Вторая мировая война в черно-белой палитре. Еврейский парнишка предпубертатного возраста попадает в избушку к странной пожилой женщине, избушка вскоре сгорает, а мальчик разворачивается и идет дальше. Он приходит к старику, который сквозь сигарету спрашивает: «Цыганенок?» Мальчик качает головой. Старик пару дней попьет водки, мальчишка ему немного поможет по хозяйству, а затем как‑то вечером старик повесится. Мальчик обнимет деда и вновь побредет себе, куда ноги поведут.
Весь фильм Маргоула — перманентное движение сквозь мир, в котором, как в песне Хаски, все «черным-черно». Можно бесконечно пересказывать фрагменты, в которых Маргоул видит истинное лицо войны, а мальчик — препоны, которые помогут ему стать мужчиной. Это действительно такое кино, на котором из зала выходят фыркающие журналисты. Для Венеции, кстати, это не расхожая практика, все же такое больше происходит в Каннах, где были Эскаланте с «Эли» и Триер с «Джеком».
Первый час Маргоул испытывает всех на прочность, просмотр превращается в аттракцион с нарастающей интригой. Удо Кир в обыкновенной для себя роли пожилого человека с проницательным взглядом ревнует жену к молодому мужчине. Затем Удо Кир приносит домой кота для кошки. И пока животные нервно пытаются спариваться, за счет чего Маргоул наводит саспенс, Удо резко встает из‑за стола, прижимает любовника жены к стене и поддевает ложкой его глазные яблоки. Все как бы и ничего. В наци-эксплотейшенеЭксплуатационное кино на нацистскую тематику. бывает и не такое. Но в следующей сцене мальчик берет эти самые глазные яблоки и вручает их припавшему к дереву хозяину. Эпизод, полный гуманистического пафоса, можно счесть своеобразной цитатой из «Царя Эдипа» Пазолини, благо повторяет его чуть ли не кадр в кадр. Но будут и другие дешевые метафизические трюки с реверансами высшей лиге: Тарру и Тарковскому прежде всего.
Среди программного шок-контента: забивание ногой бутылки в вагину, куннилингус, сделанный ребенком, сожжение хорька. Одноименную книгу писателя Ежи Косински тоже сильно ругали за смакование зверств польского народа. Но самое ужасное, что Маргоул бездарно проносит через изуверства мотив священной доброты главного героя. И трупик прижмет, и глазки в ручки вложит, и даже бездыханную раскрашенную птичку (читай, не такую как все), которую заклюет стая в небе, он поднимет с земли и возьмет в ладошки.
По ходу фильма через драматургические непотребства то и дело, как на цирковом представлении, выходят приглашенные гости программы: Стеллан Скарсгорд в роли доброго фрица, цедящего махорку, Харви Кейтель в наряде священнослужителя и выписанный видимо прямо из еще одного фетиша Маргоула — «Иди и смотри» Элема Климова — сильно повзрослевший Алексей Кравченко.
За два часа сорок минут сложно свыкнуться с жгучей самоуверенностью режиссера Маргоула. Каждый его символ в визуальном коде жутко фальшив, но когда дело доходит до того, что в церкви мальчику говорят, показывая на Иисуса, что он «терпел, как и ты, от многих людей», весь этот бэд-трип по деревенской глине, амбарам и пролескам, по мнению Маргоула, во мгновение должен расцвести библейскими садами. Расцветает только претенциозно банальным финалом. Мальчика после всех превратностей судьбы найдет папа, и по выбитому номеру на его руке мы поймем, что ребенка бросили не просто так. На то были веские лагерные причины.
Дебютный фильм чешского режиссера Вацлава Маргоула «Тобрук» тоже был о войне. Метил он куда‑то к витальным мендесовским «Морпехам», а добился того, что помнится оттуда лишь одна сцена: солдат, застывший над выгребной ямой в стойке готовящегося к заезду лыжника, наблюдает, как буквально через 50 метров падает снаряд и разрывает человека. Маргоул снимает так, будто больше всех знает о войне и прошел, как минимум, три. Война — это кровь, дерьмо, похоть, голод и страх. Допустим, да. И кино это, допустим, про ужасы войны. Однако ужас еще и в том, что есть люди, которые на полном серьезе пытаются в 2019 году снять новое «Иваново детство» без синицы в руке, но с дохлой птичкой в небе.
Дениса Виленкина
