— Какую роль играют премии в литературном мире вообще и в России? Зачем вообще они нужны?
— Литературная премия — это в первую очередь выборка. В ситуации, когда у нас фактически перестал существовать единый для всех мейнстрим, когда нету понимания, как устроена иерархия и есть ли она вообще, когда утрачена общая для всех картина — утрачена не потому, что кто-то ее плохо держал, а потому, что она объективно перестает существовать, — вот в этой ситуации литературная премия становится важным маркером, своего рода сигналом «беги сюда, здесь интересно». И чем этот маркер авторитетнее, тем больше шансов, что люди действительно послушаются, прибегут, прочтут и полюбят, а писатель получит свои пятнадцать минут славы и сколько-то новых читателей.
То есть литературная премия — это своего рода прожектор, выхватывающий из мрака какие-то значимые культурные феномены, которые в противном случае могли бы остаться в тени. По крайней мере, так это задумано и так это работает во всем мире. Скажем, британская Букеровская премия, конечно же, имеет денежную составляющую, но на самом деле важна в первую очередь тем, что поднимает тираж. В тот момент, когда книга получает на обложку лейбл «Лауреат Букеровской премии» или даже «Финалист Букеровской премии», это для многих служит надежным сигналом: беги в книжный, на этот текст стоит обратить внимание.
Русские литературные премии, к сожалению, так не работают. Это связано со многими причинами, но главным образом, конечно, с тем, что британскому Букеру, относительно молодой литературной премии, всего пятьдесят, — а самая старая негосударственная русская литературная премия, Русский Букер, в два раза моложе. Нам кажется, что о-го-го, двадцать пять лет, уже выросло целое поколение, могли бы уже и сделать нормальную премию, — но на самом деле это как в случае с английским газоном, который надо стричь много лет, прежде чем травка на нем станет зеленой, шелковистой и равномерной.
Особенно учитывая, что в России за эти двадцать пять лет сменилось пять исторических эпох, если не больше, и понятно, что в этой ситуации трудно сформировать единую систему авторитетных маркеров.
Как результат, cегодня, к сожалению, русские литературные премии по большей части являются формой собеса для писателя. Писатель получает немного денег, и на какое-то время жизнь его становится чуть лучше. Но, по сути дела, этим все и исчерпывается, наши премии фактически не влияют на читательские предпочтения. Говорят, «Большая книга» дает маленький всплеск на кривой продаж, но ни одна другая премия даже и этого копеечного выхлопа не дает. Конечно, это, с одной стороны, большой недостаток, а с другой стороны, иначе и быть не может.
— А общее состояние российского книжного рынка, который в разы меньше, например, американского, тоже на это влияет?
— Конечно, это такая самодостаточная конструкция, в которой одно подпитывает другое. Премии не поднимают спрос, спрос падает, как результат, количество публикуемых книг еще сокращается (потому что и имеющиеся-то никто не читает). Соответственно, премии становятся еще менее авторитетными, потому что обращаются к совсем уж маргинальной выборке и не подпитывают читательский спрос.
Я не люблю русские литературные премии, я почти никогда за ними не слежу, я в них совершенно осознанно не участвую — именно потому, что не верю в их эффективность. Но это не значит, что я считаю руководство и жюри этих премий сплошь непрофессионалами. Дело не в этом, а в том, что есть много объективных факторов, препятствующих их работе.
— Логичный вопрос: вот вы принципиально не участвуете, а тут взяли и принципиально поучаствовали. Почему, что случилось?
— Потому что это совершенно новая премия с гораздо более понятными для меня критериями. Я же не участвую не потому, что я выше этого, а потому, что не верю, что из этого вырастет что-то хорошее. Мой печальный опыт показывает, что обычно ничего путного из русских премий не вырастает: в лучшем случае — констатация очевидного, в худшем — какой-нибудь неприятный стыдный скандал.
Почему, например, «Русский Букер» не мог быть эффективной премией? Потому что он вручался за неопределимое явление. Нет такого понятия как классический русский роман. Мы примерно понимаем, что такое классический английский роман или классический французский роман. Русский роман — сегодня нет такого сколько-нибудь гомогенного жанра. Поэтому жюри приходилось каждый раз выкручиваться, объясняя, что сборник рассказов Зайончковского, например, — это роман или что документальное произведение, в сущности, тоже. Понятно, итогам премии такие сложности на пользу не шли никогда, и это, в общем, типовая ситуация.
