«Силы темные лезут, душат»: как российское общество отреагировало на Октябрь

Некоторые представители культурной элиты ухитрились разглядеть в большевистской победе некую оптимистичную символику. Через неделю после переворота А.Бенуа радовался, что «из-за выпавшего снега сразу все стихло», а у Зимней канавки можно было наблюдать «романтическую картину» — «блеск пылающих костров за черным силуэтом парапета моста», — в которую органически вписывались «греющиеся у костров солдаты». Но такие мнения среди интеллигенции были единичными.

Профессиональные политики по инерции продолжали обвинять во всем большевиков — и партийных, и стихийных. Лишь немногие смотрели на последователей Ленина иначе. Правый меньшевик А.Н.Потресов, некогда соратник Ленина, 4 ноября 1917 года в газете «Друг народа» высказался так: «Россия гниет. Россия заживо разлагается. Поэтому-то и кишит на теле ее так много большевиков — этих червей-могильщиков, живущих и могущих жить только в атмосфере распада…»

Тем не менее в Москве большевиков ожидало серьезное сопротивление. Разрядить обстановку попытались участники заседавшего в Кремле Поместного собора, но это удалось им лишь частично. Но здесь после недели ожесточенных боев противники согласились разойтись, испытывая некоторое облегчение, оттого что кровопролитие прекращено. Лишь некоторые обыватели склонны были считать, что возглавлявший белогвардейцев полковник К.И.Рябцев совершил предательство. Современникам казалось, что «в народе не было победителей», «ни одного возгласа ликования, ни малейшей радости…»

Октябрьско-ноябрьские бои в Москве вызвали сильнейшую тревогу среди художественной интеллигенции. Муссировались слухи о страшных разрушениях в Кремле. В знак протеста 2 ноября подал в отставку нарком просвещения А.В.Луначарский, но СНК с этим не согласился. На следующий день нарком выпустил обращение «Берегите народное достояние». Но 4 ноября Московский ВРК заверил, что в результате боев «ни одно здание, имеющее археологическую ценность, не разрушено до основания или хотя бы частью». Тем не менее члены Союза деятелей искусств выразили протест против случившегося. В ответ на большевистский Декрет о печати, предусматривающий закрытие «буржуазных» газет, 26 ноября 1917 года Союз русских писателей выпустил однодневную «Газету-протест». В числе ее авторов были представители самых различных литературно-творческих и общественно-политических групп — В.Короленко, З.Гиппиус, Д.Мережковский, Е.Замятин, Ф.Сологуб, В.Засулич, А.Потресов, П.А.Сорокин, М.Неведомский и другие. Названия статей говорили сами за себя: «Слова не убить», «Осквернение идеала», «Красная стена», «Слухи дьявола», «Насильникам», «Протест против насилий над печатью» и т. п. Но это походило скорее на чисто демонстративную акцию, нежели на готовность противостоять «узурпаторам».

Научная общественность поначалу реагировала на переворот однозначно — по словам В.И.Вернадского, как на «небывалую в истории катастрофу». Общее собрание Академии наук 21 ноября 1917 года утвердило текст обращения, подготовленного комиссией в составе А.С.Лаппо-Данилевского, С.Ф.Платонова, М.И.Ростовцева, А.А.Шахматова. В нем говорилось: «Великое бедствие постигло Россию — под гнетом насильников, захвативших власть, русский народ теряет сознание своей личности, своего достоинства; он продает свою душу и ценою постыдного и неравного сепаратного мира готов изменить союзникам и предать себя в руки врагов… Россия не заслужила такого позора: всенародная воля вручает ответственное решение ее судьбы Учредительному собранию». Однако некоторые академики склонялись к сотрудничеству с большевиками. Так, бывший министр просвещения Временного правительства, известный востоковед С.Ф.Ольденбург неожиданно уверовал в искренность Ленина (хотя решительно отказывался верить Троцкому и Луначарскому).

