— До «Завтрака у Sothebyʼs» вы написали пять триллеров и одну книгу об импрессионизме. А теперь последовательно развенчиваете иллюзии арт-рынка. Зачем вы это делаете? Пишете собственную историю искусства?
— Нет-нет, это было бы слишком самонадеянно. В своих книгах я с удовольствием писал об отношении денег и искусства. Старался создать какой-то новый взгляд на эту проблему, это особенно видно в моей последней книге об истории арт-дилерства. Думаю, до недавнего времени мы не понимали, насколько большую роль сыграли дилеры в истории искусства, в том, как оно развивалось, особенно это касается модерна. Роль таких дилеров, как Даниель Анри Канвейлер, только-только начинает осмысляться. Без него история Пикассо была бы совсем другой: он взял под свою опеку Пикассо и Жоржа Брака, заинтересовал в них коллекционера Сергея Щукина. Замечательная коллекция Щукина без его влияния тоже выглядела бы иначе.
— Один из наших великих коллекционеров говорил, что историю искусства определяют коллекционеры — начиная с Медичи. Потому что коллекционеры первичны, а музеи идут потом. Вы считаете, что главнее всех все-таки арт-дилеры? Ведь именно они определяют, что коллекционеры купят в итоге.
— Я думаю, что прежде всего интересно смотреть на отношения художника и коллекционера…
— Они, кстати, похожи на брак?
— Если так, то священник, который часто знакомит их друг с другом, и есть арт-дилер. Я заметил, что арт-дилер может играть разные роли, они зависят от темперамента. Например, Канвейлер был прекрасным толкователем работ Пикассо: он объяснял коллекционерам, что такое кубизм. Каждый арт-дилер работает как двусторонний радиопередатчик, и Канвейлер сперва разговаривал с Пикассо, а потом — с коллекционером. Но после Первой мировой войны у Пикассо появился другой арт-дилер, который больше пытался влиять на художника, объяснял ему, чего хочет заказчик и общество. Он объяснял, что Пикассо должен рисовать немного другие вещи, чтобы хорошо продаваться, и под его влиянием на небольшой период художник стал портретистом, начал заниматься фигуративным искусством. В результате цены на его работы взлетели в четыре раза.
— В послесловии к книге вы говорите о том, что тот, кто контролирует арт-рынок, контролирует историю. А также утверждаете, что все «измы» — порождение в том числе и дилеров: им легче продавать товар, который попадает под определенную категорию. Неужели вы отрицаете ход истории искусства?
— Вы упомянули в прошлом вопросе кое-что очень важное, о чем я говорю не так часто, — музеи. Сегодня арт-дилер, музей и арт-критик вместе играют в одну игру — и музеи принимают в ней намного более активное участие, чем прежде. Работы совсем молодых художников сразу отправляются в музеи — такого в прошлом веке не происходило. Возможно, такие решения совершаются сегодня слишком быстро, и в будущем они будут пересмотрены. Просто мы живем в удивительное время, когда новое и современное стало желанным как никогда.
— Это интересно: на протяжении всей книги вы неоднократно подчеркиваете, что раньше продавать великих мастеров прошлого было намного проще, чем своих современников — было понятно, насколько они ценны, какой на них спрос. Почему сейчас все изменилось?
— Есть несколько объяснений. Люди богатеют в гораздо более юном возрасте, им куда интереснее современное искусство, потому что оно говорит на их языке. Но нельзя отрицать и поддержку рынка: число работ старых мастеров ограничено, они редко появляются на рынке, а вот современное искусство — это огромный неисчерпаемый ресурс. Я старомоден и очень рад, когда великий Рембрандт или Леонардо вдруг появляются на рынке и по-прежнему пользуются огромным спросом.
— Вы не боитесь, что, раскрывая карты, убиваете всю магию искусства? Я бы вообще подумала, что вы занимаетесь саботажем и выпускаете учебники для художников, где написано, как добиться успеха: узнаваемый стиль, несчастная любовь, умереть молодым.
— Не думаю: я скорее делюсь своими наблюдениями уже после торгов, чтобы объяснить, какие факторы сделали картину продаваемой. Но это не прогноз на будущее, хотя, конечно, всю книгу я посвятил связи искусства и денег. Изобразительное искусство — потрясающая вещь, где эту связь вы можете наблюдать своими глазами.
Развороты книги Хука «Завтрак у Sothebyʼs»
— И обладать этим. Вы же не можете обладать оперой.
— Да, вы не можете обладать книгой в той же мере, как картиной. Хотя надо сказать, что быть писателем не сильно легче, чем художником. По моему опыту писатели так же, как художники, завидуют друг другу. Помню чудесную фразу, которую приписывают Гору Видалу: он говорил, что каждый раз, когда видел, что его друга-писателя поджидала удача, часть его умирала.
