В соответствиями с принципами «Устной истории» воспоминания публикуются с минимальными правками.
Писатель Виктор Шкловский
«Маяковский был упоен революцией, а так как поэты были нетерпеливые всегда, то он думал, что это будет все не только хорошо, но и быстро. Вы представляете себе, что в 1948 году Герцен представлял, то есть, вернее, говорил, что мы не думаем, что существующий строй долголетен. Он говорил про капиталистический строй. Не долговечен, а долголетен. Он давал ему десять лет, пять лет этому строю. Маяковский представлял, что капиталистическому строю в Европе ну два года, три года. <…> Да мы все представляли так, все представляли так. Я в Тбилиси в квартире полковника Антоновского, который был женат на недавно умершей женщине, Анне Арнольдовне, авторе «Моурави», встретился с Диденцем, полковником тоже. Они нас познакомили. Он набирал людей для деникинской армии. Я говорю: «Вы думаете, что вы победите?» Он мне ответил: «Я русский человек. Мои герои — это Буслаев, протопоп Аввакум и Ленин».
Лингвист и литературовед Роман Якобсон
«Первый раз я встретил Маяковского на похоронах Серова. Я был в то время лазаревцем, увлекался живописью, незадолго до смерти Серова видел его «Похищение Европы». На меня и моих друзей, а друзья мои были молодые художники, смерть Серова произвела большое впечатление. Мы пошли на похороны. Шли, шли пешком, по Мясницкой и дальше. Пришли, остановились недалеко от открытой могилы. Выступал молодой человек — очень молодой, красивый. Необычайно зычным голосом, но в то же время без всякого ложного пафоса произнес речь от имени учеников Серова, которые не забудут учителя, не забудут заветов учителя — идти все дальше и дальше. Я не знал, кто это. Мне сказали, что это ученик Серова по Училищу живописи.
А потом, раза два или три, на разных выставках, в частности, на выставке, помнится, «Бубнового валета», я видел Маяковского в очень потрепанной бархатной кофте, очень потрепанной. И вообще весь вид у него был такой очень бедный и такой чуточку непричесанный что ли. Он сразу останавливал на себе внимание — очень необычным выражением лица, всем видом. И помнится, я в первый раз заинтересовался, кто же это. И спросил об этом. Был такой художник в «Бубновом валете», он довольно молодым умер, Мильман. <…> И я спросил Мильмана.
Ну а потом, как-то такое, не знаю почему, так никогда этого и не узнал, на выставке «Бубнового валета» я был свидетелем, как организаторы этой выставки выталкивали Маяковского. Что он сделал — нагрубил ли им, чем-то им не понравился, но была потасовка. И он все больше меня начинал интересовать.
А затем странная история… Я вам сейчас расскажу опять эпизод, который вошел в литературу, и как-то случилось, что я оказался свидетелем… У меня в то время был абонемент на концерт Кусевицкого, и я был с двумя своими школьными товарищами на одном концерте, и играли, вы уже знаете теперь, о чем речь, играли Рахманинова. И вот то, что рассказывает Маяковский в своей автобиографии об «Острове мертвых» и так далее, — я это видел. Маяковский и Бурлюк стояли. У них не было сидячих мест. Они стояли у стены, и Маяковский стоял с необычайно скучающим видом, и затем оба ушли. Это та история, которая рассказана Маяковским. И когда я потом прочел, мне было даже странно: я хорошо это помню.
А потом зашли разговоры о том, что Маяковский пишет стихи. И вот… Я все еще знаком с ним не был. Я его увидал на диспуте, устроенном, если не ошибаюсь, опять-таки «Бубновым валетом» в Политехническом музее, в тогдашнем Лубянском проезде, Серова теперь. И там Маяковского лишали слова. Он хотел выступить в дискуссии. Его ведь бубнововалетцы терпеть не могли. И его хотели лишить слова, а он отказывался, так сказать, от этого запрета и хотел все время говорить.
И когда его лишили слова и опять-таки почти что вывели… да не почти что, а, собственно говоря, вывели, может быть, и с участием представителя полиции, то вдруг на галерке Политехнического музея появился Маяковский и своим тогдашним действительно исключительной силы голосом перекричал все. И начал говорить о бубнововалетцах как о жандармах нового искусства и так далее, и так далее».
