно советскими — по ментальности они все же оставались крестьянами. Шукшинскую русскость, явленную в этом фильме, кажется, всеми средствами, доступными кино в тот период, все чаще записывают в национализм. Такая подмена по большому счету понятна. «Калина» — это кино о России. И все эти березки, алая рубаха Егора Прокудина, мелодия балалайки, заунывные песни, калина красная — они источают почти что кислотный этнос.
Другое дело, русскость важно отличать от советскости, а еще не стоит вкладывать в это слово порочную неприкосновенность. Русскость — это и собственничество, и сиюминутное счастье, и налить полстакана бродяге, и любить как детей стариков, и усыновить тройню, и по пьяни проведывать бывшую — в общем, крайности, не предполагающие ни усредненность, ни национальный террор. Здесь даже песня о Руси, на которой вдруг акцентирует внимание Шукшин, — на деле никакой не патриотический эпос, а два четверостишия из Николая Некрасова. Достаточно вслушаться.
Как писатель Шукшин падок до сути вещей и, будучи выходцем из народа, как бы по праву крови может показывать его всяким, не только в светлых тонах. Искать в нем ту самую суть, не отчуждая. Он никогда не был официальным советским автором, а был вполне себе, скажем так, либералом, борющимся не столько против неугодных режимов, сколько абстрактно за правду — за свободу на идентичность и экзистенциальный поиск, даже если и в пределах колхоза. Оттепель сняла табу на бытописания жизни крестьян — но Шукшина все равно недолюбливали. Он почитал скорее Степана Разина, чем шишек партийного центра, и публично говорил о своем православии. Да и его Егор Прокудин произносил слова «стахановцы» и «товарищ» только с издевкой, а в одной сцене был чрезвычайно близок к цитированию известного монолога о бороздящих космос аппаратах из «Операции «Ы».
«История души» — так Шукшин определял предмет своего профессионального интереса. В литературе он метафизик, предтеча Мамлеева. Его герои не глупые, а даже если и глупые, то настоящие; в реализме — а тем более метафизическом, и даже в жизни — это подчас важней.
«Калина красная» — это реалистическое кино. И впуская в него документальные кадры, режиссер готов показать, сколь невелика разница между жизнью и ее шукшинской имитацией. Крупный узор этого фильма пошит тонкими нитками. История деревенской старухи, и не знавшей о том, что ее кто‑то снимает, впоследствии закольцовывается с линией персонажа. Есть тут и криминалы в блондинистых париках — существа комиксовые, черти да бесы, — функциональные и какие‑то не наши. Не «русские», не потому что «западные», как кто‑то обязательно скажет, а потому что на людей не похожие — по Василию Шукшину. До «Калины», чтобы показать нашу реальность режиссер, наоборот, отказывался от напускной киногении, довольно гиблым путем — за счет в меру театральных ситуативности и неспешности.
Сакральная сила «Калины красной» еще и в чисто кинематографическом языке — в глубинных мизансценах, ярких цветах, крупных планах. За счет него вся насущность и глубинная метафизика искрят, отбрасывают тени и рвутся наружу. Здесь проявляются вещи, еще непривычные для застойных советских 1970-х. В числе центральных приемов Шукшина внутрикадровый монтаж и конкретно зумирование. Чуткая камера вдруг вылавливает в общих планах отдельные лица, а оператор ставит точку, подступая к героям впритык. К этому, как и к словечку «шибко», преобладающему в шукшинской прозе, многие на момент выхода отнесутся с брезгливой опаской — и пойдут по третьему разу пересматривать «Зеркало» Тарковского. Но уже в 1990-е, вкусив западного искусства, кинокритики во главе с Александром Тимофеевским начнут проводить параллели между Шукшиным и Фассбиндером. Ничего удивительного: сколько было у немца деклассированных героев, ищущих ключ от жизни?
На этом, наверное, стоит остановиться. Строгий теоретический анализ непредотвратимо опошляет это кино, сводит его к березкам, то «плачущим», а то и «беременным», а вечные нутряные переживания переводит в трюизм.
Кино Шукшина шероховато — но это та шероховатость от нетерпения, свойственная многим фильмам того же Райнера Вернера Фассбиндера или Вернера Херцога. Ритм в «Калине красной» сбивчив — но лишь потому, что учитывает состояние беспокойного, не нашедшего себе места героя, вечного маргинала. От гэгов он естественно переходит к нечеловеческому трагизму — ведь и смерть, сколько ее ни жди, ни зови, всегда придет без предупреждения. Это будто бы прорезает на пленке стигматы — а в само кино, с какой бы интонацией оно ни было сделано, закрадывается какая‑то очень живая энергия. Именно это навсегда делает «Калину» достоянием вечности, а не только того, что зовется историей кино. Сколько бы фильм ни окрещали мещанским, в том плане, в котором гимном советского мещанства стала «Москва слезам не верит», он все равно будет стоять значительно выше всего этого.
Потому что фраза «Я не знаю, что мне с этой жизнью делать, с поганой жизнью. Может, мне добить ее вдребезги? Веселее бы как‑нибудь только, с музыкой бы», — это абсолютная аксиома русской ментальности.
После просмотра «Калины красной» на огромном экране кинотеатра кому‑то (как автору этих строк) от избытка чувств и общей потерянности, выражаясь по-шукшински, захочется «шаркнуть по душе». Другого оставит с чувством выполненного долга (у автора был приятель, сводивший на показ сына).
Наверняка, возможны и другие зрительские реакции, но на них особенно хочется ответить словами главного героя «Калины красной» Егора Проскудина: «Умеешь радоваться — радуйся, а не умеешь — так сиди. Тут не спрашивают».