— Правда, что вы снимали фильм в заброшенной гостинице?
— Да, и интересно, что это было не в Германии, где у нас происходит действие, а в Италии. Мы снимали на вершине горы, в заброшенном отеле XIX века. Мне нужен был полный контроль над местом съемок — чтобы я мог делать, что вздумается, и превратить его в танцевальную академию «Маркос». И мы из этой старой гостиницы сделали модернистское немецкое здание, и у нас появилось ощущение, что мы правда находимся в доме этой труппы, появилась какая-то созидательная сила.
— Вы помните первый день съемок?
— Да, это было смешно. Собираемся мы, значит, в этой гостинице, и там отовсюду раздаются какие-то звуки, поскольку у техников куча работы, и постоянно какие-то мелкие паузы возникают, шум и так далее. И особенно нервничала Миа Гот — ей нужна была полная тишина, а мы-то итальянцы, мы шумим, поэтому ничего не получалось. И вот наконец все вроде успокоилось, окей, поехали, мы начали снимать сцену, и все шло прекрасно, и мы почти закончили, и тут звонит телефон. И я говорю: «Это ужасно, мне так жаль, проклятые итальянцы…» — и оказывается, что это телефон Мии.
— Вы вроде настаиваете, чтобы съемочная группа и в нерабочее время была вместе?
— О да. Группа полностью — и актеры, и все остальные — жила в соседнем отеле, который был абсолютной копией того отеля, где мы снимали, с той разницей, что он по-прежнему принимал гостей. Так что вечером все сталкивались в баре, и все такое. Я люблю, чтобы у меня на площадке было так.
— Вы помните, как на вас подействовала «Суспирия», когда вы впервые ее увидели?
— Я думаю, я тут не буду оригинален, потому что у фильма Дарио [Ардженто] полно поклонников, и многие мои коллеги были им зачарованы. Наверное, это чувство полной, несдерживаемой свободы формы. Это как бы сенсорная атака на зрителя. Для меня это было одним из самых ярких кинематографических переживаний в том смысле, что я понял, как кино может быть оружием, как оно может нападать, обрушиваться на тебя своей мощью.
— А сколько вам было лет?
— Впервые я столкнулся с «Суспирией» еще ребенком. Помню, как иду по городу, лето, все закрыто, и висит афиша «Суспирии». И наверное, то, что меня сразу потянуло к этому фильму, связано с каким-то, не знаю, оформлением этой афиши. Она меня совершенно загипнотизировала. И несколько лет спустя я посмотрел фильм, и он шокировал меня, и заставил поверить, что возможно все. К тому времени я уже хотел быть кинорежиссером, но не вполне понимал, что это означает. И этот фильм Ардженто был для меня отправной точкой, я всегда помнил о нем.
— Дарио уже видел ваш фильм?
— Да, Дарио видел фильм, и сказал, что его картина была яростной и жестокой, а моя — нежная. Это интересно, и я не против, но лучше об этом поговорить с ним.
— Вы как-то сказали, что хотите, чтобы фильм беспокоил зрителя.
— Мне важно, чтобы образность фильма проникала зрителю в подкорку. А чтобы добиться этого эффекта, он должен быть именно таким, беспокойным, неудобным.
— Том Йорк никогда прежде не сочинял музыку к кино, хотя наверняка предложений было много. Как вы его убедили?
— Я его попросил! Ха-ха. Мы поговорили. Это заняло какое-то время, но он с готовностью меня выслушал. Том потрясающий, обожаю его. Когда он согласился, я был счастлив, это точно один из самых приятных моментов моей жизни за последние несколько лет. Мы начали работать с ним еще до начала съемок, и тема фильма, которую вы слышите в начале и в конце, была написана, когда не было снято еще ни кадра. Это была как будто колыбельная. Чистое блаженство.
— От чего вы отталкивались, когда начали готовить ремейк?
— Наверное, от 1977 года, когда вышел оригинальный фильм, — мы хотели отдать должное и самому фильму, и тому факту, что он был отражением сложного, жестокого времени. Мы решили, что 1977-й — это тот самый узор на ковре, который мы видим, даже если не осознаем этого. Оттуда мы и начали плясать.
— Почему вам понадобился терроризм как фон?
— Зловещая атмосфера насилия и страха на улице отражается в зловещей атмосфере внутри труппы, которая тоже сложилась из-за борьбы за власть.
— А вы помните 1977-й?
— Мне было всего шесть лет, но да, я помню ощущение этой эпохи, и то, как меня все это потрясало. У нас в Италии это был пик терроризма и в то же время пик феминистского движения.
— Вы говорили, что это ваш самый личный фильм.
— Это точно. Меня всегда притягивали сложные женщины, мир женщин, и мои фильмы, в первую очередь, про них, про женскую силу, плюс здесь идет речь о конфликте власти, конфликте поколений, а это темы, которые меня очень занимают.
— И черная магия, ведьмы — это метафора женской силы?
— Мне кажется, режиссер должен говорить о вещах практических. А красота в глазах смотрящего. Насколько я знаю, ведьмы — это группа женщин, которая вызывает в обществе скандал, и их называют ведьмами. Так исторически сложилось.
— Вы могли бы все же пояснить?
— В традиции фильмов про ведьм заложена определенная мизогиния, в том смысле, что это женщины и их магия, и мы знаем, что концепция ведьм сложилась в эпоху между Средними веками и Просвещением. Церковь и патриархальное общество породили идею, что если независимые женщины хотят быть вместе и без мужчин и собираются в группу, то они станут ведьмами. А потом пришла инквизиция, и волевым решением объявила их ведьмами. И я подумал: «Окей, допустим, теперь они сами признают, что они ведьмы». Но не покорно, не как жертвы. Они забирают свою власть.
