— Как выпускник ВГИКа с дипломом оператора превратился в культуртрегера-дауншифтера?
— Оператор — это прежде всего человек, который видит, который перемещает людей из одного состояния в другое. То, чем я занимаюсь, — создание различных состояний. Если раньше я смотрел и снимал, то сейчас я пришел к тому, что стал эти состояния создавать.
— То есть работаете по профессии?
— Да! Просто это другой уровень операторского искусства. Ты создаешь кино в реальном времени. Ты находишься в нем. Ты не снимаешь и кому-то показываешь, ты переживаешь, создаешь и видишь это все.
— В какой момент произошел этот качественный скачок на вашем профессиональном пути?
— Это цепочка — от дедушки, бабушки к папе и маме. Это не просто я, это цепочка людей, которая меня вела к этому. И дальше это один из периодов в моей жизни: был оператором, снимал кино. А потом стал заниматься социальными проектами. Вот они переросли уже в то, чем я занимаюсь сейчас.
— Это, наверное, как-то связано с вашим домом в Улово?
— Ну да, с появлением территории, дома в Улово, куда ты можешь звать в гости не десять, не двадцать, а сто, двести человек. И когда летом у тебя живет сто пятьдесят человек, это, естественно, тебя переформатирует. У нас каждый год проходит лаборатория «Человек мира», а это прежде всего эксперименты над собой.
— Давайте попробую уточнить: к вам каждый год в августе съезжается толпа художников и их друзей с целью самопознания через коллективное творчество и созерцание природы Суздальского района?
— Можно и так сказать. Мы создаем спектакль, в котором сами и оказываемся. Спектакли могут идти сутки без перерыва, и каждый из тех, кто приехал, занят в том или ином блоке. Происходит сбор сегментов, которые срастаются в течение суток в одно действие. Наглядная сборка произойдет на лаборатории этого года. С той только разницей, что она будет проходить не в Улово, на сей раз мы двигаемся. Начинаем с Санкт-Петербурга, потом приезжаем в Москву, потом поездом переезжаем во Владимир и оказываемся здесь. Это та же лаборатория, только на колесах. И география ее растянулась на тысячу километров.
— А зрители будут собираться локально в зависимости от места вашего пребывания или за вами по пятам будет следовать более или менее одна и та же группа любопытствующих и сопричастных?
— Двадцать восьмого июля будет представление у Русского музея, это будет совершенно особая среда, особая публика, это питерцы. Произведение будет происходить в течение дня, где будет затронута и тема аграрной культуры, а от нее мы перейдем к теме возникновения машин, к индустриальной культуре. То, из чего состоит мир, — это довольно-таки широкая палитра. И часть нашей жизни, нашего мира — это возникновение машин, которые стали частью нас, и мы стали частью их. И мы уже сейчас переходим в какую-то другую эру, какой-то другой период. Когда-нибудь мы будем вспоминать, что была эра машин. 26 июля мы выезжаем из Улово на ретромашинах и едем через Суздаль и Вологду в Санкт-Петербург. 27 июля у нас будет репетиционный день — тот самый лабораторный день, в который возникнет и срастется это произведение. Есть группа игроков — [композитор] Петя Айду, который написал «Симфонию труда», и АХЕ — питерский коллектив, который будет завершать часть представления, связанную с машинами. Стога сена, например, превратятся в машины. Но главное — из нас никто точно не сможет заранее сказать, что это будет. Каждый из нас приносит свои инструменты для создания общей композиции, которая будет происходить на протяжении целого дня. Потом Москва, «Музеон», спектакль «Пробка мира» и 3 августа — поезд во Владимир, «Состав мира».
— Как вышло, что основную часть ваших единомышленников от культуры составили именно люди театра — художники, режиссеры и драматурги, а не, допустим, рэперы, урбанисты и поэты?