— Как вы собирали материал для книги?
— С интернетом исследования становятся все легче и легче. Для моего поколения, которое еще ходило в библиотеку и искало там книги, это просто фантастика. В Лондоне есть чудесная библиотека, она так и называется — Лондонская библиотека, у нее появился электронный каталог, в который можно ввести слово, и сразу появляется 100 названий книг. Мне даже не нужно читать каждую — до интернета мне бы потребовалось лет пять или семь, чтобы найти нужные книги и прочитать их. А так на чтение у меня ушло каких-то пять месяцев.
— Понятно, что нет ни абсолютной ценности, ни абсолютной красоты, — но что же, выходит, даже наше представление о прекрасном формируют арт-дилеры?
— Будет невероятно интересно увидеть, как опишут историю искусства начала XXI века через пятьдесят лет. Очень трудно предсказать, кто из художников останется в истории. Скажу еще раз: сегодня удивительное время, мы еще никогда с таким вниманием не относились к современному искусству. Можно подумать, что сегодня лучшее время, чтобы быть современным художником, но на самом деле нет. Так много имен, так много соревнования и зависти. Несмотря на большее количество денег на рынке, они все отправляются к очень небольшим художникам наверху пирамиды.
— Рынок арт-дилеров вообще как будто не сильно эволюционировал: поразительно, что аргумент «купить это сейчас, потому что через сто лет будет сильно дороже» все еще работает.
— Потрясающе, что арт-дилеры встречались с теми же вызовами, что и сейчас.
— То есть вы думаете, что нет прогресса в человеческой истории?
— Нет прогресса в человеческих отношениях, мечтах и страхах. Мне очень нравится история Джозефа Дювина: он был потрясающим дилером, работал с богатейшими людьми своего времени. Я уверен, что эта история совершенно правдивая: он готовился к своим встречам и платил слугам своих лучших клиентов. Он знал, что Морис де Ротшильд страдал от проблем пищеварения и никогда не предлагал картину, если тот был в дурном настроении.
— Вам не кажется, что сегодня сами художники стали ровно такими же аферистами? Создают свой бренд, навешивают на себя «измы».
— Это вообще интересный процесс. Первые арт-дилеры в истории тоже были художниками, потому что люди были уверены, что только художники понимают, как устроена картина. Постепенно арт-дилеры обособились от художников и стали зависеть от экспертизы других людей, историков искусства. Только в конце XIX века общество приняло, что необязательно быть художником, чтобы быть экспертом в искусстве. С литературой все как будто более понятно: мы точно знаем, что можно быть критиком, если вы сами не очень-то хороший писатель. Так что параллельно с появлением независимых арт-дилеров мы получаем и экспертов.
— Вы считаете, так процесс становится более честным? И вообще, категория честности применима к искусству?
— Есть так много субъективных факторов, которые влияют на принятие решений… Только подумайте: арт-дилер продает не просто картину, но сложную комбинацию эстетического и интеллектуального удовольствия. Культурный и социальный статус. Возможность финансовых инвестиций. Когда вы имеете дело с такой сложной системой координат, трудно быть объективным. Я, например, когда общаюсь с коллекционером, всегда пытаюсь разобраться в его мотивации.
Самый удивительный пример на моей памяти — это Стэнли Сигел, очень богатый американский коллекционер, которого так интересовал Пикассо, что он собрал одну из лучших его коллекций. Однажды он попросил купить ему один из лотов на Sothebyʼs — а я, признаюсь честно, даже не посмотрел на работу до того, как ее купил. Но купив, был в ужасе: она была нарисована так, будто у Пикассо было жуткое похмелье. Я позвонил Стэнли и сказал: «Мой друг, я купил ее, но она действительно ужасна. Ты уверен, что хочешь ее?» И Стэнли мне ответил: «Я согласен, она ужасна. Поэтому я решил забрать ее из бесконечного цикла продаж на аукционах». Это была прекрасная причина купить картину — чтобы люди ее больше не видели.
— Как полвека жизни в искусстве изменили вас как человека?
— Я застал удивительно прекрасное время: в мой первый год работы суммарная выручка Sothebyʼs и Christieʼs составила 100 миллионов долларов. А сейчас она составляет 15 миллиардов. Из интересной любителям индустрии она стала чем-то намного большим, будто выходя даже за пределы искусства. А что касается меня — я серьезный футбольный фанат, и для меня очень важным был день, когда однажды я проснулся, и мою любимую команду купил Роман Абрамович. За этим последовала прекрасная эра успеха.
— В чем секрет вашего чувства юмора?
— Я стараюсь смотреть на жизнь как на комедию, не принимать ее слишком серьезно. А мир искусства дает для этого много поводов — огромные претензии и желания, редкий героизм и так много забавных происшествий.