— «Синонимы» — фильм, в котором вы постарались переосмыслить свой опыт переезда в Европу. Вы очень молодым парнем без денег и связей переехали из Тель-Авива в Париж ни с того ни с сего. На вас кино так повлияло?
— Вовсе нет! Мне было всего 22 года, я вернулся домой после трех с половиной лет службы в армии на границе с Сирией. Это был очень жесткий опыт, но одновременно с этим и радостный: в это трудно поверить, но в армии можно чувствовать себя хорошо. А еще я был очень хорошим солдатом, потому что был глупым и храбрым, не задавал лишних вопросов, не боялся смерти и не боялся убивать, ничего не ставил под сомнение.
— А убивать приходилось?
— Надеюсь, что нет. Я не могу точно сказать. Предпочитаю жить с этой надеждой.
— Что было после армии?
— Потом служба заканчивается — и ты возвращаешься в обычную жизнь. По вечерам выпиваешь с друзьями и живешь дальше, как будто бы ничего не произошло, но это не так. Это момент, когда ты видишь в другом свете то, что казалось нормальным, — да, все это делали, но более нормальным оно от этого не становилось. Именно тогда, так я выражаюсь, внутри человека начинает расти монстр. Когда я после армии изучал философию в университете, я решил, что буду писателем, как папа. О кино я не думал точно и даже не осознавал, что есть люди, которые снимают фильмы, — думал, что они сами себя снимают. Понятия о кадре, плане, монтаже, мизансцене у меня не было никакого (что странно — потому что моя мама режиссер монтажа). В общем, я жил как типичная беззаботная израильская молодежь: немного работы и учебы, вечеринки, выпивка, немножко наркотиков, и после одного такого года практически я отчетливо услышал внутренний голос. Что надо уезжать навсегда и никогда не возвращаться, чтобы спасти душу, — и возможно, я даже уже опоздал, так что надо ехать немедленно.
Такое всепоглощающее чувство отчуждения по отношению к миру, в котором ты родился и вырос: твои друзья и члены семьи ощущались странными созданиями. Десять дней спустя я приземлился в Париже с очень четкой целью жить и умереть там, и, как говорит мой герой «Синонимов», быть похороненным на Пер-Лашез. Перестать быть собой и стать с нуля кем‑то другим.
— И перестать говорить на родном языке.
— Да, это очень экстремальное решение. Улететь недостаточно. Бессмысленно просто менять обстоятельства, необходимо жертвовать чем‑то значительным, большой частью себя. Я понял, что в каждом слове иврита есть часть идентичности и страны, ни одно из них не нейтрально. И контрпродуктивно уезжать из Израиля и продолжать говорить на иврите в Париже. Так что я посвятил себя методичному изучению французских слов.
— Как вы в итоге выжили в Париже? Ваш герой получает пальто с чужого плеча и деньги от богатых новых знакомых. Вам вряд ли так же повезло.
— У меня не было документов, и я никого не знал, так что официально работать я не мог. Например, пойти работать официантом или барменом у меня бы просто не получилось. Временами приходилось прибегать к помощи израильских знакомых и дальних родственников — без этого я бы вообще не выжил. Я мог делать только разную странную полулегальную работу за черный нал. Проведя в голоде несколько недель, я вспомнил свои контакты из армии, чтобы найти себе место в Париже. Какое‑то время я был телохранителем богатых парижских евреев, пока это не стало совсем невыносимо. Потом я работал натурщиком в школе искусств.
— Это измождающая, неблагодарная и очень плохо оплачиваемая работа в России. А во Франции?
— Да, работа совершенно за копейки. Зато полезная. Например, полностью лишает тебя стеснительности.
Я жил в нищете в квартире 8 квадратных метров — я вообще не знал, что такие существуют, с дыркой в потолке. Я месяцами не ел хорошую еду: самые дешевые макароны с томатным соусом, и ел я много, потому что был очень голодным. А когда ты голоден, то вообще ни на что не можешь отвлечься и сходишь с ума, шатаясь по улицам, потому что от голода начинается тревога. Если с пивом мне давали орешки, то я загребал их горстями. При этом я чувствовал себя на своем месте. В моей голове я постоянно прокручивал диалоги с вымышленными знакомыми израильтянами: пока вы живете в аду, я живу в Париже. И я не хотел быть в Париже туристом, мне важно было стать французом, насколько это возможно.
