Адвокат, глава «Команды 29» — правозащитной группы, которая защищает обвиненных в шпионаже и госизмене и представляет интересы Мари Дюпуи
— Скоро должно пройти очередное слушание по делу Рауля Валленберга. Что на сегодняшний день достоверно известно о его судьбе в послевоенные годы в СССР?
— Достоверно известно, что после окончания Второй мировой войны в 1945 году советская разведка захватила Валленберга в плен в Будапеште. Его вместе с личным водителем доставили на Лубянку, где он провел следующие два года. О дальнейшем мы можем только догадываться: по официальной версии российской стороны, Валленберг скончался от инфаркта миокарда в тюрьме на Лубянке в июле 1947 года. Эта версия вызывает множество сомнений у исследователей судьбы Валленберга, поскольку не подтверждена документами. Кроме того, есть ряд факторов, которые свидетельствуют о том, что Валленберг мог пережить официальную дату своей смерти. Подробную информацию о том, какие именно свидетельства и документы стали причиной сомнений, можно получить у международной исследовательской группы Raoul Wallenberg Initiative 70. Мы же помогаем RWI-70 и родным Валленберга получить доступ к оригиналам документов и нецензурированным копиям, которые могли бы разрешить эти сомнения.
— Дело Рауля Валленберга — первое международное дело «Команды 29»?
— Одно из первых. «Команда 29» сейчас также ведет дело норвежского журналиста Томаса Нильсена, которому ФСБ на пять лет запретила въезжать в Россию, поскольку он «угрожает национальной безопасности страны». Нильсен работал в издании The Independent Barents Observer, которое издается и на русском языке и пишет о России, поэтому часто приезжал сюда по работе. «Команда 29» оспаривает действия сотрудников ФСБ, которые нарушили закон, не выдав Нильсену решение о запрете на въезд, и пытается добиться выдачи самого решения, чтобы оспорить и его.
— В последние годы в публичном пространстве возникает много сюжетов, связанных с расследованием уголовных дел и реабилитацией жертв политических репрессий. Это новая тенденция — или закономерное продолжение долгого процесса, начавшегося после смерти Сталина?
— Я думаю, это закономерный новый виток: после смерти Сталина эта работа началась, но не была завершена. Масштабы репрессий постоянно пытаются преуменьшить, жертв — выставить в невыгодном свете. Сейчас узнать историю своей семьи стало проще — и в силу и общественных настроений, и даже просто развития интернета, ведь информацию о родственниках можно найти, например, на сайте «Международного Мемориала». И многие, узнав, что их родственники не были реабилитированы, просят пересмотра дела. Реабилитация — больше не инициатива государства, а попытки родных продлить память о жертвах репрессий.
— «Команда 29» давно добивается рассекречивания архивов о жертвах советской карательной системы. Какова специфика подобных дел?
— Суды нередко отказывают в реабилитации, а это значит, родные с большой вероятностью не могут ознакомиться с материалами дела. В российском законодательстве есть неприятный казус: в законе «Об архивном деле» прямо сказано, что у каждого есть право на доступ к документам, которые не содержат никакой тайны. Но в законодательстве о реабилитированных жертвах репрессий прописан детальный порядок выдачи дел реабилитированных, а для нереабилитированных такого порядка нет. Сотрудники ФСБ и архивов трактуют это как запрет на выдачу дел, хотя по факту это противоречит федеральному закону. В делах, которые еще не пересмотрели, ситуация та же — документы просто не выдают.
Это не единственная проблема. В 2014 году был повторно засекречен огромный массив документов о деятельности советских спецслужб — например, о тех, кто работал в органах или сотрудничал с ними. Это документы с 1917 по 1993 год, некоторым из них уже век — но до 2044 года они закрыты. Люди не могут узнать о судьбе своих близких, историки лишаются возможности исследовать эти материалы, потому что, по мнению Межведомственной комиссии по защите гостайны, которая и принимала решение о засекречивании, «эти сведения сохраняют актуальность в настоящее время, поскольку их распространение может нанести ущерб безопасности Российской Федерации». Сведения столетней давности до сих пор сохраняют актуальность — значит ли это, что методы работы с тех пор не изменились?
— Всегда ли граждане, юристы и правозащитники, отстаивающие права на доступ к информации о жертвах политических репрессий, встречают противодействие со стороны власти или силовых ведомств? И вообще, насколько отличается их сегодняшняя реакция на работу правозащитников и юристов от той, что была в перестройку и первые постсоветские годы?
— Противодействие со стороны власти встречают не только те, кто занимается правом на доступ к информации или историей репрессий. Это повсеместная советская и российская практика, но правозащитное движение в СССР, в постперестроечные годы и в современной России сталкивалось с очень разными проблемами. Если в СССР это было прямое противодействие — аресты правозащитников, ссылки, принудительное психиатрическое лечение, после которого человек на всю жизнь оставался травмированным, вынужденно подпольные встречи и самиздат, — то сейчас оно под личиной гуманизма приняло куда более изощренные формы.
