— «Текст» — история про взаимоотношение человека и техники — мессенджеры, соцсети, СМС. Как у вас с этим, уже настроили себе VPN?
Дмитрий: Сегодня свежие новости — Роскомнадзор обещает запретить Facebook до конца года, не знаю, слышали ли вы или нет. Окрыленные успехом закрытия Telegram, они решили развить этот успех в правильном направлении. Все идет к вытеснению дискуссии в кухонное пространство. Вопрос в том, насколько все это эффективно делается. У всех моих знакомых ребят Telegram как работал, так и будет работать.
Это все проявление советского запретительного сознания — хотя они, наверное, вдохновляются примером китайских товарищей и думают, что смогут создать здесь герметичный подколпачный для ФСБ интернет, где при упоминании фамилии Путина служба безопасности или отдел «Э» получит немедленное уведомление и уже через пять минут окажется на месте преступления. Тенденция тревожная, но в отличие от Китая, где это все организовано и идеологизировано, у нас, как всегда, бардак, дезорганизация и абсолютное отсутствие каких-либо идеологий. Тупо прагматизм и желание оставаться у власти бесконечно под любыми предлогами, меняя идеологию и лепя из нее то, что подходит в данный момент.
Что-то меня унесло. В любом случае я думаю, что технологическое развитие является определяющим, и при любых обстоятельствах, когда технология сталкивается с политикой, технология политику перебарывает. И те общественные изменения, которые технология может привнести, начиная от подсечно-огневого земледелия и заканчивая VPN, неизбежно меняют политические режимы. Сейчас у нас в стране мы видим попытки создать то ли аргентинскую, то ли китайскую модель режима, но технологии все это так или иначе снесут, так же как рано или поздно наступят определенные изменения в Китае.
— То есть вы технологический оптимист?
Дмитрий: Трудно сказать, это зависит от настроения с утра. Сейчас был морковный фреш — и я технологический оптимист. Посмотрим, что будет после драников с лососем, которыми мы будем завтракать с Максимом в память о том, чем завтракал герой романа и театральной постановки «Текст».
Но вообще я не верю, что технологии нас уничтожат. Наше этическое развитие немножко не поспевает за нашим технологическим прогрессом, это понятно. Были случаи с изобретением пулемета и отравляющих газов, и в случае с ядерным оружием этика тоже немного отстала. Но в последнее время, как мне кажется, произошло определенное наверстывание и осознание той разрушительной мощи, которую имеют технологии. Поэтому никакой ядерной войны после ситуации в Сирии не случилось, и поэтому мы в обозримом будущем к апокалиптическому сценарию не придем.
Максим: Видите ли, оптимист я или пессимист, никакого к реальной действительности отношения не имеет. Факты того, как технологии меняют человека, достаточно нейтральны. Но я, например, предпочел бы встроить телефон в свой мозг, чтобы просто руки освободить. Это факт моего биологического существования, я должен быть все время на связи, мне хочется управлять телефоном с помощью голоса и чтобы он у меня был в виде микрочипа вставлен просто в мозг. Я думаю, что это будет очень удобно. И то, что при помощи этого устройства мною можно будет как-то манипулировать, меня почему-то не пугает. Потому что манипулировать мною можно и так при помощи телевидения. Я думаю, что у каждого жителя мегаполиса уже настолько мощная привязанность к этому устройству, что пессимист вы или оптимист — это просто факт вашей жизни. Я предпочитаю быть оптимистом, просто потому, что это как-то жизнерадостнее.
— А как телефон встроен в тело спектакля?
Максим: Телефон, в первую очередь, встроен в тело произведения и является его позвоночником. Как минимум 50% информации и повествования в спектакле передается при помощи телефона. Их на сцене физически присутствует четыре штуки, и все эти четыре телефона в онлайн-режиме снимают то, что происходит. Видео проецируется на разные плоскости, и возникает такой огромный полиэкран, внутри которого живут эти герои. Наверное, весь мир этого спектакля — это мир внутри телефона.
— А как вы вообще решились на такой спектакль, как вы к нему пришли?
