Воденников, Кудряшева и Родионов — о том, зачем они пишут стихи

«Стихи — это всегда попытка увидеть себя очищенным. Не обязательно в хорошем смысле. Ты можешь быть очищенным и злым. И дурным. И темным. Но это важно — понять о себе основное. А то вся жизнь пройдет, потратит себя на пустяки, а ты так ничего про себя главного и не узнаешь. Поэтому люди и пишут. Как бы выворачивают себя, рассматривают свою изнанку, изучают карту внутреннего звездного неба».

Здравствуйте, Уолт Уитмен, здравствуйте, Чарлз Буковски, —
Анна Андревночка, здравствуйте — и Елена Андреевна, здравствуйте!
Здравствуйте, Марина Иванна, здравствуйте, Ян Сатуновский. — 
Я не для вас их вытаскивал, но вам бы они — понравились.

Нет, не кончилась жизнь, самурайская вздорная спесь,
диковатая … [на фиг], стихи о любви и о Боге.
— Если кто не заметил, мои ненаглядные: я еще здесь,
сижу как бомж и алкоголик у дороги.

Господи, вот мой компьютер, вот брюки мои, носки,
а вот — шесть книжек с грубыми стихами.
Я их выблёвывал, как отравившийся, — кусками
с богооставленностью, с желчью и с людьми.

— Одно стихотворение (лежащее под спудом
и неписавшееся года два, как долг)
открылось только в нынешнем июле —
и вот оскаливает зубы словно волк.

Другое тоже завалилось за подкладку,
но я достал его, отмыл, одел в пальто
и наспех записал, оно — о счастье.
А пятое пришло ко мне само.

…Так что схлопнулось, всё! — дожила, дописалась книжка
в темных катышках крови и мёда, в ошметках боли
(как сказала однажды подвыпившая директриса,
проработав полжизни в советской школе:
— Я люблю вас крепко, целую низко,
только, дети, — оставьте меня в покое…) —
и стою я теперь сам себе обелиском,
поебенью-травою счастливой во чистом поле.

— Я, рожавший Тебе эти буквы, то крупно, то мелко,
зажимая живот рукавами, как раненый, иступленно,
вот теперь — я немного попью из твоей голубой тарелки,
а потом полежу на ладони твоей — зеленой.

Потому что я знаю: на койке, в больнице, сжимая в руке апельсины
(…так ведь я же не видел тебя никогда из-за сильного света…) —
ты за это за всё никогда меня не покинешь,
и я тоже тебя — никогда не покину — за это.

«Дело в том, что я себя поэтом не считаю и пишу не специально, а просто так получается. Это происходит не очень часто, но зато всю жизнь, практически с тех пор, как я научилась писать. Это такая привычка, нечто вроде физиологического отправления. Слова имеют привычку складываться у меня в голове в ровные строчки с рифмованными окончаниями. Я их не неволю и практически не модерирую, иногда немножко редактирую. Они главнее, умнее и древнее, чем я. Я их люблю, уважаю и немного удивляюсь им. Иногда узнаю из них что-то новое о себе и окружающем».

Как тигр-людоед, что лишился зубов,
Листаю остывший дневник.
Уходит в туман вереница гробов,
Друзья мои бывшие в них.

Я думала, это теперь навсегда:
Любовь, рок-н-ролл и коньяк.
Любить, но на время? Не стоит труда!
Но все оказалось не так.

Беспомощно шамкает тигр-людоед,
Листая лихие грехи.
Всего-то осталось дозволенных ед —
Фейсбук, геркулес и стихи.

Но я по своим возвращаюсь следам,
Недаром ночами сижу.
И я ничего никогда не предам,
И я ничего никому не отдам,
И всем вам еще покажу.

«Я пишу, когда тема появляется, это происходит одновременно большим скачком эмоций, я задыхаюсь, и вообще, в такой момент я вижу себя как бы со стороны. Тогда я сажусь писать и не встану с места, пока не напишу».