Парадоксально, но у власти оказались те, кому нужна была не власть, а мировая революция. «Либо русская революция приведет к движению в Европе, либо уцелевшие могущественные страны Запада раздавят нас», — заявил на съезде Троцкий. Ленин всерьез рассчитывал, что свержение старой власти послужит толчком к революционным взрывам в Европе. Позднее он искренне удивлялся, что большевикам удается «продержаться» у власти столь долго, ибо они всего лишь начали и ведут «войну против эксплуататоров». Впрочем, в действительности и Ленин, и Троцкий рассчитывали на нечто большее. А.Бенуа заметил в Троцком «дух разрушения» и готовности принести себя в жертву, чтобы «зажечь такой пожар, который вынудил бы весь мир переустроиться по-новому». Так искренне думали многие левые. 2 ноября 1917 года на заседании Петроградского комитета большевиков было произнесено буквально следующее: «Мы никогда не считались с тем, будем ли мы победителями или нас победят». Получалось, что у власти оказались люди, менее всего склонные строить новую государственность.

Некоторых поведение большевиков словно завораживало. В ноябре 1917 года московская газета «трудовой интеллигенции» опубликовал «открытое письмо» студента Л.Резцова с характерным комментарием — «Вопль отчаяния». Автор письма заявлял следующее: «Месяца два тому назад я записался в студенческую фракцию партии народной свободы… Во время октябрьско–ноябрьских событий (боев в Москве. — В.Б.) я всей душой стоял на стороне белой гвардии… Теперь… я, будучи принципиальным противником большевизма, выписываюсь из партии народной свободы… Россия в тупике, и единственный выход… — в большевизме». В доказательство правильности своей позиции приводилось запущенное еще в дореволюционные времена В.А.Маклаковым сравнение дурной власти с мчащимся под гору лишенным тормозов автомобилем: стоит ли в связи с этим рвать руль из рук неумелого шофера? В.Г.Короленко жестко прокомментировал заявление юного экс-кадета: «Наша психология — …это организм без костяка, мягкотелый и неустойчивый». По этой причине интеллигенция тянется к «успеху». «Толстовец у нас слишком легко становится певцом максимализма, кадет — большевиком, — констатировал он. — Он признает, что идея лжива, а образ действия бесчестен. Но из практических соображений он не считает «грехом» служить торжествующей лжи и бесчестию», потому что «большинство», способное защищать свои идеи «штыком и пулеметом», на стороне большевиков».

Довольно своеобразно реагировали на произошедшее представители крупной буржуазии — класса, которому согласно большевистской доктрине не было места в новой России. 9 ноября Всероссийский союз торговли и промышленности, представлявший интересы преимущественно московской буржуазии и предпринимателей центральной России, постановил выработать циркулярное воззвание, определяющее «общую линию поведения торгово-промышленного класса при создавшихся условиях». В утвержденном 13 ноября тексте обращения предприниматели призывались «всемерно укреплять свои организации» и «самым энергичным образом выступить в защиту попранных прав народа». Со временем оказалось, что, несмотря на акции бойкота и участие в подпольных антисоветских организациях, предприниматели до известных пределов готовы были идти на сотрудничество с новой властью. В ноябре 1917 года кадетская газета писала о «внезапных большевиках», которых теперь много в Смольном. По мнению газеты, среди них есть немало таких, «которые год назад были гораздо ближе к Пуришкевичу и Союзу русского народа, чем к Ленину…» Вероятно, так и было. «Буржуазная» масса старалась притереться к новой власти, невзирая на ее «пролетарский» характер. И это происходило вопреки тому, что и Учительский союз, и Союз инженеров принимали постановления об исключении из своих рядов лиц, переходящих на службу к большевикам.