Первый директор парка Горького Бетти Глан
«Маяковский любил парк. Он называл его «парком размаха и массы». Он говорил о нем очень часто самые добрые слова, приходил даже не выступать, а просто так. Он принял меня тогда с очень большой теплотой, когда я пришла к нему рассказывать об инсценировке, которую мы задумали, и очень увлеченно говорил о желании принять в ней участие. Я не сомневаюсь, если бы не трагические обстоятельства, то мы бы, наверно, неоднократно имели дело с ним как с драматургом больших и интересных дел».
Офицер царской армии Иван Баженов
«С Маяковским я встретился уже в нашем хозяйстве автомобильном в Петербурге. У нас все хозяйство расположено было около Царскосельского вокзала тогда. <…> И вот в канцелярии ― в первом корпусе была такая канцелярия, где велся учет всего того имущества, которое мы получали из-за границы и направляли на фронт и для формирования рот. На этом учете сидела целая куча солдат у нас, среди них был как раз один ― Владимир Маяковский. Это был солдат высокого роста, с погонами унтер-офицера, у него было две лычки на погонах. Ну, с ним сидели еще другие, но он главным образом на учете того имущества сидел, которое выдавалось ― как более грамотный, конечно, человек ― выдавалось автомобильным ротам при их формировании. <…>
Однажды зашел в канцелярию и говорю: «Кто у вас тут ведет учет?» Он говорит, что «а вот Стейнер, потом Маяковский ведет и еще другие». Мне что-то надо было спросить. Ну, я разговорился. Маяковский встал, как полагалось, я же все-таки начальник был в отношении его большой, с правами начальника дивизии как бы. Ну, я вижу, что этот солдатик очень грамотный, поговоривши так с ним, очень грамотный, толковый и умно отвечает так. Я разговорился… А он говорит: «А вот, ваше высокоблагородие, хотите прочитать мое новое произведение? Я поэт, — говорит, — я занимаюсь… пишу, — говорит, — стихи». Ну, я говорю: «Давай-давай, я прочитаю сейчас». <…>
Он показывает: «Облако в штанах». Я совершенно не понимал эту вещь и говорю, что, «слушай, я как-то к твоей поэзии не привык прямо, я воспитывался на Пушкине… <…> Ну, он говорит мне в это время, оригинально довольно: «Ну, — говорит, ― конечно, ― ваше высоко… Вы, ― говорит, ― еще не доросли». Я, смеясь, ему отвечаю: «Слушай, ты знаешь, что я начальник, и ведь я могу тебя, так сказать, за подрыв моего авторитета посадить на тридцать суток, шутя. Но ничего-ничего, валяй, конечно, пиши».
«А как солдаты?» А солдаты — там, Стейнер говорит: «Да он нам читает вот, мы его считаем вон верзилой, ― говорит, ― с нами он спит, там, в общежитии. И он нам читает свои произведения, но мы, — говорит, — не совсем тоже понимаем его литературу». Вот так у меня небольшое знакомство с Маяковским и началось».
Драматург Леонид Жуховицкий
«Помню, меня удивляли стихи Маяковского, где была, например, такая строчка: «Эх, поставь меня часок на место,/Я б к весне декрет железный выковал». Я думаю: «Что за странность, Маяковский, изощренный мастер стиха, рифмует «место» и «выковал»?» Только потом я сообразил, еще до того, как это стали печатать: «Эх, поставь меня часок на место Рыкова». Рыков был председателем Совета народных комиссаров тогда. Нормально, просто выкинули слово «Рыкова» — и все. Точно так же, как Есенина редактировали, выкидывали из стихов Троцкого, Зиновьева. Ну, что было, то было. Известно, что Есенин очень любил и уважал Троцкого. Сталин для него был никто. И Троцкий любил Есенина. Было так, поэтому литература редактировалась еще и по этим деталям каким-то. Но, тем не менее, библиотека была прекрасная, я много хорошего там брал, в этой библиотеке Литинститута».
