Американский режиссер Томмазо (Уиллем Дефо) переехал из Нью-Йорка в Рим. Вероятно, его зовут Томас, но он старается быть итальянцем: ходит к репетиторше заниматься языком, опрокидывает за стойкой крошечный кофе, обсуждает овощи с продавцами в супермаркете. У Томмазо есть молдавская жена в два раза его младше (Кристина Кирьяк) и трехлетняя дочка, в которой он души не чает. Томмазо сидит на собраниях анонимных алкоголиков (бывший пьяница и наркоман, он держится уже шесть лет), ведет актерский класс, гуляет, занимается йогой и работает над новым сценарием. Это похоже на идиллию, но это не она: Томмазо тихонько — до поры до времени — пожирают ревность, паранойя, страх, желание, сомнения.
Классик американского инди-кино Абель Феррара не выпускал художественных фильмов уже пять лет — со времен «Добро пожаловать в Нью-Йорк» с Депардье и «Пазолини» с тем же Уиллемом Дефо, — готовясь к большому проекту «Сибирь» и лениво снимая иногда документальные фильмы про себя самого («Живьем во Франции») и вид за окном («Пьяцца Витторио»).
«Томмазо» почти что попадает в последние категории: сам Феррара переехал жить в Италию, дочку и молдавскую жену Томмазо играют его настоящие дочка и молдавская жена, они живут в своей настоящей квартире, многочисленные биографические детали (проблемы с наркотиками и алкоголем, приемные дети и так далее) совпадают, и, кажется, даже сценарий, над которым работает герой, — собственно, сценарий упомянутой «Сибири»: во всяком случае, там фигурируют лес, медведи и русские люди (протагониста при этом зовут Клинт!)
Но, разумеется, — и в этом убедится любой, кто досмотрит фильм до конца, — это фикшен, фантазия. Так же как «Добро пожаловать» — не буквальная экранизация приключений Доминика Стросс-Кана, а «Пазолини» — не просто хроника последних дней итальянского режиссера. То, что на этот раз Феррара направил камеру на самого себя, можно счесть актом гордыни и омфалоскепсиса (полминуты в гугле — и вы звезда вечеринок), но, опять же, стоит посмотреть фильм, чтобы удостовериться: автором движет не нарциссизм, а что‑то ровно противоположное. Это не желание покрасоваться или заняться самобичеванием, а серьезная, очень трезвая готовность взять на себя ответственность. Любой честный режиссер снимает о себе, но мало кто готов в этом признаться с такой обескураживающей откровенностью.
Так же вольно, как автобиографию и выдумку, Феррара смешивает в фильме уже экранные пласты реальности: чем дальше, тем сложнее понять, что Томмазо переживает на самом деле, а что ему грезится. В какую категорию попадают, например, перманентно голые красивые девушки? С бариста из кофейни, допустим, понятно, а вот со студенткой с курсов уже сложнее. Как трактовать линию про неверность жены? В каких‑то эпизодах католик-ренегат Феррара с удовольствием ходит по краю: есть сцена, например, где герой воображает себя современным Иисусом, приведенным к Пилату (Дефо, как мы помним, играл в «Последнем искушении Христа»), а дальше — и больше.
Томмазо бьется со сценарием. Испытывает постоянный иррациональный страх за ребенка. Флиртует с женщинами. Болтает с таксистами. Братается с пакистанским бродягой. Полуимпровизированные домашние перебранки — кто кого не подождал с обедом, кто кому не позвонил, кто кого больше не любит — переходят в прогулки по Риму, те — в танцы, в исповеди, в фантазии, в обрывки фильмов и телепередач (особенно запоминается украинское телешоу).
Менее опытный режиссер тут поплыл бы, но Феррара ведет фильм одновременно с воздушной легкостью и железобетонной уверенностью — которой он во многом обязан, конечно, фантастическому в очередной раз Уиллему Дефо. Ясно, что того можно просто оставить наедине с камерой на любой срок, — но отдельное удовольствие смотреть, как артист помогает играть вместе с собой людям, это делать не слишком не умеющим (скажем, режиссерской жене). При этом он успевает довольно похоже изображать Феррару. Которого можно иногда обвинить в отсутствии вкуса, но никогда — в поверхностности и неискренности. В одном из снов запутавшийся, загнавший самого себя в угол Томмазо сидит ночью у костра с бездомными мигрантами и протягивает им собственное сердце, вырванное из груди. От такого не отказываются.
Станислава Зельвенского