Переворот отнюдь не консолидировал противников большевиков. 9 ноября 1917 года Р.В.Иванов-Разумник констатировал: «Партии омерзительны; фракционные раздоры и диктатура одного человека, искреннего, но недалекого, погубили революцию». В Петрограде городская дума не пожелала выслушать представителей Временного правительства; Комитет общественной безопасности 26 октября был создан без их участия. Но не только это помогло большевикам: в малых городах для их прихода к власти оказывалось достаточно нескольких десятков солдат. В ряде случаев, как это было 10 декабря в Калуге, они без колебаний расправлялись с манифестациями в поддержку Учредительного собрания. Но это была лишь одна из крайностей утверждения их господства.

В петроградской городской думе 28 ноября противники большевиков строили планы к открытию Учредительного собрания. Рассчитывали, что на демонстрацию в поддержку российской конституанты выйдут рабочие. Надеялись, что к демонстрантам присоединятся солдаты-семеновцы, которые в случае сопротивления большевиков силой проложат депутатам путь в Таврический дворец. В день демонстрации на улицах было «полупразднично», большие магазины были закрыты. На улицах возникали митинги, ораторы, как всегда, «несли вздор». Затем где-то раздались выстрелы, «толпа шарахнулась, но не очень». А в трамваях солдаты «скалили зубы над демонстрантами», им, как видно, дали команду «не путаться по улицам и не скандалить», а потому они только хихикали: «Берегите Учредительное собрание… Разгонять не надо, разве дать кулаком в ухо… Ишь ты, несут плакаты. Кажись, все жиды несут…» А.В.Тыркова, член кадетского ЦК, в Учредительное собрание уже не верила: «Никакие парламентские пути не выведут теперь Россию на дорогу. Слишком все спутано, слишком темно. И силы темные лезут… душат». Как признался накануне М.И.Скобелев, «стихиями мы все равно управлять не умеем».

После революции привычка делать из нужды добродетель порой приобретала христианское обоснование. Поначалу надеялись на очищение от большевизма. «Все стадии разочарования уже пройдены, кроме одной: народ должен еще разочароваться в большевиках, — писал Е.Н.Трубецкой А.Ф.Кони 1 ноября 1917 года. Ему упорно хотелось верить, что именно так будет с Россией. Некоторым казалось, что очищение — непременный компонент духовного развития народа. Идея «очищения» революцией присутствовала у левеющего А.Белого. Об этом писали и революционные деятели искусства. «Искусство должно радовать, даже страдание, которым привлекает нас к себе иное произведение, имеет целью конечное очищение, освобождение, просветление…»

Действительность, однако, не давала повода для такого рода оптимизма. С мест сообщали: «…Аграрное движение вокруг все растет, и настроение везде ужасное. Помещики дрожат за свою жизнь и имущество, вывозят свои семейства в город… В последнюю пятницу… ждали всеобщего погрома, точно и подробно описали, как будут громить, кого, где… Ждут вперед только ужасов, живут как под дамокловым мечом». После победы большевиков окончательно восторжествовала мораль охлоса. В Ельце была отмечена «целая эпидемия» доносительства прислуги на хозяев. Впрочем, доносили и друг на друга. Былые сословные связки также рвались. Жители деревни в Тульской губернии разрыли могилу дочери убитого на войне помещика, вскрыли гроб и сняли с покойницы ботинки. Между тем два года назад крестьяне похоронили ее на общественный счет и даже возвели над могилой часовню. Теперь на месте сострадания повсеместно вырастало злорадство. Радовались, что пока все это происходит в мирных формах. Однако так было далеко не везде.

Некоторые умеренные социалисты видели в большевиках лишь «узурпаторов» революционной власти. Им вторили крайне левые. После большевистской победы анархисты продолжали «революционизировать» массы. 13 ноября 1917 года, выступая в цирке «Модерн», В.Л.Гордин пообещал: «Мы большевистское правительство низвергнем». Через несколько дней другой анархист Г.Сахновский заявил в адрес большевиков: «Не забывайте, что теперь есть группы более левые, чем вы». Однако ход событий определяла теперь не левизна, даже не бунтарство, а умение удержаться у власти. Похоже, большевики обладали этой способностью в большей степени, нежели самые левые их оппоненты.