Художница Евгения Ланг
Когда мы вышли из ворот (с похорон художника Валентина Серова. — Прим. ред.), мы видели, как в воротах стояли Маяковский и Бурлюк и смотрели нам вслед. Мы взяли извозчика. Я сперва доехала на Кировскую (тогда и теперь — Мясницкая. — Прим. «Устной истории»), а Людмила на этом извозчике поехала дальше на Арбат. Дома я застала семью уже за ужином. Тепло было, хорошо. Я побежала в ванную комнату, вымылась горячей водой, взяла чистый носовой платок и села прямо за стол. Отец мой, который был в курсе всех художественных и литературных дел Москвы, конечно, стал меня расспрашивать, как и что было. Я в общих чертах рассказала и потом говорю: «Знаешь, папа, такой молодой гений выступил. О нем когда-нибудь еще весь мир услышит». <…> В этот момент — телефонный звонок. Телефон был на стене. Подошел папа, что-то спросил, потом подходит к столу и говорит: «Иди к телефону. Это тебя твой гений просит». Я подошла. Это действительно был Маяковский. <…>
Он мне говорит: «Женя Ланг?» Я говорю: «Да». Он говорит: «Вот видите, я узнал ваше имя и фамилию. Я узнал ваш номер телефона». Я потом узнала, от кого. Медведев ему сказал. Потом-то я это узнала. «И то, что я вам сказал на кладбище, было совершенно серьезно, и не принимайте этого в шутку». А я ему сказала: «А я не в шутку приняла, а как хулиганство». Вот как это было дело. И положила трубку. На следующее утро Маяковский оказался у моего подъезда. Причем первым его увидел папа через занавеску, говорит: «По-моему, твой гений уже у подъезда стоит». Папа принимал это очень юмористически. Ну, мне такое наступательное ухаживание не нравилось. Я все-таки двадцати одного года и считала себя серьезной. <…> У меня был жених, но жених у меня был моряк и плавал где-то в морях, и была я невестой уже года три».
Литератор Владимир Сосинский
«Вот я должен вам сказать, что как раз это был любопытный день и в моей жизни, и в жизни моей жены. Мы любили Маяковского только его первоначального периода жизни. Мы любили «Флейту-позвоночник», мы любили стихи его, где он был сверхфутурист и необычайно заостренный. Я как раз вспомнил это время, когда был в гостях у Бурлюка в Нью-Йорке, у Давид Давидовича. Он прочел стихи, совершенно в духе вот тех времен, и я сказал: «Давид Давидович, в вас чувствуется влияние Маяковского, на ваших стихах». «Как! — возмущенно сказал он. — Мое влияние чувствовалось у Маяковского, а не его влияние на мне». Он был оскорблен, что я сказал, что он писал стихи под влиянием Маяковского. Нет, оказывается, Маяковский писал стихи под влиянием Бурлюка!
Так, надо сказать, что мы любили Маяковского — того, а вот стихи, которые приходили к нам в те времена, стихи советского времени, нам казались неинтересными. Или мы были так настроены, или это объяснялось чем-то другим. И что случилось в том вечере, когда мы впервые услышали Маяковского в Париже? Ну, эмиграция была в полном составе, было очень много народу на этом вечере. <…> Был Георгий Иванов, были многие, были крики, и записки ему писались — все делалось, но самое замечательное в том, что мы вдруг почувствовали, какой Маяковский большой поэт, именно новый поэт, совсем не тот, которого мы знали, то есть Маяковский на нас повлиял… в каком смысле? В том смысле, что он нам открыл себя самого, но советского периода, потому что мы его признавали только прежнего, раннего, так же, как и Ходасевич. <…> Ходасевич тоже считал, что Маяковский писал стихи в юности, а потом ерундой занимался. <…>
Но между прочим, по поводу чтения Маяковского: у меня было такое определенное впечатление… Я вспоминаю, как Мандельштам очень хорошо говорил об одном своем знакомом, читавшем стихи Тютчева, альпийские стихи: «Как будто бы он захватил глоток альпийского воздуха! Так лились его стихи!» Так вот, когда Маяковский читал свои стихи, мы сразу чувствовали шум толпы, звук знамен, и мы видели: трибуна на огромной площади с миллионами слушателей — вот что открыл перед нами Маяковский. Это чтение было потрясающей силы!»
Проект «Устная история» при поддержке фонда Михаила Прохорова оцифровывает и публикует архивные и новые беседы с представителями науки и культуры XX века. Сегодня весь объем собранного материала хранится в отделе устной истории Научной библиотеки МГУ имени М.В.Ломоносова, архивные и новые беседы появляются на сайте проекта.
