Авторы «Страдающего Средневековья» о святой собаке и фаллическом дереве

Сергей Зотов: «На этапе первоначального отбора было очень много сюжетов. Уже когда Миша заявился на встречу с издательством с так называемым бизнес-планом, мы отбросили половину милых сердцу сюжетов, и по ходу дела мы вычищали тоже многое. Например, в моей главе про алхимию была подглава «Алхимический бестиарий» — ее мы выкинули, потому что решили, что финальным аккордом может быть более эффектный сюжет про Антихриста — философский камень. Еще мы выкинули главу про святых и животных, истории про трехруких святых».

Михаил Майзульс: «Наш третий соавтор, Дильшат Харман, хотела написать про то, как на изображениях Христа-младенца часто на него надеты амулеты. Одним из самых популярных был коралловый амулет, который должен был защитить от дурного глаза, и вот в какой-то момент, насколько я помню, в Италии, так стали изображать и младенца Христа, который, кажется, никакими амулетами защищаться не должен.

А в мою главу не вместился большой кусок про фаллическое дерево. В одной французской рукописи XIV века есть маленькая серия маргиналий (рисунки на полях. — Прим. ред.), где растет дерево, к дереву подходит монахиня и начинает собирать плоды, а плоды — это фаллосы. Рядом монах, которого она на другом листе тащит на цепочке за фаллос. Но это все мелкое, а в 2000 году в итальянском городе Масса-Мариттима вскрыли огромную, пять на шесть метров, фреску, где было изображено дерево, увешанное фаллосами, а под ним стоят женщины, которые их точно так же собирают и дерутся за один из них. И, опять же, есть прекраснейший сюжет о том, что это означает, как это связано с борьбой политических фракций за императора и за папу в этом городе. Но вот в книге места для этого прекрасного дерева не хватило».

Сергей Зотов: Мы вычеркнули сюжет про оборотней. Наталий Ольстерский (ирландский святой. — Прим. ред.) проклял целое семейство, которое было обречено раз в семь лет становиться оборотнями и жить в волчьей шкуре. А потом легенда перекочевала уже на более известного ирландского святого — Патрика. По разным версиям, он проклял то ли валлийского короля Веретикуса, то ли целый ирландский клан, который противился христианской проповеди и выл по-волчьи в ответ на его христианнейшие слова, — после чего они тоже все стали оборотнями.

Потом это все интересно преломляется у одного британского историка XII века, Гиральда Камбрийского, который пишет о священнике, нашедшем потомков этих оборотней, что до сих пор скитаются по британским островам. И мужчина в облике оборотня попросил принять последнее причастие у умирающей волчицы и показал, что это на самом деле не волчица, а человек. Священник дает последнее причастие, виатикум, оборотню, и потом тот начинает рассказывать духовидческие визионерские пророчества о том, что Ирландию ждут сложные дни, и вообще ведет себя как пророк.

Вообще очень много ирландских сюжетов мы повыкидывали — например, про так называемую святую русалку Муиргейн. Есть легенда в одном ирландском мартирологе IX века о том, что однажды один монах обнаружил русалку на берегу озера. Она была принцессой, потом произошел потоп, и она магическим образом превратилась в русалку, а ее собачка превратилась в выдру. Так они жили под водой, им было очень весело, а потом она встретила этого монаха, и он предложил ей принять христианство. И она сказала, что, в принципе, у нее есть два стула: первый стул — триста лет жить и хорошо себя чувствовать под водой, а второй — стать мученицей за веру. И она избрала второй путь, после чего ее внесли в мартирологи (список признанных святых. — Прим. ред.) и даже назначили день поминовения, 27 января. Но проблема в том, что нет никакой иконографии, связанной с этой русалкой, тут особо не развернешься.

Также мы выдернули, скажем, сюжет про Гинфора, святую собаку, которой поклонялись роженицы под Лионом. История выглядела так: знатный рыцарь приходит домой и видит перевернутую кровать, все в кровище, собака, которую он оставил сторожить ребенка, отсутствует. А потом он увидел ее сидящей в углу, и вся ее пасть была окровавленной. Рыцарь решил, что собака загрызла ребенка, разрубил ее пополам, перевернул колыбель — а там целый ребенок, и рядом змеи. После чего он сделал собаке памятник, и к памятнику стали приходить женщины, потому что считали, что эта собака святая: раз она спасла того ребенка, значит, она спасет и их детей. Проблема в том, что никто не знает, изображался ли он вообще в облике собаки. Мы тоже не включили его в нашу книгу, потому что это противоречило жесткому принципу, на котором она основывалась: все-таки должна быть очень странная для сегодняшнего читателя иконография. Когда странная история — это отлично, но когда нет иконографии, это все-таки немного не то».