— Когда я учился во ВГИКе, мы все общались с «Щукой» (Театральный институт им. Бориса Щукина. — Прим. ред.), МХАТом (Школа-студия МХАТ. — Прим. ред.), ГИТИСом, снимали кино. То есть это среда, возникшая в процессе обучения. А дальше она разрасталась. Спектр широкий. Вся полифония искусств так или иначе собирается — музыка, кино, живопись. Есть, например, мощный блок керамики. И в этом году он тоже будет. Мы создаем керамические скульптуры, которые обжигаются с применением особой технологии — они обматываются каменной ватой. Это не как обычно в керамике, где ты достаешь из печи уже остывшую скульптуру, здесь открытый огонь. При обжигании ты фактически видишь огненную скульптуру. В общем, у нас тут не только театр.
— Согласно информации на вашем сайте «Игра 3000», цель лаборатории «Человек мира» — выработка созидательной энергии, в которой зарождается человек третьего тысячелетия. Правильно?
— Тема — игры третьего тысячелетия. И человек мира, человек тысячелетия, в значении «чело» как лицо, а «век» как время, в котором мы находимся. По сути дела, человек — это отражение времени, в котором он находится. Это как когда фотография проявляется. Человек заходит в эту жизнь как белый листок бумаги, и в течение жизни возникает это изображение, связанное с ним, с его поступками, с его связями с другими людьми. Вообще, лаборатория — это связь. Спонтанная, она происходит в реальном времени, как живая нить, которая касается энергии. И тут, наверное, и есть искусство сегодняшнего дня: ты участник этого действия. И ты не один. Это как картина, которая пишется в режиме реального времени, и мы как кисти, которые перемещаются по холсту.
— Но тут интересный парадокс. Человек третьего тысячелетия неотделим от смартфона, облачных серверов и вообще потихоньку превращается в киборга, а на лабораториях «Человек мира» люди босиком ходят по подсолнуховым полям и спят в сараях. По-вашему, кибернетизация — промежуточный этап, а в действительности человек будущего — это такой просветленный почвенник-аскет?
— Я думаю, что мы можем сами выбрать ту или иную сторону. Машина — это опыт, через который мы проходим и осознаем, готовы ли мы жить так, как живут персонажи «Черного зеркала». Там отображена другая реальность, куда может уйти человек. Это такой фольклор. И здесь я предлагаю пойти к себе.
Улово — это как раз такая территория, где вообще нет привязанности к реальности. Разве что советские автомобили до 1980 года, а вокруг то, что никак не привязано ко времени: поля, леса, реки. И творческий человек, который сюда попадает, естественно, перемещается в сторону себя, в сторону ребенка, у которого есть простые желания жить, играть, общаться, создавать. С понятием «машина» сопряжены какие-то обязательства, долги, это материя. С понятием «человек» — дух, это то, что нас ведет, что позволяет нам быть, то, что обладает перспективой. Как гора, за которой есть другая гора. Это бесконечное движение и бесконечные возможности. А машина — очень ограниченная вещь, и жизнь у нее тоже ограниченна, как у нашего тела. Мы тоже отчасти машины, просто как-то сложнее ко всему относимся. Как раз вот такие лабораторные исследования позволяют начать видеть то, что ты не замечал раньше.
— Лаборатория «Человек мира» уже десять лет каждый август проходит в Суздальском районе. А как это место живет остальной год?
— По законам двора. То есть это и лес, и поле, и улица — все открыто. Зимой мы больше сконцентрированы на съемках клипов для фольклорных коллективов, в доме, опять же, много гостей. Есть лаборатория для детей, когда приезжают подростки, и они живут здесь, и у нас идут занятия в мастерской. То есть в Улово идет постоянная жизнь. Она просто меняется в зависимости от сезонов. Зимой она перемещается в мастерскую, можно еще купаться в проруби. Зима — прекрасный период. Постоянная борьба со снегом, то есть не борьба, а связь со снегом. Ну просто все в снегу. Ты живешь совершенно в другом мире.
— Что вы пишете в графе «профессия» в анкете на визу?
— Наверное, больше подходит слово «художник». То есть человек, который рисует, создает, творит. Наша мастерская создана по образу дерева — такая вытянутая. Окна и двери круглые, в потолке окно в форме яйца. Видишь, что не хватает света, выпиливаешь форму, кладешь стекло, обшиваешь — и света становится достаточно. Художник — это человек, который делает воображаемое реальным.