Дети резали детей
Остро режущим предметом
Про крещение не смей
Говори со мной об этом

Кто их этому учил
И чему ещё научит
Государство — педофил
Да и мы с тобой не лучше

Трое у меня растут
Младший учится в девятом
Старший ходит в институт
Средний — в армии солдатом

Нет, конечно не они
Не в Москве, не в нашем мире
Это где-нибудь в Перми
Или где-нибудь в Сибири

Дети не умеют врать
И не понимают шутки
Стало круто убивать
Дети к моде очень чутки

«Всем известно, что люди воспринимают мир по-разному, — кому-то ближе зрительное восприятие, кто-то не может понять, что же происходит, если не слышит звуков. То же и с выражением себя, собственных своих мыслей или даже, скорее, ощущений. Хорошо художникам, хорошо композиторам — тем, для кого открыты конвенциональные пути для описания своего мирощущения, причем практически напрямую, без метаязыка. Сложнее тем, для кого во главу угла становятся запахи, прикосновения, хуже того — все это вместе, еще и со слухом и зрением. Единственный способ разобраться с тем, что ты чувствуешь, объяснить это в том числе самому себе — это пользоваться костылем в виде обычного человеческого языка и, упражняясь, делать этот костыль все более удобным, мягким и — в идеальном итоге — практически неотличимым от теплой живой ноги. К счастью, людей, страдающих подобным недугом, немало — поэтому, когда ты в очередной раз безнадежно осознаешь, что не понимаешь, как же тебе сказать вот это, то, что у тебя внутри, — на помощь приходят чужие тексты. Но как бы ни была прекрасна нога соседа — все равно она не той длины и размера, что нужна тебе.

На самом деле я просто не умею рисовать».

Муж мой краснеет, когда разливает суп,
Солнце краснеет, когда разливает свет,
Вишня краснеет, когда укрывает сад.
Солнце июля. И муж разливает суп.

Он разливает суп и ломает хлеб.
Слышен вдали электрички печальный всхлип.
Скоро придёт сентябрь и будет хлябь,
Будет на лужах дождя ледяная сыпь.

Будет дрожать от ветра замёрзший сад,
Глянь, на сырой земле вишнёвая сыпь,
Муж разливает по чашкам холодный сок.
Муж разливает по мискам горячий суп.

Знаешь ли ты, как делают корабли?
Сыплют в бутылку немного сырой земли,
Вишен, ресниц и говора — но не суть.
Солнца закатного тёплый неясный блик.

Ещё насыпают песок, а потом трясут.
Получается мусор.
Иногда корабли.

«Литература для меня — это способ доказать самому себе, что я существую. Таких способов в моей жизни несколько, и литература — один из них. Это не метафора, я в буквальном смысле сомневаюсь в собственном существовании, мне необходимо постоянно вещественно доказывать его. Экстренная медицина, любовь и стихи — это мои доказательства».

В комнате жили двое. Дальше подробно:
третий бывал тогда, когда двое врозь.

Бог типовых построек, глядящий в окна,
с детства их знал. И видел их всех насквозь.

Бог типовых построек встречал рассветы,
колким казалось солнце и детской — ложь.

Вскоре, когда второй повстречался с третьим,
в комнате стало трое людей.
И нож.

Трое людей и нож. Безвыходных трое.
Дальше никто прощать никого не стал.
Трое людей
и бог типовых построек,
спрятанный в рукоять и тугую сталь.

Третий упал, а первый кричал, пытаясь
с горла всю правду с корнем, как из земли.
Горло осталось целым.
Правда осталась.

Второму назвали номер и увели.

Первый стоял раскроенный, но не сталью.
Правдой своей разломанный, что графит.
Правда была и комнатой, и подвальной
жижей, и грязной крышей, откуда вид.

Первый сидел, лежал, напивался, плакал,
брил себя наголо, бил зеркала, скулил.
Правда была дорогой в туман без знака.
Лестница вниз всегда лишена перил.

Горло болело, сохло. Такая жажда
собственной выпить крови. Врачи, стекло.

В комнате было холодно. Но однажды
бог типовых построек включил тепло.

Может впервые бог типовых построек
весел лицом хрущёвок и прочим всем.
В комнате жили трое. Новые трое.
Третий из них — ребёнок ещё совсем.

Дальше весна и лето. Но осень взмокла
горлом асфальта, кашлем из-под подошв.

— Мама, там кто-то есть, он нам смотрит в окна.
— Спи, сынок. Это кажется. Это дождь.

Бог типовых построек творил белила.
Город стоял, седеющий, что старик.

В комнате жили трое. И их хранила
горькая правда, сдерживающая крик.

