Интервью, письма, сны: 4 книги о Набокове, которые будут интересны не только его фанатам

«Я мыслю как гений, пишу как выдающийся автор и говорю как дитя». Книга набоковских интервью, избранных статей и лепидоптерологических очерков открывается фразой, после которой половине читателей наверняка захочется ее захлопнуть. Снобизм Набокова, его фантастическая, как у мильтоновского Сатаны, гордыня принадлежит к числу самых ходких мемов о писателе — в одном ряду с бабочками, шахматами, боксом и синестезией.

В этом отношении «Строгие суждения» (пожалуй, слишком лобовой перевод английского «Strong Opinions» — сам Набоков предпочитал «Кредо»), экспонирующие спесивого художника, который обозревает прекрасный и яростный мир с крыльца швейцарского отеля, предоставляют недоброжелателям автора уйму беспроигрышных аргументов: от плотоядной ненависти к «Доктору Живаго» до более мудреных идиосинкразий — нет, не с этим писателем вы отправитесь на джаз-сейшн, к психоаналитику или в марксистский кружок.

Другое дело, что проступающий на страницах книги образ «великого мандарина американской прозы», богоподобного собеседника Джойса, Пруста и Толстого, следует сопоставлять не с биографическим автором, но с героями его беллетристики — от Федора Годунова-Чердынцева до Вана Вина. Про то, как и зачем Набоков конструировал свою публичную фигуру, написана не одна статья — включая большое эссе Николая Мельникова, предваряющее сборник «Набоков о Набокове и прочем»«Набоков о Набокове и прочем»Вышедший в 2002 году в издательстве «Независимая газета» сборник набоковских интервью, рецензий и эссе. Редактор-составитель (тот же Николай Мельников) проигнорировал интеллектуальные права наследников писателя, и потому в набоковедческой среде это издание считается пиратским — не говоря уже про тут и там встречающиеся ошибки в переводах, неправильные датировки и самовольные изъятия из оригинальных текстов., где (вот уж правда — «впервые на русском!») были опубликованы все вошедшие в «Строгие суждения» интервью.

Нынешнее издание, подготовленное «КоЛибри», наконец отвечает авторской композиции, восстанавливает купированные места и вводит в оборот не публиковавшиеся прежде письма к редакторам и статьи о бабочках, но в самой своей сердцевине полагается на старые, за редчайшими исключениями не пересмотренные переводы Марка Дадяна, Оксаны Кириченко и других. О предшественнике-бастарде в книге напоминает только стыдливая сноска «при составлении примечаний использованы материалы…» — хотя многие вопросы сняло бы предисловие нового, претендующего на интеллектуальную чистоплотность редактора Натальи Нестеровой, которая могла бы описать этико-юридическую коллизию вокруг сборника и предложить способ ее разрешения.

Но даже и такое, не вполне свободное от проблем издание можно порекомендовать тем, кто только подступается к Набокову. Это в первую очередь интенсивная, со сквозными темами и вязью деталей, проза; набор крайне занятных соображений о природе времени и смысле литературы; в конце концов, учебник риторики с незабываемыми диссами на Фолкнера, Манна и других литературных мастодонтов. Властная книга, грозная книга: такая не будет покорно стоять на полке между Сервантесом и Стендалем. «Строгие суждения» — это что-то вроде роулинговского учебника по уходу за магическими существами: том с большими зубами и нежным корешком — до которого, честное слово, стоит добраться.

Переводчик «Пнина», «Лауры и ее оригинала» и англоязычных набоковских рассказов, филолог Геннадий Барабтарло в России ходит в чудаках: как же — сокрушается по дореволюционной орфографической норме, полагается больше на Даля, чем на живую русскую речь, дает фееричные интервью, вызывающие в памяти лучшие моменты из набоковских разговоров с журналистами; «эксцентрик», «белогвардеец», «медиум» — тут всегда умели приложить за инаковость и перпендикулярность принятым в обществе (и языке) нормам.

Что сказать: собственный стиль ученого действительно изобличает слишком близкое соседство с могучим литературным источником, а обсуждением недостатков русской «Лауры» можно несколько лет подкармливать какой-нибудь толстый журнал. Все это, однако, не имеет никакого отношения к чисто исследовательской компетентности Барабтарло — очевидной всякому непредвзятому читателю его «Сверкающего обруча», «Сочинения Набокова» и других посвященных писателю книг.

«Insomniac Dreams» — вероятно, самая радикальная работа Барабтарло.

Каждое утро на протяжении нескольких месяцев он скрупулезно записывал на каталожных карточках свои видения — профессиональные (то есть про бабочек или литературу), биографические (отец, Россия, Кембридж) или эротические, — а потом старался найти их эхо в своей жизни.