— Как ваша лаборатория устроена в экономическом плане? На что вы живете?
— Любое дело, которое ты ведешь, — прежде всего служение этому делу. Я не разделяю жизнь и лабораторию — нет. Лаборатория и есть моя жизнь. И каждый год она проходит по-разному. Три года назад мы сделали спектакль на берегах Нерли, который шел двадцать четыре часа. В тот год не было никаких финансов для проведения лаборатории, но были все необходимые люди. У меня было десять тысяч рублей, на которые я закупил еды. Первый вечер, мы сидим, общаемся, и впервые я поставил банку на стол, чтобы каждый, кто может и хочет, кинул по тысяче рублей. А когда сорок человек кидает по тысяче рублей, это позволяет всем прекрасно есть в течение недели, а то и больше. А дальше каждый свой проект реализует за свои средства, а затем просто присылает счет мне, и я в течение двух месяцев его возмещаю.
Это был самый экономически удачный проект, потому что когда люди тратят свои деньги, они очень бережно ко всему относятся, чем когда они знают, что есть финансирование, — так денег тратится гораздо больше. Вот это была самая крутая лаборатория, притом что средств на нее вообще не было. Понятно, что без денег невозможно. Но если есть идея, то есть и все остальное. Есть моя дополнительная активность, которая связана с организацией мероприятий в регионах. Она так или иначе распределяется на всю территорию моей жизнедеятельности. У лаборатории нет какого-то отдельного финансирования, благодаря которому это все живет. Пять лет, например, я не мог перекрыть крышу.
Вот мы сейчас запустили проект «Река мира» — это сплавы по Нерли со станциями — это тоже некая история, которая позволяет создавать пространства, связанные с экономикой, чтобы появлялись какие-то средства. Проект с бабушками, которые у меня тут вяжут шапки, шьют косоворотки и так далее. Я подбираю инструменты, которые будут позволять мне развиваться здесь, чтобы были не только идеи, но и их материализация. Я ищу инструменты, которые помогут развиваться не только самому, но еще и используя взаимодействие с трудом местных жителей, чтобы и им давать работу.
— Косоворотки?
— Ну да. В какой-то момент, семь лет назад, я понял, что у меня нет ни одной русской вещи. Я жил какое-то время в Америке, в других странах, закупался там одеждой и даже не думал, в чем я хожу. А здесь ты живешь и понимаешь, что так сложилось: от машины и до личных вещей — это все произведено не в России. И я подумал: «Интересно, а как может быть по-другому?» И начал экспериментировать с идентификацией. Свою первую русскую рубашку я сшил в Индии. Вот, кстати, эта легкость путешествий сформировала, наверное, эту идею: «А как можно жить здесь и чтобы при этом как в Индии?» Там люди сами шьют одежду, и как-то очень легко у них это получается. И в Улово атмосфера теперь, можно сказать, индийская. Она мне близка, потому что в Индии я ощущаю себя как дома. При этом я сам родился и вырос в Алма-Ате.
— «Человек мира» впервые за десять лет проходит в таком масштабе. Как давно вы работаете над этим проектом передвижного фестиваля с ретроавтомобилями и поездами?
— Есть лаборатория «Лавка мира», которая в данном случае объединила такие институции, как Третьяковская галерея и Русский музей. Очень просто: мы расписываем обычные деревянные лавки. В 2007-м в Третьяковке была самая длинная лавка — 302 метра, ее расписывал 151 художник. С тех пор мы сотрудничаем и с Третьяковкой, и с Русским музеем. Мы занимаемся проектами, которые происходят за стенами этих музеев. С Третьяковкой мы расписывали фасады и большие пасхальные яйца. А идея театральной постановки в поезде возникла года четыре назад — чтобы был такой иммерсивный переезд из Москвы во Владимир. Так как я постоянно езжу на поездах, я все время думаю: что могло бы быть здесь, что бы можно было такого тут сделать? За три-четыре года этот проект материализовался. То есть это не то, что в этом году раз — и все вдруг выросло. Это дерево, которое уже некоторое время растет, и сейчас оно начало давать плоды. Когда ты десять лет занимаешься одним и тем же, ты из разряда ремесленников переходишь в разряд мастеров. И жизнь дает тебе новые возможности.
