Свобода и блаженство в России 2990-х: из чего состоят две новые книги Павла Пепперштейна

Павел Пепперштейн всегда был параллелен «профессиональной литературе». Игра, галлюцинация, трип — его тексты оставались чем угодно, только не серьезным сосредоточенным письмом (за которым часто слышится напряженное пыхтение автора). Если профессиональные прозаики, завсегдатаи шорт-листов уже два десятилетия стараются, как конструкторы соперничающих КБ, изваять наконец новый великий русский роман, Пепперштейн в соавторстве с Сергеем Ануфриевым такой роман создал играючи — упоительный, возмутительный, ни на что не похожий. После «Мифогенной любви каст» одновременно вышли две книги: блестящий сборник «Военные рассказы» и — несколько послабее — «Свастика и Пентагон» (две квазидетективные повести о старом следователе Курском).

Дальше показалось, что Пепперштейн вошел в пике: повесть «Пражская ночь» и сборник «Весна» уже не вызывали восторга. Например, в «Весне» внезапный обрыв текста не производил впечатления специального приема. Ну то есть одно дело, когда Хармс, доведя до какой-то невозможно-логической точки, обрывает «Старуху» фразой «На этом я временно заканчиваю свою рукопись, считая, что она и так уже достаточно затянулась», — и другое, когда Пепперштейн погружает двух девушек в море белых щенков, а потом вдруг сообщает: «Прекрасные Чупи и Чупс! Люблю вас. Автор данного рассказика» — и все тут. Или когда в новой книге «Эпоха аттракционов» рассказ «Состязание в рэпе» (о каковых состязаниях Пепперштейн, кстати, писал до того, как это стало мейнстримом) не заканчивается ничьей победой, потому что со зрительницей вдруг произошло нечто фатальное. Хорошо, да не то.

Две новые книги Пепперштейна, которые вышли в «НЛО» и издательстве «Гаража», могут, с одной стороны, подтвердить это ощущение «не того». С другой стороны, эти тексты — старые и новые, с 1984 по 2017 год — в обоих случаях так искусно собраны вместе, что заставляют наконец отвлечься от старых ожиданий и посмотреть на литературу писателя Пепперштейна свежим взглядом.

Прежде всего, несмотря на разрозненность этих текстов, на откровенную незавершенность многих из них, ясно: Пепперштейна по-прежнему занимают сверхконцепции — и даже, вероятно, одна гигантская Сверхконцепция. От рассказа к рассказу здесь описываются громадные постройки, переворачивающие физику теории, мировые заговоры. Все они складываются в необъятный фантом будущего, которое для Пепперштейна равнозначно России, ставшей духовным и физическим центром Вселенной. Непризнание ключевой роли России в судьбе мира — пепперштейновский невроз: иностранцы здесь знакомы с русским искусством, поют русские песни и цитируют русских писателей (особенно Набокова); давнишнее противостояние России и Америки становится сутью мировой пьесы — только речь не о пошлой геополитике, а о метафизике. «Россия — это единственная подлинная реальность», — сказано в «Предателе ада». Рассказы о Городе Россия, который будет выстроен между Москвой и Петербургом, занимают значительную часть «Эпохи аттракционов». Конечно, это в чистом виде утопическая эзотерика — проекты как таковые, в изначальном значении «проброса в будущее»; вместо смет и расчетов здесь легкость фантазма.

Эзотерическая наука, которую славит Пепперштейн, немыслима без поэтической функции языка: она, наряду с перекличками сюжетов и мотивов, выступает здесь объединителем. Когда Пепперштейн объясняет затворничество Григория Перельмана тем, что его фамилия означает жемчужину в раковине, или прозревает в русском слове «вертиголова» «вертиго», это вызывает восхищение (противоположное тому чувству, с которым читаешь академика Фоменко). Такая игра ценна своей произвольностью. Вот, например, пассаж посреди длинного монолога, выражающего праведный гнев перед лицом убившей Москву глобализации: «Что вы хотите? Отдать вам Курилы? Бросить курить? И чтобы мы все подохли от куриного гриппа? И чтобы Курскую дугу забыли? И в землю зарыли? Чтобы Курск сравняли с землей? И чтобы святой Курский вокзал заслонили сраным «Атриумом»?» Примерно то же Пепперштейн проделывает с другими рядами ассоциаций, например числовыми. Все это тоже часть аттракциона.