Максим: Дело было так: я фолловер «Медузы» и читаю там все время новости. На «Медузе» у Галины Юзефович есть рубрика, где она рецензирует и рекомендует современные тексты, — и среди прочих я там обнаружил достаточно увлекательную рецензию на книгу Мити. Я ее мгновенно скачал, прочитал за три дня и понял, что хочу срочно сделать кино по этому произведению. Нашел Митю в Facebook и написал: «Привет, я вот такой чувачок, хочу снять кино». А он мне отвечает, что кино он уже продал другим большим и серьезным дядям, — а вот если театр? Я сказал: «А давай». Так все и было. А потом примерно через месяц или два мы созвонились. Митя сказал, что он даже не понял, что я за чувак, но театральная версия — это очень здорово, потому давай скорей. Потом я предлагал это в разные театры, никто не соглашался, а Леонид Роберман почему-то сказал, что готов со мной делать все что угодно. Я сказал, что хочу делать «Текст», и он очень быстро согласился, прочитав эту книгу, потому что это очень крутая книга.
Дмитрий: Сказать, что я не театрал, — значит, не сказать ничего, к сожалению. Сейчас, оказавшись вовлеченным в наш с Максимом проект, я понимаю, насколько мои представления о новом российском театре были неточными, устаревшими и никакого отношения к реальности не имевшими. Я ходил в театр Фоменко, который находится у меня под домом, в «Гоголь-центре» бывал пару раз на каких-то тусовках, но не понимал, какие интересные вещи происходят и в «Театр.doc», и у Серебренникова. Я очень много пропустил — огромный пласт, тем более что постоянно нахожусь в разъездах.
И вот я с ужасом и восхищением открываю для себя абсолютно упущенный мною живой и очень неформальный мир русского театра, хулиганский, очень смелый, в котором никакого запаха былой плесени и пыли нет. Давно открыты форточки, и все очень хорошо проветривается.
И вот Максим — как раз представитель нового поколения наших режиссеров, которые все это с ног на голову переворачивают. И они нашли совершенно новый язык общения со зрителем театра. Со зрителем, растленным и западным кино, и западной сериальной культурой, интернетом, ютьюбом и так далее. Оказывается, есть люди, которые на этом новом языке уже несколько лет со зрителем говорят. Для меня это большой и приятный сюрприз, который разжигает во мне жажду жизни и театральной деятельности.
За кино я слежу, а театр как-то выпадал. Я понимаю, как много нужно наверстывать и как приятно это будет делать. Я слышал про постановки Максима, не соотнося с именем режиссера. Я слышал и про «Хармс. Мыр», и про «Конармию» и собирался пойти — но просто потому, что я поклонник Хармса и поклонник Бабеля. И тут выясняется, что уже по всем моим любимым авторам он уже поставил спектакли. И когда я соотнес все это с тем человеком, который мне написал в Facebook, я сразу сказал: «Прости, я просто не разобрался и не сразу понял, кто ты».
В то время у меня было предложение от одного очень крупного кинопродюсера на экранизацию с очень мощным кинорежиссером, но, к сожалению, после многомесячного ожидания ничего там не сложилось. Сейчас процесс общения с режиссером возобновился. Но тогда все это привело нас к сотрудничеству с Максимом. И то, что я иногда вижу, — мне присылают видео, фотографии, я даже принимал участие в читке — это было очень необычно, интересно. Мне все это дико нравится, и я очень жалею, что раньше к этому никакого касательства не имел. Вот моя часть истории.
— А как шла работа с превращением книги в спектакль? Максим взял и все переделал?
Максим: Поскольку я до сих пор лелею мечту снять кино по этому произведению, я попросил Митю написать киносценарий. Митя написал, а я сейчас делаю его театральную версию. Но поскольку у меня на сцене семь видеокамер, включая четыре телефона, то так или иначе сам процесс создания спектакля очень похож на кинопроцесс, да и язык, которым я пользуюсь, сродни киноязыку. А как Митя это сделал — как ты перевел «Текст» в сценарий?
Дмитрий: Я просто умею писать сценарии — не очень хорошо, но технически знаю, как это делается. Было несколько челленджей, один из них заключался в том, что это текст, и недаром роман так называется. Потому что в смартфонах у нас преимущественно текстуальная коммуникация, за исключением распространяющейся тенденции записывать голосовые сообщения как на автоответчик. Фактически мы имеем дело с эпистолярным жанром. Главный вопрос был в том, как максимально это драматизировать, как это перевести из текста в драматические сцены, где живые люди говорили бы друг с другом.