У «Будущего времени» есть перед другими премиями важное преимущество: она узкая, компактная, то есть вручается в очень конкретном жанре за очень конкретную вещь. У нас есть четкое описание, за что присуждают премию: за маленький жанровый текст, имеющий вполне определенную тематику. И это, мне кажется, дает основания надеяться на приток новых интересных авторов, новых интересных текстов — вообще как-то обозначает возможные варианты смыслового успеха, которых я не вижу в других литературных наградах.
Кроме того, мне нравится предложенная система номинации. У нас в основном все премии имеют экспертную номинацию, при которой как только говорят, что ты — номинатор премии X, тебе тут же пишут пятьдесят писателей: «Я на свете всех милее, а еще у меня жена болеет, трое детей несовершеннолетних, собака и ипотека, мне очень нужно, чтоб ты меня номинировал». И дальше начинаются сложные игры. Я человек черствый, умею этому сопротивляться, но понимаю, что бессмысленно соблюдать правила, когда ты играешь с людьми, которые правил не соблюдают или соблюдают, но какие-то другие. Потому что понимаю: другим номинаторам жалко писателей, они готовы вникать в ситуацию, готовы помогать и поддерживать тех, кому нужна помощь и поддержка, а не тех, кто написал лучшую книгу. И поэтому ситуация с номинацией у наших премий всегда очень неоднозначная. Толстые журналы номинируют то, что они сами опубликовали. Критики номинируют тех, кто их попросил и кому они не нашли в себе сил отказать. Писатели номинируют тех, кто похож на них. Работают совершенно неправильные механизмы.
А принцип самономинации чудовищно трудоемкий в обработке, он приводит к появлению огромного количества шлака и графомании. Но только он на самом-то деле и способен обнаружить что-то реально новое. Поэтому мне кажется, что это было правильным решением — позволить авторам самим себя выдвигать на соискание «Будущего времени».
Есть много факторов, которые дают этой премии надежду на эффективность. на то, что она позволит, во-первых, появиться новым писателям, во-вторых, привлечет к этим писателям внимание общественности, в-третьих, в перспективе обеспечит этим писателям стабильность этого внимания. Ну а если кто-то еще при всем том получит некоторое количество денег, то чего ж еще и желать-то.
— Вы будете читать и оценивать не все номинированные тексты. Что будет происходить между моментами, когда рассказ номинируется и попадает в шорт-лист?
— У нас есть довольно жестко формализованный институт ридеров, которые будут прочитывать все то, что приходит, и определенным образом расставлять оценки. Каждый текст обязательно будет прочитан более чем одним ридером, что позволит снять риск предвзятости, и тексты, набравшие наибольшее количество баллов, будут представлены уже на смотр жюри. Конечно, это создает определенные риски. Мы не можем поручиться, что каждый из наших ридеров будет обладать безупречно прокачанным вкусом. Но мы будем тщательно их отбирать — чтобы это были люди, которые понимают, что они читают, и способны оценивать тексты чуть сложнее, чем «нравится или не нравится». Поскольку у нас, опять-таки, довольно четко прописаны критерии оценки, то есть надежда, что это позволит сформировать относительно достоверную и репрезентативную картину.
— Когда объявили о запуске премии и том, что в жюри участвуете вы и еще несколько людей, не имеющих прямого отношения к фантастике, — появились критики, которые сказали: «Ну вот, опять нас собираются кинуть». В чем суть претензий и насколько они справедливы?
— Тут важно понять следующее: для нас очень важно, что эта премия не цеховая внутрифантастическая. У нас же фантастика — или фэндом — живет наособицу, это такой довольно замкнутый мир. Это люди, которые сами читают преимущественно фантастику, часто не очень уверенно ориентируются за ее пределами, которые дружат между собой, сами друг на друга пишут рецензии, сами друг друга издают и так далее. И конечно, когда они слышат слово «фантастика», они его воспринимают как нечто свое. Это их вотчина, и премию в области фантастики они воспринимают как премию для них. И тогда у них возникает вполне резонный вопрос: «А почему вы нас не позвали? Как собираетесь нас оценивать, если вы не внутри? Вы должны были позвать нас, мы бы все рассказали. У нас уже и своя табель о рангах сформирована, и своя система публикаций, у нас все свое, зачем вы лезете в наш монастырь, не спросив нашего совета?» Это, с одной стороны, понятно, а с другой стороны, заставляет вспомнить известное высказывание Лескова про попадью, которую спрашивают: «Что же ты егозишь в божьем храме?», а она отвечает: «Это вам не божий храм, а наша с батюшкой церковь». Вот мне кажется, что у обитателей фэндома есть ощущение, что фантастическое допущение как литературный прием — это их с батюшкой церковь и что если в книжке оно есть, то автоматически они являются единственными носителями компетенции в этой области.