Собственно, аттракцион — верное самоописание, едва ли не жанровое определение пепперштейновских рассказов и стихов: стоящий аттракцион позволяет вам одновременно расширить собственные границы и получить удовольствие. В двух новых книгах видно, насколько Пепперштейну хорошо от того, что он делает: заставляет гигантских боевых роботов Бивиса и Батт-Хеда давить металлическими ногами российского робота Григория Ефимовича, селит на склонах огромной статуи-скалы, изображающей Христа, святых коал, возводит многокилометровые супрематические небоскребы, время от времени подбрасывает ностальгическим читателям «Мифогенной любви» то Мурзилку, то Колобка; смешивает науку с масскультом — и «сквозь окошко оргазма» видит будущее России как «колоссального заповедника», сказочного леса, в котором возможно «сложное сообщение людей с нечеловеческими формами жизни».

Зачастую это написано без той филиграни, что мы помним по «Мифогенной любви» (где, в сущности, перед нами предстают тот же лес и то же сообщение), а иногда — откровенно неряшливо (особенно когда Пепперштейн переходит на английский, презрительно неграмотный — «Do you dream to be a mother? Do you want to born a child ones?»; в «Эпохе аттракционов» объясняется, что брутальное насилие над английской речью, сродни сексуальному, есть форма протеста). Но уровень фантазии позволяет смотреть на неряшливость сквозь пальцы, а уровень самоупоения таков, что поневоле залюбуешься автором-героем: он то достойный ассистент воскрешенного Пикассо, то изобретатель сплава, благодаря которому на Луне установили чудотворную икону Богоматери. Он видит себя в роли отвязного гения — лауреата Нобелевских премий за открытие точки абсолютного холода в центре Солнца или человека, придумавшего способ сделать смерть наслаждением и наладить контакт с миром мертвых (этот сюжет — в центре «Предателя ада», лучшего текста из двух сборников). В рассказе «Состязание факиров», открывающем книгу «Эпоха аттракционов», факир из Индии показывает публике традиционную женщину с бородой, которая умеет в стихах раскрывать тайны прошлого. Второй факир, который выйдет из состязания победителем, произносит: «Индус показал вам женщину с бородой. Я покажу вам бороду с женщинами». Вот так вот — что называется, «потому что могу», а вы делайте с этим что хотите.

Борода с женщинами — это действительно борода, в волосах которой запутались крохотные женщины, извивающиеся от наслаждения. Еще один аспект поэтики Пепперштейна, который невозможно обойти стороной, — эротика: как всегда, к услугам читателей (а вернее, многочисленных альтер эго автора) прекрасные и раскованные обнаженные девочки, эфебофилия столь же навязчива («Эти маленькие острые соски…»), сколь и ирреальна. И все же что-то мешает объявить это лишь эротоманией, сомнительной во времена сексуальных скандалов в хороших школах. Дело даже не в Набокове, чьими авторитетом, маской, иконой Пепперштейн прикрывается и по другим поводам. Дело скорее в том, что секс для Пепперштейна — история не про власть (за исключением разве что помянутого выше пассажа об английской речи), а про духовное и мистическое; секс — то, без чего невозможна свобода. Мистическая линия литературы для него основная, и в ее отождествлении с сексуальностью он вполне прямодушен: так, в текстах «Предателя ада» поверхность Земли, полностью покрытая людьми, превращается в сплошную оргию — и, когда над Землей пролетает зеркальная планета, Земля-оргия видит свое отражение и наконец впервые осознает себя. (Все это вдобавок изящнейше дополнено пепперштейновской графикой и живописью — иногда рисунки служат иллюстрациями к текстам, а иногда тексты кажутся экспликациями к картинам.)

Пепперштейн — писатель того будущего, которое мы сейчас усердно отвергаем: будущего, где фантазия движет циклопическими мессианскими проектами в духе русского космизма, а секс неразделим с авантюризмом и доверием. Перенастроенная оптика 2010-х стремительно перестает воспринимать такой мир. Да, многие его тексты читаются сегодня как привет из кислотно-рейверских девяностых, в которых слыхом не слыхивали о нынешних моральных терзаниях и всеобщей подозрительности. Но восторг и настырная провиденциальность, которые брезжат за буквами, намекают на то, что все-таки это тексты из будущего, дорожка к которому на наших глазах закрывается, — впрочем, если мы на нее не свернем, Пепперштейн будет вольготно жить там один.