— А кино вы открыли в какой момент?
— В Париже. Это самый большой дар Франции мне. Сперва я был очень одиноким, но в Париже подружился с одним из моих ближайших друзей Эмилем. Странным образом в Израиле кино не интересовало меня вообще. Я просто игнорировал кино в пользу литературы. Во время военной службы в Израиле можно отупеть полностью: мозг опустошается, все идет на повторе. Для Эмиля я, наверное, был дикарем из первобытного племени Танзании, он был в 10 тысяч раз более культурным. Зато кино я открыл сразу же не как зрелище, а как объект для дискуссии и критики. Если фильм был хорошим, я не мог дождаться, когда он закончится, и у нас с Эмилем начнутся дебаты по поводу него (они могли длится часами). От него я узнал, что режиссеров называют авторами, а все любимые режиссеры сидели для меня как будто бы за одним столом. Я игнорировал историю кино и искал фильмы своим способом, поэтому смотрел Годара вслед за Киаростами и Таратино, а их контекст понял уже сильно позже. С тех пор я воспринимаю кино как самую близкую форму к проживанию жизни. Это самый правдоподобный способ выразить сложность нашего существования.
— Вы в «Синонимах» сильно иронизируете над тем, как новый житель ощущает и переживает на себе классическую парижскую красоту. Наверняка было трудно снимать кино в городе, где, кажется, все великие уже сняли свое кино. Как вы преодолевали в работе все клише о Париже?
— Снимать Париж — огромный вызов, но меня он взволновал. Я как будто бы отправлялся в маленькую битву против всех великих имен в мировом кино. Я видел ваш Париж, а теперь покажу вам свой. Я постарался передать это в визуальной подаче «Синонимов»: там много любви, эмпатии и восхищения французским кино, но есть еще и вызов на дуэль. Я как будто бы стою на площади и говорю: «Эй, французы, кто там у вас самый лучший? А ну-ка позовите его, сейчас мы поговорим!» В одну минуту камера пестует красоту города, в другую — дает тебе пощечины, все происходящее — смесь восхищения и презрения к городу. Время от времени мой герой хочет иметь интимное пространство с Парижем, а порой отвергает эту интимность.
Когда ты пытаешься породниться с каким‑то местом, важна химия и особенные маленькие жесты: ты не будешь пользоваться путеводителем, а положишься на интуицию. Для моего героя волшебная красота Парижа — это красота для всех, а не для него, и он будет искать собственную. Классическую красоту Париж может предложить каждому, кто оказался в городе на несколько часов. Мой герой решает не быть ослепленным красотой и хочет видеть Париж, особенно на него не глядя. Ведь есть опасность — в момент, когда смотришь на Париж, признания его монументальной красоты. Поэтому мой герой смотрит себе под ноги, даже когда оказывается в самых парижских местах Парижа. И да, иногда камера не может бороться с искушением признать величие и красоту города, в котором слишком многим хорошо. Как мой герой говорит: «Это извращение — отводить глаза от такой красоты».
— Буржуазная парочка, у которой находит себя герой «Синонимов», неуловимо напоминает брата с сестрой из «Мечтателей» Бертолуччи. Вы сами встречали таких стерилизованных буржуа среди молодых людей Парижа наших дней?
— Это пара скорее даже не французы, а герои, вышедшие из французских фильмов новой волны. Я специально задумал их такими. Такому герою, как мой, очень подходят воображаемые друзья и проводники по Парижу. Он скрывается из самого худшего места, как он называет свою родину, чтобы оказаться в самом лучшем месте своей мечты. В совершенном месте живут совершенные люди. Все начинается со сказки: он почти умирает от холода, а тут его спасают такие молодые и красивые люди, и он перерождается под меховым пледом. О таких спасителях можно только мечтать: молодой писатель, девушка, играющая на гобое, и они оба такие милые, любопытные и воспитанные. И вот когда ты просыпаешься в раю, все как раз и начинается.