«Я не склонен обрабатывать, полировать, улучшать и беспрестанно копить свои строки. Если помню и читаю вслух, я просто подгоняю их под свое непроговариваемое состояние, которое и обсуждаю с публикой. Я пишу стихи низачем. Не отсылаю их адресатам, потому что знать их не знаю. Не добиваюсь ими мимолетной взаимности. Или, напротив, пишу ими, стихами, письма, когда не могу сказать того, что не надо говорить. Это и есть мой ответ, я почти всегда хочу сказать то, чего не надо вообще говорить, что невозможно думать, отчего не по себе. И стихи, часто случайные строки, — это мой способ принять и выгнать иначе не проговариваемое. Привычный мне способ жить».

куда ни кинь — всюду тень.
я не сторонник пустынь.
лучи стоят на стене.
ты в свете полдня — не ты.

переживанья умрут,
и ничего, ничего.
вот кофе, он поутру
тебе важнее всего.

вот память — помнит и врет.
вот в парке помнит: шмели,
а злое счастье мое
мы вынести не могли.

«Я счастлив, когда пишу, и не враг себе, чтобы этого счастья избегать. Не наказываю себя запретом. Систему в писании для себя не представляю возможной. Поражаюсь романистам: как можно в такую даль нести и не выронить зачаточного перышка? Пишу редко и вспышечно, когда напишу, — не знаю, хоть у камина, хоть в час пик метро. Никакой общественной цели в своем порыве не вижу, на секунды-минуты приближаюсь к красоте, и не публиковался бы, если бы не стремился к маме как к примеру для подражания, а она щедрый человек».

Земляники полный подол сестры
и подруга ее, прыгающая в костры,
зажженные папиными друзьями,
пока папа пьяный.
Волоски от пупка до ног,
я от дождика нежно мокр.
Она мне ерошит макушку
и меня называет Вадюшей.
— Хочешь ягоды, хочешь сок?
— Хочу ягодиц, пересох.
— Ты красивый, в четырнадцать поговорим.
И комар дятлом долбится в фонари
И комар дятлом долбится в фонари
«Ты красивый, в четырнадцать поговорим.»

«Я пишу, чтобы транслировать свои внутренние состояния, чтобы мои частные эмоции и ощущения могли изменить ощущения и эмоции других».

погода упрямая дура
выстудила совсем.
t° сердца выше чем 37.
осень течёт слюной,
глаза выражают юг,
тёмно-зелёной волной
дёргается петербург,
время стреляет в упор,
плюнь и ползи в зарю,
сердце играет хардкор
судорогой, не люблю
видеть такие дали.
разрывы косых дождей
горячую слякоть втоптали
в диаметры площадей.

плюётся дождём рассвет.
вертится, тащит, крутит
то чего больше нет.
не было и не будет

«Я занимаюсь поэзией, потому что это — моя профессия, моя сложная головоломка. И я люблю ее. Поэзия сейчас (и всегда) стояла на одной ступени с рок-музыкой. Ее задача не только в том, чтобы восхитить, и совершенно не в том, чтобы просто собрать в кучку красивые слова. Это рука и плечо поддержки, это зеркало человека, смеющегося от счастья или рыдающего с плеером в ушах под проливным городским дождем. Поэзия протягивает ладонь, когда человек в ужасе и восторге заглядывает внутрь самого себя, и тогда заглядывающему становится не так страшно. Я пишу и читаю со сцены для того, чтобы что-то щелкнуло внутри каждого человека в зале, — и каждый бы почувствовал, что не один.

В детстве я мечтала вырасти рыцарем, побеждающим чудовищ. Собственно, этим я и занимаюсь: одиночество, страх, пустота — страшные и злобные твари. А слово — это способ зажечь свет».

Долгие две недели — сезон дождей.
Кто не застрял в постели — уже герой.
Видишь, идут по колено в большой воде,
Слышишь, поют в метро.

Только уснёшь — сам себя потерял.
Мысли в тумане бродят туда-сюда.
Глухо гудят, тянутся сквозь тебя
Призрачные суда.

Бег до подъезда — полчаса по кривой,
Встретить под ливнем и замереть, звеня.
Стоя в воде, радуйся, что живой,
Тесно её обняв.

Катится лето, лето большой воды,
С белым цветком в косах, венком в руке,
Время качелей, яблок, незрелых дынь
Плещется на паркет.

Здесь, где свой собственный профиль едва знаком,
Где миллион прочих скривил рот —
Свят, кто стоит, обнявшись под козырьком.
Свят, кто поёт в метро.