Михаил Майзульс: «Такая идея была, но она у меня вызвала полный ужас, потому что мне кажется, что все эти надписи сзади любых книг — это один из самых отвратительных книжных жанров. Поэтому чем представить, что на нашей книжке сзади это было бы написано, я бы скорее руку себе отрезал, чтобы этого не было».

Сергей Зотов: «Были на этапе продакшена разные предложения сделать какой-нибудь стикер на обложке и написать «В паблике уже 375 000 подписчиков!» или «От создателей…», но мне кажется, хорошо, что этого удалось избежать в итоге. Зачем всем хвалить, если лучше просто делать что-нибудь интересное?»

Юрий Сапрыкин: «Первое впечатление было замечательное. Единственное, на что постоянно нападают на всех сайтах, во всех наших соцсетях, — это бумага; все говорят, что она отвратительная, неприятная, хотя я абсолютно другого мнения. Мне кажется, что у первых изданий «Гарри Поттера» была такая же».

Сергей Зотов: «Если посмотреть на представленные тут экземпляры, то это в основном переиздания, которые сделаны на офсете, это стандартная абсолютно бумага, а «Гарри Поттер» печатался на так называемой «газетке». У нас в первом тираже желтая бумага, но не газетная. Я так понимаю, что она должна была напоминать средневековые манускрипты, но, видимо, идея не сработала.

Отзывами о бумаге впечатление не ограничивалось. Мне кажется, было много позитивных отзывов, которые в первую очередь хвалили картинки, а потом уже начали хвалить текст. Но бывает критика, которую интересно прочитать, и мы очень хотим каких-то масштабных отзывов от академического сообщества. Например, Мария Елиферова писала на сайте «Год литературы» отзыв на нашу книжку, и на сайте «Вышки» был отзыв в контексте public history».

Михаил Майзульс: «Мне очень хочется, чтоб кто-нибудь опубликовал подробную разгромную рецензию. Естественно, мне хочется, чтобы это была рецензия кого-нибудь из коллег-медиевистов, занимающихся иконографией. Так как мы скоро издадим переиначенную версию, хочется, чтобы кто-нибудь отловил всевозможные ошибки, глупости, неверные интерпретации — или хотя бы часть из них, — мы бы их исправили и радостно получили вторую версию, где этих глупостей нет».

Сергей Зотов: «Кроме того, как трансформировалось сакральное в искусстве, нас интересовало, откуда вообще брались эти лекала для сакрального искусства. Ведь не могли из ниоткуда прийти христиане, сказать: «У нас есть свое искусство, мы сейчас все сделаем по-своему» — и просто вычеркнуть старую традицию. Давно уже не секрет, что первые христианские изображения копированы с римских изображений, которые очень часто имели отношение к римской языческой религии, способам изображения сакральной власти. Тот же римский император мог сидеть с каким-нибудь богом, например, рядом с голубем, который символизировал Викторию. И мы видим, как при христианизации различных стран традиционно языческое искусство вливается в христианские рукописи, витражи, картины.

Для меня самый яркий пример — это знаменитая рукопись из аббатства Келлс, про эту книгу даже сняли мультфильм в 2009 году. Там очень много чисто языческих орнаментальных миниатюр, много изображений животных, абсолютно удивительные изображения выдры и бабочки, которые кажутся совсем никак не связанными с сюжетом, о котором повествует книга. Они нарисованы в монограмме Христа, выдра находится внизу, а бабочка сверху. И это не только какое-то биологическое разделение — выдра в воде плещется, а бабочки летают в воздухе, — но еще и аллегорические изображения. Выдра в бестиарном смысле символизирует Христа, потому что он сошествовал во ад и освободил человечество от греха, так же как выдра, по средневековым поверьям, спускалась под воду и вспарывала брюхо всяким злым рептилиям. А бороться с ними она могла благодаря тому, что сама была покрыта коркой из грязи: так выдра уподоблялась Христу, который тоже был неуязвим благодаря своей непорочности. А вот бабочка символизировала его воскресение. Поэтому такие обычные языческие символы, связанные с живой природой, сначала переходят в бестиарии, а потом становятся уже христианскими аллегориями. И такое сплошь и рядом».