Это неправда. И наша премия одной из своих целей ставит показать, что фантастика — это не жанр и даже не система жанров. Фантастика — это один из миллионов возможных приемов для того, чтобы говорить о важных болезненных или, наоборот, отрадных тенденциях сегодняшнего дня и строить какие-то прогнозы на будущее. Можем ли мы представить, что писательницы любовных романов говорят: «Так, у вас в романе есть любовная линия, почему вы не позвали авторов розового чтива судействовать в этой категории? Как можно оценивать роман про любовь, если вы не спросили мнения тружениц этого рыночного сегмента?» Такое никому в голову не придет, потому что все понимают: любовная линия — это один из инструментов в большом ящике с инструментами автора. Почему к фантастическому допущению отношение другое?
Мне кажется, что одна из важных задач этой премии состоит в том, чтобы показать: нет ни эллина, ни иудея, нет ни фантастики, ни нефантастики, есть одна большая полнокровная литература, которая разными способами говорит об одних и тех же вещах.
— Но при этом премия-то именно фантастическая.
— Мы хотим поддержать людей, которые способны использовать этот прием для работы с актуальным материалом, мы хотим поощрять именно эту ветку. Потому что мне кажется, это продуктивный прием: фантастическое допущение способно очень ярко высветить вещи, которые трудно описать, оставаясь в рамках реалистической традиции. Мне кажется, что это премия, грубо говоря, за все хорошее, за большой просторный литературный мир, а вовсе не премия для специально обученных фантастов из фэндома. Для них эта мысль, конечно, неприятна, они опасаются, что в их вотчине будут практиковаться не те методы судейства, которые они считают верными. Если я правильно их понимаю, именно это они подразумевают, когда говорят, что их «кинут».
Ну и конечно, срабатывает вечный страх, неотступно преследующий всех писателей, особенно не самых успешных: «все куплено», «дадут нужным людям», а нас поманят и показательно оставят ни с чем. Эта претензия легко снимается, потому что у нас анонимное рассмотрение рукописей. Все рукописи шифруются, и ни ридеры, ни члены жюри не знают, кого они читают. Понятно, что это никому не помешает строить определенные догадки, но нет никаких четко наклеенных лэйблов: «Смотрите-ка, это Пелевин, великий писатель, читать не будем, дадим премию так». Это точно исключено.
— А чем обусловлен выбор именно короткой формы?
— Смотрите, тут есть двойная мотивация. Во-первых, молодого неопытного писателя, способного прямо сразу написать роман, трудно себе представить. Есть устойчивая издательская практика: сначала напиши роман, а потом, если он хорошо продастся и читатель тебя полюбит, мы, так и быть, издадим сборник твоих рассказов. На самом деле обычно ситуация развивается по-другому. Писатель начинает с небольших текстов, а потом уже может переходить к крупной форме. Поскольку мы хотим найти новых людей, способных писать, мы хотим дать шанс и тем, кто еще не институционализировался, не сформировался, а только начинает.
А вот «Я написал шикарный рассказ, а его не издают» — такое бывает очень часто и ровно в силу упомянутой уже издательской аберрации. Поэтому мы хотим, чтобы люди, которые уже написали какое-то количество маленьких текстов, а к большому только подбираются, тоже получили право присутствия в медийном пространстве.
А во-вторых, представление о том, что большой текст по определению лучше, чем маленький, на самом деле неточно: рассказ — это предельно концентрированная форма прозы. И мы хотим получить именно тексты высокой концентрации, причем желательно в достаточном количестве. У нас не было задачи в очередной раз пытаться найти нечто большое, глобальное и обязательно о вечном. Для этого есть другие премии, а мы бы в итоге получили на конкурс три романа, которые мы и так знаем, пять романов, которые никто не издает, потому что они гениальные (но на самом деле нет), и еще двадцать романов, которые на самом деле не романы, а черт знает что, слепленное по-быстрому к случаю. Получить пятьдесят или сто хороших романов от новых, еще не открытых авторов нереально; получить сто высококонцентрированных потенциально интересных коротких текстов вполне возможно.