Барабтарло собрал эти наброски, оснастил их обширными комментариями (с цитатами из философа Флоренского и собственными умозаключениями), сопоставил со снами, описанными в набоковских книгах, и указал на другие — поистине впечатляющие — примеры писательского ясновидения: от знака смайлика до инстаграма (в «Аде» упоминается некий instantogram).

От всего этого чувствительный к сверхъестественному читатель непременно «вскочит на ноги, схватив себя за волосы»: слишком уж кучны совпадения, чтобы считать их случайными — и не провести «эксперимент со временем»«Эксперимент со временем»Название самой известной книги Данна, которую читал Набоков. над собой. Что до самой книги, то она должна появиться в переводе: по словам Барабтарло, у него «есть соглашеніе съ однимъ петербургскимъ издательствомъ объ изданіи книги въ русскомъ переложеніи, хотя не могу теперь сказать конкретно, когда именно этотъ проектъ осуществится».

Курьезная отчасти история: первая книга издательства «Литфакт», аффилированного с научным журналом «Литературный факт», — и сразу же в бестселлерах «Фаланстера». Очень локальный сюжет, архивная радость и редкость, сто шестьдесят страниц с иллюстрациями — все указывало на то, что набоковская «Переписка с Михаилом Карповичем» в лучшем случае разойдется среди фанатов, которые отличают ученого Карповича, музыканта Капраноса и артиста Карповски без редакторского астериска; вышло, по счастью, иначе.

Карповичу — редактору «Нового журнала», профессору, учившему Пайпса и Бжезинского, — пишет добрый знакомый: обходительный, заботливый, откровенный (невозможно пройти мимо сюжета про тяжелое отравление, едва не стоившее Набокову жизни). Примерно так же «Володя» общался с «Пончиком» — американским критиком Эдмундом Уилсоном, здорово облегчившим писателю акклиматизацию в Штатах. Ту дружбу разрушил перевод «Евгения Онегина», но между Карповичем и Набоковым никакого артистического соперничества не было, и в степенной, старорежимной учтивости, не переходящей в неуютную для постороннего задушевность, и состоит очарование этой корреспонденции. Читатель как будто проваливается в «Пнина», где русские аристократы — даже перебравшись за океан — обсуждают за чаем тонкости «Анны Карениной».

Другой существенный аспект «Переписки…», который способен заинтересовать и вполне равнодушную к писателю публику, — описание большого автора на переломе: географическом, психологическом, языковом. Сохранившаяся в черновиках вторая часть «Дара», незаконченный «Solus Rex», начатый (и брошенный) детективный роман — американский Набоков тяжело расписывался, с трудом пробивался к читателю через редакторов, читал экстравагантные лекции, безвозмездно сотрудничал с Музеем сравнительной зоологии в Гарварде — как будто и не было двадцати лет русской карьеры, восторженной прессы и полных залов в Париже и Брюсселе. Это очень вдохновляющее чтение, стоящее многих мотивационных пособий: белоручка, гордившийся, что не провел ни одного дня в конторе, Набоков всю жизнь чудовищно много работал, снова и снова подтверждая свои права на то, что было положено ему от рождения.

«Самый счастливый брак в русской литературе», «только что книги за него не писала» — есть что-то обескураживающее в том, что на статуе борца с клише и общими местами тоже наросли полипы банальностей и сентенций с чужого плеча. «Письма к Вере» — пятьдесят лет любовных и бытовых посланий незнакомке в маске, жене и соратнице — если не развенчивают большую часть из них, то, по крайней мере, воссоздают динамику этих отношений: не такую однозначную, какой она выглядит на расстоянии.

Составитель сборника и ведущий набоковский биограф Брайан Бойд не срезает острых углов — его герои больше напоминают себя с обложки, чем счастливых пенсионеров с поздних пасторальных фотографий: страничку я, страничку ты. Эмиграция, бедность, разлуки, положение еврейки в Третьем рейхе — на эту пару обрушился весь ХХ век, и сколько бы Набоков ни твердил о равнодушии к политике и, шире, «современности», как писатель он плоть от плоти своей эпохи с ее темами, страхами, обсессиями.

«Письма к Вере» можно читать как любовную переписку, организованную по художественным принципам, или как пристрастные наблюдения за тем, чем жило русское изгнание в Германии, Чехии и Франции (от ужинов с Буниным до краткосрочного романа Набокова с Ириной Гуаданини, чуть не разрушившего их с Верой семью), или — и это, кажется, самая любопытная стратегия — как тайный код, заветное «та-та, та-та-та-та, та-та», которое мы не сможем расшифровать, поскольку вторую часть, свои ответы, скрытная корреспондентка предпочла уничтожить. А еще это бесценное свидетельство о том, как автор работал над своими книгами — от ранних, недооцененных пьес до более изощренных конструкций, включая «Дар». И не кончается строка: следующий большой релиз, связанный с Набоковым, — комментарии Александра Долинина к главному русскому роману писателя — намечен на сентябрь.