— Как «Человек мира» чувствует себя в условиях сужающегося бюджета на культуру при усиливающейся цензуре?
— Если убрать некий политический аспект как прямой текст в произведениях и больше выходить на визуализацию идей, которые заложены, то мы попадаем в тему перехода культуры на новый виток. Если рассматривать жизнь как фотографию, то все уже произошло. Мы являемся просто проявителями данного момента, в то время как на бумаге судьбы уже все нанесено. И наша задача — проявить эти моменты жизни.
Здесь ты уже по-другому мыслишь. Ты не мыслишь тем, что ты видишь и слышишь буквально, а относишься к этому уже с приниманием всего. Есть плюс, есть минусы, но без того и другого нет электричества. Если говорить про бюджет, я вам сказал, что самая большая лаборатория сделана вообще без денег. В 2003 году мы сделали проект для Московского метрополитена — заменили голоса дикторов на голоса знаменитых актеров: Гурченко, Быстрицкой, Этуша, это просто идея, не было ни копейки денег. И это интересно, когда идея движет процессом, а не деньги. Выходит совершенно другой уровень произведения.
— Если бы вы были министром культуры, каким было бы ваше первое немедленное распоряжение?
— Министерство будущего, а оно же и настоящее на самом деле, — оно отличается по форме от того, которое есть сегодня. Министр — это человек, который все время что-то делает, и его не видно. Он находится внутри организма.
Это масса переживаний. То есть, чтобы быть человеком, объединяющим культуру, нужно постоянно экспериментировать, создавать, творить. Культура как дерево, которое постоянно растет, у которого появляются новые ветки и новые плоды.
В общем я не привязан к той форме, о которой вы сказали, через какое-то время, на мой взгляд, она должна будет измениться. Более того, она меняется в данный момент, когда каждый человек для себя решает, что это должно быть вот так.
— То, что вы говорите, можно понять так, что будто бы никаких проблем нет. Все хорошо и с Министерством культуры, и с основами государственной культурной политики, с кокошниками и принудительным православием. Будто бы вы и занимаетесь всем этим.
— Те вещи, про которые вы говорите, они уже все устали. Я же живу и общаюсь с людьми села. И когда ты общаешься с местными жителями и с теми, кто сюда приезжает извне, у тебя образуется довольно широкий спектр понимания, что происходит на данный момент. Люди от всего этого уже устали. У этого, видимо, есть свой срок. Как некий вирус, который когда-то закончится.
— От чего устали?
— От этой стилистики, которую вы обрисовали. Она, если по-простому говорить, не имеет отношения к ребёнку (то есть к первоосновам человеческого сознания. — Прим. ред.). Все, на мой взгляд, очевидно. Сейчас все ищут ключи, как органично перейти на более гармоничную волну.
— Все — это художники? Или чиновники тоже ищут?
— Да все. Я живу на селе, все люди, которые меня окружают, — они очень современные люди. Когда ты им даешь занятие, они становятся абсолютно современными. Условно, мы вяжем шапки-петушки, «мир — труд», «мир — любовь», «мир — вера», какие-то такие символы как идеалы, к которым ты стремишься. Я с ними общаюсь, много времени провожу, привожу шерсть, забираю продукцию, и они — самые обычные люди в селе — абсолютно адекватные, с ними можно поговорить на любые темы.
Я к тому, что культура — это подбор определенных инструментов, которые дают атмосферу взаимопонимания. Это поиск точек соприкосновения. Все мы соприкасаемся. Раньше — это песни, танцы, сенокос. То, что представляет собой аграрная культура. Дальше — то, что связано с машинами. А потом уже будущее, которое на самом деле настоящее. И наша задача — идентифицировать и это самое будущее, и территорию, на которой мы находимся, и мир, и себя в нем.