Фильм сильно изменился под влиянием актеров, хотя я и не менял текст. Как известно, одно и то же предложение в разных устах звучит иначе — и в этом магия кино. Французские критики одержимо искали сходство моих фильмов с фильмами Арно Деплешена и Филиппа Гарреля, актеров, которых я пригласил сниматься к себе: для них мой выбор был показателем уважения и одновременно практически объявлением войны французским живым классикам. Я бесконечно доволен выбором актеров: тело одного из них совершенно изменило главного героя, голос другого контрастировал с его словами, а девушка так нетипично красива, что ее красота временами кажется грубой. У Эмиля при этом есть прототип — я вам про него уже рассказал, а Каролина придумана от начала и до конца просто по воспоминаниям. Когда я встретил Эмиля, я вообще не понимал, почему он проводит со мной время.
— А что у него вообще за профессия была?
— Профессия? Профессии — для простых людей! Мне кажется, у него не было одного занятия. Он немного учился, рассуждал о жизни, любил искусство и философию — таких людей никогда не знаешь, как описать одним словом.
— Но «Синонимы» — кино о том, как начался ваш режиссерский путь, ваш третий фильм. А первый фильм, «Полицейский», касался израильской политики и Ближнего Востока, хотя к тому моменту вы уже побывали в Париже. Может ли израильский режиссер никак не рефлексировать об Израиле, начиная новый путь? Судя по всему, нет.
— Мой личный опыт, немного переданный в «Синонимах», моя попытка стать французом обернулась провалом. Чем больше я коллекционировал правильные слова и смотрел по сторонам, тем сложнее мне было почувствовать себя дома. Так уж получилось, что на нынешнем этапе я могу говорить о жизни с позиции израильтянина. Мои фильмы остаются очень политическими, но я никогда не буду проповедовать политику напрямую. Выпуклые политические моменты в моих фильмах на самом деле совсем не политические. А личные сцены, наоборот, несут очень политический смысл.
Например, в «Полицейском» полицейский танцует с женой — это политически заряженная сцена, а когда радикалы обмениваются своими манифестами — это флирт, завернутый в политическую перебранку. Я стараюсь снимать экзистенциальные фильмы. Наше существование пронизано политикой и самыми разными идеями, но фильм никогда не должен служить одной идее, поддерживать какие‑то партии и продвигать месседж. Ты целуешься, рассказываешь истории, делишься банальными мыслями, гуляешь по улицам, выпиваешь и болтаешь о политике — все перемешано. Политика — правдивая и важная часть единого целого, но намеренно вычленять ее и продвигать какие‑то взгляды — этого я в фильмах делать не хочу.
— Вы можете сопоставить ваши воспоминания об армейском времени с фильмом «Фокстрот» Самуэля Маоза, который так радушно приняли на фестивалях пару лет назад? Там много говорят о банальности войны и необязательности долгой и мучительной службы. Насколько я понимаю, Израиль этот фильм очень сильно разозлил.
— Конечно, Израиль — страна маленькая, и Самуэля я знаю очень хорошо. Кино мы, как вы могли заметить, снимаем совершенно разное. «Фокстрот» имеет полное право на существование — и неудивительно, почему этот фильм ненавидят на родине режиссера: из него очевидно, кто на самом деле плохие ребята, но для этого большинству не нужны ни фикшен, ни документальное кино. Плохие парни — это мы. И в этом не очень приятно признаваться. Я был этим человеком, когда служил в армии, и продолжаю быть им, потому что живу в Израиле. Критиковать официальную политику государства при этом — дело опасное, но абсолютно нормальное.
Однако «Фокстрот» целиком функционирует в политической повестке Израиля: понятно, против чего этот фильм выступает и кого он поддерживает. И это осознанный выбор режиссера. Споры устроены так, что мы обмениваемся уже известными нам аргументами и редко хотим и готовы выслушать другую сторону — и так работает «Фокстрот». Мои «Синонимы» смотрят на коллективную израильскую душу как на израненную.
«Синонимы» не требуют полемики в моменте, но нуждаются в длительном осмыслении потом. Мой фильм — о базовом понимании того, кто такой израильтянин и как ему быть. И никакая политическая партия за мое кино не вступится.