Невозможно столько времени читать быстро сменяющиеся сообщения. В этом есть определенная магия, но ее нужно аккуратно, гомеопатически дозировать. Задача была развернуть это в другие средства способами телефонного общения. Ведь можно делать и видеосообщения, и голосом можно записывать, а еще телефон — это резервное хранилище нашей памяти или души: это и видеоархивы, и текстуальные архивы, и фото. Ведь все, что мы хотим запомнить, мы немедленно фотографируем. Я постарался вывести из текстового мессенджинга все в видеообмен, голосовой обмен, но сохранить при этом арки героев, взаимосвязь и тему.
Я человек, который всегда идет от темы к эмоциям. Мне было очень важно, чтобы темы не были потеряны за каким-то драматическим взаимодействием артистов. Не знаю, получилось или нет, Максим сказал, что нормально, но нормально ли — предстоит судить гораздо более жестоким людям, чем Максим, потому что Максим — добрый человек. А смотреть будут злые люди, критики, по крайней мере. Со мной они были всегда злые.
— Кто играет в спектакле? Как вам удалось заполучить в спектакль Меньшикова?
Дмитрий: Мы очень признательны Олегу Евгеньевичу, что он решился. Все-таки народный артист.
Максим: Я всякий раз, когда давал кому-то книгу почитать, именно в контексте того, чтобы ее перенести на сцену театра, всегда испытывал некие сомнения, и то, что Олег Евгеньевич согласился, дорогого стоит, спасибо ему. Он в спектакле играет сотрудника ФСБ Дениса Сергеевича.
Главную героиню играет Кристина Асмус, главного героя — Илья Маланин, восходящая русская кинозвезда, очень хороший артист и хороший человек. Мне с ним очень легко работать, если бы я снимал кино, — я бы его взял. Петра Хазина играет Артем Ткаченко на пару с Егором Харламовым. Даша Мельникова играет семь или восемь ролей, вообще все остальные артисты на самом деле играют по несколько ролей и без дела не сидят, даже если это эпизоды, то их очень много.
— А вы, Дмитрий, уже видели репетиции или прогоны?
Дмитрий: Я сегодня намереваюсь после нашего интервью кусочек репетиции посмотреть. Определенное волшебство в этом есть. Что-то между спиритическим сеансом и магией. Я раньше такого не видал, не говоря о том, чтобы в этом участие принимать. Это, конечно, искусство совершенно особенное, к моему не имеющее никакого отношения. Потому что про себя я думаю в большей степени как про инженера, может быть, шамана, а здесь речь идет именно об искусстве, самом настоящем и каком-то очень тонком, эфирном, почти неощутимом. Я все люблю проговаривать, вербализировать. А театр скорее к поэзии, чем к прозе, имеет отношение. Мне за этим очень интересно наблюдать, как за чем-то вполне доступным, но тем более завораживающим.
— А как драматически все устроено? Ведь 80% книги — это фактически один герой с чужим телефоном в руках?
Максим: Главный герой со сцены не уходит никогда. Митя так выстроил сюжет: вынул из него весь экшен и выстроил в такую цепь достаточно активных действий и перипетий, что герой никогда не остается на сцене один. Как минимум он находится под наблюдением людей, которые ходят в черной одежде и балаклавах: они все время ходят с камерами наблюдения и за всеми следят.
Дмитрий: И дрон еще есть?
Максим: Дрон поломался, как у «Почты России». Я вот ощущаю на себе пристальный взгляд какого-то невидимого существа, которое за мной следит. Это существо живет уже внутри меня, оно наблюдает, как бы я чего лишнего не сделал, не подумал, не сказал. Для меня это какая-то ужасающая часть русской реальности — возвращаясь к запрещению Telegram, — это бесформенное, безликое существо, которое за тобой следит и над тобой угрожающе нависает. Оно готово оскорбиться и оскорбленно карать тебя за что-то, что даже нелегко предположить.
— Это какой-то внешний карательный орган или это внутри вашей головы майор?