Михаил Майзульс: «А я в своем ответе пойду в прямо противоположную сторону. Конечно, есть примеры того, как христианская образность либо выходит из языческих форм, либо сплетается с ними. Но мне кажется, есть опасный ложный рефлекс, когда все странное, необычное, не вписывающееся в наше представление о том, как должно было бы выглядеть христианское искусство, мы объявляем как-то связанным с языческим пережитком, синкретизмом, двоеверием. В этом есть опасность — просто потому, что это значит, что у вас в голове есть некий образ того, что такое христианство, что такое благоговейный подход к священному. И когда что-то отклоняется, например, появляется комичная маргиналия на полях рукописи, мы говорим: наверняка тут без синкретизма не обошлось. Притом что по крайней мере в случае сюжетов, связанных с комическим, мне кажется, никакого язычества вообще нет. Просто для средневекового христианства внутри системы, где христианская истина признается непререкаемой, а Церковь является институтом власти, была такая полочка для смеха даже над самым святым.

Есть ситуации, когда этот смех дозволен, и пародийные евангелия, проповеди, жития сочиняют не какие-то простецы, близкие к языческой культуре, а образованные, пишущие на латыни клирики.

На полях фламандской псалтыри XIV века изображен уродец, который подставляет свой зад, в этот зад воткнута воронка, и нечистоты из нее вытекают в чашу, которую держит обезьяна. Все бы ничего, если бы текст, при котором это нарисовано, не был текстом евхаристического канона, где говорится о евхаристической чаше, претворении крови христовой. И это не какая-то еретическая рукопись, это страшно роскошный манускрипт, заказанный князем церкви. Просто это смех для своих, безопасный, обузданный смех — потому что это не еретики ходят по улице средневекового города со знаменем, а это, чуть посмеиваясь, епископ листает. Это абсолютно нормативная часть средневекового христианства, а не странный языческий приросток, который откуда-то к нему привился».

Михаил Майзульс: «У меня впечатление как раз прямо противоположное: колоссальное количество интереса ко всем этим сюжетам из книг на эту тему — в первую очередь, понятное дело, на Западе — и количество конференций, посвященных все более узким сюжетам. А то, что нет большого стремления к обобщению больших теорий, — так это свойственно не только этой узкой отрасли, а гуманитарным наукам вообще.

Но свобода интерпретации часто приводит к произволу. Часто в публикациях, посвященных сюжетам, где мало отсылок к текстам, или очень модным сюжетам — каким-нибудь gender studies, — меня поражает то, сколь далеко современный историк уходит от того, что хоть сколько-нибудь верифицируемо. Часто — что мне кажется вообще возмутительным — его собственное ощущение от увиденного становится не просто маленькой ремаркой или строчечкой во введении, а самодостаточной частью исследования, что, кажется, вообще уже ни к чему хорошему не ведет.

Но есть тренд — который мне очень нравится — к тому, что иконографические штудии, занимающиеся четким значением схем, на которых что-то изображено, сплавляются с интересом к функциям изображений. Интерес к тому, зачем нужны были конкретные средневековые образы, которые сейчас в музеях вытащены из контекста и представляются как произведения искусства, — вот это позитивно. Когда пытаются выяснить, зачем нужны были какие-то маленькие изображения, когда мы интересуемся тактильной стороной средневековых произведений. Ведь средневековый человек не только созерцал их или молился перед ними — к ним прикасались, с них соскабливали частицы материи, чтобы пить, растворив в воде в надежде на исцеление, их атаковали как изображение негативных персонажей, они были объектами иконоборческого насилия. Это были объекты, которые взаимодействовали не только визуально, но и физически. И вот интерес к этому морю практик, которое в классическую сферу рассмотрения иконографии не входит, а сейчас становится все более распространенным, мне кажется очень правильным делом».

Сергей Зотов: «Сейчас действительно есть тренд на то, чтобы брать средневековые темы и привязывать их к современности. Причем не так, как это делали в школе «Анналов», когда мы берем современную проблему — например гендер — и пытаемся из этой точки понять, как гендер был устроен в Средние века. Нет, сейчас пытаются вменить наше видение проблемы Средним векам и попытаться понять, как же это сравнимо с тем, что происходит сейчас. Недавно вышла книга про визионерские пророчества, и они там сравниваются со спецэффектами голливудского кино, говорится о том, какими способами можно себе вообразить невообразимое.

И он жалуется, что традиционная наука уходит на задний план, а на передний выходит что-то типа политического активизма. И не всегда даже понятно, где там история, а чаще это превращается в странную помесь философии с современным искусством.