— Сейчас очень мощная волна иммиграции французских евреев в Израиль: есть жалобы на антисемитизм и исламизацию страны. Как вам видится эта ситуация изнутри?
— Я никогда не переживал антисемитизм во Франции. А мой опыт взросления в Израиле показал, что антисемитизм часто использовался для циничной политической манипуляции в армии или во время выборов. Все нас ненавидят, наша жизнь — в постоянной опасности, мы на грани вымирания, мы должны объединиться свои против чужих — то, что ты слышишь, пока растешь. При этом я не хочу и спорить с ощущениями других людей и говорить, что они обманываются. Франция не кажется мне сейчас антисемитской страной в той степени, в какой она, как и остальная Европа, становится антиисламской. Антисемитизм, безусловно, существует, но тебя за него осудят. Высказывать же правое антимусульманское мнение — в порядке вещей. Но невежество и глупость существуют везде, независимо от границ.
— В одной из самых забавных сцен «Синонимов» ваш герой решает впустить всех желающих в посольство и объявляет об отмене всех границ. Хотелось бы, чтобы границы устарели и в ближайшее время стали не нужны?
— Все утопические разговоры о будущем — это как петь «Imagine» Джона Леннона. Но знаете, как говорят: мне не хочется попасть в ад, но и мысль о том, чтобы оказаться в раю, не слишком меня прельщает. Мой фильм как раз о том, что идеальные обстоятельства решают не все. Хотели бы мы по-настоящему жить в мире без боли и конфликтов? Все эти пословицы про разочарование от воплощенной мечты, они неслучайны. Нет ничего страшнее неисполненной мечты — только исполненная. Границы во всем нужны нам как двери, чтобы в них стучать.
— Вы видели американский ремейк вашей «Воспитательницы»? Мне показалось, что в нем совершенно смещен фокус внимания с вопросов поэзии и банальности бытия на трагедию разочарованной в жизни женщины среднего возраста и ее разлом.
— У меня точно такие же ощущения. Самое интересное, что сценарий один и тот же, как и история, даже структура и предложения, но мизансцены и режиссура ставят все с ног на голову. Разница не только в эстетической оболочке: фокус американского фильма полностью смещен с проблемы, которая волновала меня, когда я принялся за фильм: куда ускользает поэзия, когда мы взрослеем. Я действительно сам писал стихи, когда был маленьким, а потом остановился навсегда. Я потерял эту способность видеть и понимать мир в форме поэзии. Кто‑то сказал мне давно, что если ты получаешь дар и отказываешься от него, то потом никогда не получишь его обратно.
— Что сейчас волнует вас в кино? За чем и кем вы следите?
— Я очень любопытный и смотрю кино постоянно, записываю, что хочу посмотреть, и всегда делюсь впечатлениями с друзьями. Многие режиссеры не любят смотреть фильмы перед съемками, а я смотрю месяцами по 6–10 фильмов в день. Но не целиком, а сценами или на перемотке. Я ищу неконвенциональные сюрпризы, смелые жесты у современных режиссеров.
Есть люди, которые ненавидят сюрпризы и ищут что‑то привычное, а я как раз не из их числа. Когда ты как будто бы выкидываешь сюжет в окно и остаешься перед формальными решениями фильма, становится очевидно, насколько 99% фильмов на самом деле один и тот же фильм. Сам кинопроцесс связан с таким количеством людей, что превратить творчество в фабрику — постоянная опасность. Конечно, так смотреть кино и говорить, что ты его понял, — это немного жульничество. Всегда есть история, прописанные герои, актерская работа, но в моем случае очень мало что выделяется из этой массы снятого кино: если держишь в уме скелет фильма, то ты легко считываешь все банальные ходы. А я ценю и охочусь на этот 1% авторов, которые игнорируют очевидное.
Я благодарен всем режиссерам, которые дают мне пощечины. Когда я начинал, я был под впечатлением Рейгадаса, Каракса, Тарковского, Джейлана, Пазолини. Сейчас найти свежее впечатление — драгоценное событие. Чем старше ты становишься, тем сложнее удивить тебя пощечиной. Ты как в БДСМ-клубе, где состоишь уже много лет, тебя хлещут со всех сторон, но нечасто происходит что‑то по-настоящему внезапное.