Дмитрий: Я не уверен, что он в звании майора.
Максим: Это и внешний реальный орган власти, и внутренний самоцензор, он един, как Господь, он и внутри, и снаружи — везде он. Может быть, его и не существует, может, мы все себе это воображаем, но, судя по делу «Седьмой студии», это вполне реально. Кстати, сегодня будет суд, вот часа через три. Это бесформенное и безлицее все чаще проявляет себя в реальности, пугает всех, меня в том числе.
— Дмитрий, а вы ощущаете на себе это бесформенное и безлицее?
Дмитрий: Я был в Лос-Анджелесе, зашел в магазин и купил браслет, сейчас молодежь такие носит. Я купил почему-то себе браслет с наручниками. Не потому, что я чувствую себя принадлежащим к рэп-культуре. Мне кажется, что это такой русский талисман от того, от чего нельзя зарекаться, такой оберег: лучше ты сам купишь себе эти наручники и будешь носить, чем выжидать, пока на тебя наденет их кто-нибудь другой.
Здесь есть определенная двойственность: когда ты в Москве или любом другом российском городе, ты думаешь: брось, жизнь продолжается, обычных граждан она не затронет, а уж со мной точно не произойдет то, что произошло с Серебренниковым, с Улюкаевым, с Политковской или Немцовым. Кому я нужен, простой советский гражданин? Ну камеры в Москве, сто тридцать тысяч камер, они могут человека опознать и соотнести его с профилем в соцсетях. У меня даже есть знакомые, которые все эти камеры снабжают программным обеспечением, это они и делали так, чтобы любого человека можно было по лицу узнать, — это работает, уже каких-то людей в розыске нашли.
В повседневной частной жизни на тебя это никак не повлияет, но это все есть. И количество людей, усаженных в прошлом году, и количество людей, преследуемых по уголовным делам, связанным с репостами в сети «ВКонтакте», исчисляется сотнями. 700–800 в прошлом году было, кажется. Преследования деятелей искусства по финансовым соображениям — не за политику и не за художественные же высказывания их преследовать — имеются.
И да, это в любой момент может произойти с каждым. Это может произойти не только с человеком, к системе нелояльным, но и с человеком, к системе лояльным. К счастью, в эпоху телевидения и массмедиа нет необходимости в подлинно массовых репрессиях, потому что телевидение обладает свойством увеличительного стекла, которое наводится на отдельное уголовное дело. И при помощи одного показательного процесса в отношении Кирилла Серебренникова запугивается вся художественная элита, приводится к некой политической присяге в верности. При помощи одного дела министра экономразвития приводится к присяге вся политическая элита, при помощи дела в отношении директора ФСИН приводится к присяге и силовая элита тоже. Всем напоминается их место, и своих они гложут и грызут ничуть не меньше, чем не своих.
У нас в прошлом году был выдан миллион разрешений на прослушивание телефона в стране. Кто этот миллион людей? Кого слушают? Политических активистов в лучшем случае десятки тысяч. Бизнесменов? Так скоро и бизнесменов не останется.
Разумеется, все это есть. Пока это носит перестраховочный характер для власти, она заранее развязывает себе руки, закатывает рукава и уже снимает часы, чтобы ничем себя не сдерживать в случае прямого столкновения. Но вся эта жестикуляция очень заметна, и очевидно, что вектор неправильный. Ехали поездом «Восточный экспресс», а потом выяснилось, что Восток имеется в виду совсем другой. В Сибирь и дальше.
— То есть спектакль получается и про общество, и про политику в какой-то степени. Не было ли сожаления, что вы не выбрали сюжет попроще, поспокойнее?
Максим: В сегодняшнем мире какую тему ни возьми — все равно страшно, поэтому берусь я за то, что мне действительно нравится. Даже «Чиполлино» — пропаганда революции и государственного переворота, «Красная Шапочка» — растление малолетних. Только егерем остается быть. Но в сегодняшней ситуации даже егерем может быть опасным: вдруг приедут на охоту какие-то ребята, и начнется.
Дмитрий: И выяснится, что стрелять по зверью им неинтересно.
Максим: Да, поэтому делай что можешь, и будь что будет. Вот такая незамысловатая философия.