Но лично мн интересен именно исторический подход к искусству, и, честно говоря, мне обычно очень скучно читать искусствоведческие статьи, потому что они, как правило, сводятся к классификации, биографической справке и каким-то достаточно сконцентрированным внутри самого произведения выводам. К сожалению, очень нечасто встречаются забойные тексты, которые можно прочитать в этом направлении. И чаще всего моими любимыми книжками именно по иконографии оказываются солидные биографические словари, которые составляли в Германии или во Франции энное количество десятков лет назад. Поэтому лично мне ближе и приятнее иконология, но в ее классическом изводе, а не когда мы пытаемся сопоставить епископские епитрахили с коллекциями Dior. Мне думается, это уже перегибы на местах, но тем не менее эта смычка города с деревней, искусства и истории, мне кажется очень симпатичной».

Сергей Зотов: «Меня очень занимает вопрос, почему в религиозной алхимии многие изображения кочевали из рукописи в рукопись, изменялись и исчезали; зависело ли это от политической конъюнктуры или было личным выбором миниатюриста, который рисовал эти изображения. Почему в разных версиях, допустим, книги Святой Троицы, которую мы подробно описываем в книжке, в одной рукописи Христос, которого колесуют, — абсолютно нестандартный иконографический образ, — изображен с нимбом, а в другой без нимба; почему в некоторых рукописях эта картинка вообще отсутствует, а в других она наличествует?

Тут, конечно, напрашивается очень много интересных выводов. С одной стороны, сразу в голову приходит, что это связано с каким-то политическим измерением и некоторые картинки было просто непотребно копировать; некоторые люди были настолько богобоязненны, что не хотели их перерисовывать, — и об этом очень часто говорят затертости на рукописях. Люди затирали какие-то вещи до дыр, причем иногда от восхищения — поцелуями, руками пытаясь коснуться Богоматери и младенца Иисуса, — а иногда от злости и от нежелания видеть лик Сатаны или какого-нибудь черта. Тут сложно сказать, когда политическое играло свою роль — и человек боялся, что его обвинят в непослушании Церкви, а когда все-таки был индивидуальный выбор художника или коллектива художников. И вот это очень интересный вопрос, который, может быть, даже больше стоит исследовать на материале Нового времени, чем Средневековья, потому что все-таки в безавторском времени очень сложно понять, где был выбор конъюнктурный, а где индивидуальный. Это вопрос колоссальный, я бы с удовольствием про это что-нибудь почитал нового».

Михаил Майзульс: «На протяжении многих веков шли споры о том, может ли визуализироваться Бог Отец. Христос, Бог Сын, воплотился в человека и стал изобразим, а изобразим ли Бог Отец? И вначале Бога Отца практически не изображали. Постепенно к позднему Средневековью изображения его становятся многочисленными, уже в облике старца, отца в поколенческом смысле этого слова. Но споры о том, правильны ли и дозволены ли такие образы, периодически вспыхивали. И есть в одной из псалтырей изображение Троицы: Бог Отец, который держит в лоне крест с распятым сыном, и есть Святой Дух, голубь. И в конкретно этой рукописи лица у Бога Отца нет, а на месте лица мы видим типичный готический четырехлистник. А у Христа лицо есть, и у Святого Духа — голубя — клювик есть. То ли это такой странный аниконический способ изображения Бога Отца, где вместо лица сразу же был изображен четырехлистник, то ли это последующая цензура, когда лицо было записано и на его месте появился четырехлистник.

И вот что мне всегда было интересно — это такие примеры цензуры, которые модифицируют изображение, при этом оставляя понимание того, что было на этом месте. Вот, скажем, примеры того, как средневековые читатели изничтожали образы, казавшиеся им негативными, страшными, опасными, — прежде всего образы дьявола, — выколов им глаза, затерев мокрым обслюнявленным пальцем лицо, иногда взяв ножичек и выскоблив пергамент до желтовато-белой основы. Но даже если в каком-то сюжете фигура опасного Сатаны искоренена, все равно по контексту и часто по кромке фигуры — кусочек крылышка, фрагмент рога — понятно, кто тут был. Это такое отсутствие, которое одновременно является присутствием. И это очень похоже на случаи политического иконоборчества, когда стоит Владимир Ильич на постаменте, статую тягачом низвергают, и остаются сапоги, которые являются гениальным символом поражения того, кто стоял на этом постаменте, и кажется, что их надо оставлять, когда статуя низвергается. Это такое присутствие части, которая напоминает о бессилии, поражении целого. И вот в случае этих манускриптов происходит то же самое: дьявола мы, кажется, затерли, а рог остался».

28 июля, с 18.00 до 20.00, в летнем «Пионере» в парке «Сокольники» Василий Корецкий и Роман Волобуев обсудят с автором книги «Родина слоников» Денисом Гореловым прокатное советское кино. Вход бесплатный, по регистрации.