Перестройка и 1990-е годы стали возможны во многом благодаря работе диссидентов в Советском Союзе. Взамен наступлению властей на правозащитников началась активная работа государства в сфере обеспечения прав человека: прекратили преследовать верующих и инакомыслящих, права человека провозгласили высшей ценностью, разрешили пикеты, демонстрации — в конце концов, выезд из страны. И именно в этот период работа правозащитников зачастую встречала поддержку государства не на словах, а на деле. Они участвовали в разработке законодательства, был создан Комитет по правам человека в Верховном Совете, учреждены должность уполномоченного по правам человека и Комиссия при президенте.
В 2000-е годы эта работа постепенно начала принимать символические формы. Закон об иностранных агентах заставил многие правозащитные НКО прекратить существование, были введены репрессивные статьи об экстремизме, оскорблении чувств верующих, митингах и акциях: права человека теперь нарушаются на уровне закона, никакой системной работы в этой сфере со стороны государства нет. С прямым противодействием, как это было в СССР, мы сталкиваемся реже, но работать приходится в невозможных условиях: адвокаты не могут попасть к подзащитным, следствие оказывает на них постоянное давление, арестантов в СИЗО прячут от членов Общественных наблюдательных комиссий, процент оправдательных приговоров опустился ниже плинтуса, а в местах принудительного содержания арестантов пытают.
Все это касается и работы по отстаиванию доступа к информации о жертвах политических репрессий: одной рукой государство поддерживает акции по увековечиванию памяти, а другой — засекречивает архивы и признает иностранным агентом главное НКО, специализирующееся на истории репрессий.
— Существует множество исторических и культурологических исследований, посвященных сохранению памяти о жертвах сталинских репрессий. А чем руководствуется юрист, работающий с такими делами?
— Последние двадцать лет я добиваюсь свободного доступа к информации, обеспечения права свободно ее распространять. В России с этим правом плохо — и не в последнюю очередь потому, что наше государство скрывает от сограждан самые темные страницы нашей истории. Судьбы миллионов людей, приговоренных к пыткам и казням, остаются загадкой, ничего не известно и о тех, кто доносил, допрашивал, пытал и расстреливал. Пока на документах столетней давности стоит гриф секретности, бессмысленно надеяться на свободу информации в современной России. Закрытость госархивов, невозможность узнать, сколько лишнего платишь за ЖКХ, уголовные дела об экстремизме — на самом деле, звенья одной цепи. И работа по открытию этой информации должна быть системной.
Каким этическими и профессиональными принципами руководствуется историк, изучая архивы и сохраняя память о жертвах репрессий?
«Прежде всего, я просто человек, занимающийся историей репрессий, так что профессиональных принципов у меня не имеется. Что до этических, то если в делах встречаются какие-либо непристойные факты личной жизни (алкоголизм, наркотики, супружеская неверность и подобное), я об этом никогда не пишу и не рассказываю. Все остальные ставшие известными деяния, включая доносы, считаю возможным предавать огласке. Палачей-чекистов называю палачами — даже тех, кого по тем или иным причинам реабилитировали. И еще: не всему написанному в делах (в протоколах, собственноручных признаниях и прочем) можно верить. Здесь уже играет роль опыт и знание причин написания (выколачивания) таких документов».
Как современная культура сохраняет память?
«Ответ на этот вопрос потребовал бы обширной книги — и такой книги, увы, пока нет. Попробую ограничиться несколькими тезисами.
«Культура» сама по себе не помнит — помнят и забывают люди. Общественная память в широком смысле складывается минимум из двух аспектов или типов деятельности. Первый — это работа историков. Историки могут изучать любой период прошлого человечества, и эта работа всегда этически нагружена, однако в недавнем прошлом у целого ряда стран есть периоды, связанные с насилием, войной одной части общества против другой, преследованием без вины — и мы, современные люди, чувствуем, что все эти события до сих пор оказывают влияние на нас, на наше мышление, отчасти, может быть, и на наш строй чувств, даже если о них не помнить. В истории России такие периоды есть, и очень кровавые, — Гражданская война, коллективизация, Большой террор, послевоенные репрессии, голод 1946–1947 годов. Их исследование накладывает на историка дополнительные задачи: нужно совмещать точность, ответственность и аргументированность высказывания с «мужеством истины», по формулировке философа Мишеля Фуко.
К счастью, такие исследования есть и сегодня, и в этой области работают прекрасные ученые из разных стран. Можно вспомнить, например, биографию Сталина, написанную Олегом Хлевнюком и переведенную уже на целый ряд языков, или недавно вышедшую в Перми книгу Олега Лейбовича «Охота на «красного директора», показывающую, как Большой террор уничтожал наиболее энергичных, амбициозных, инициативных людей — и кто приходил им на смену. Историки культуры пишут о том, как ГУЛАГ и государственный террор аукнулись в произведениях искусства, и здесь я бы порекомендовал книгу Александра Эткинда «Кривое горе», где говорится о неожиданных сюжетах — например, как в шекспировских фильмах Григория Козинцева переработан его опыт человека ХХ века, который многое знал о терроре двух режимов — нацистского и советского. Можно назвать и блестящих иностранных коллег, так или иначе изучающих историю сталинских репрессий — Линн Виолу, Шейлу Фицпатрик, Венди Голдман, Дэвида Бранденбергера, Карла Шлегеля, Алена Блюма. Их работы опубликованы и в переводе на русский. Государственные репрессии в СССР до сих пор — сложная тема, по которой у историков остается много вопросов, но важно, что она является частью более широкого контекста — очень важно понимать воздействие репрессий на общество.
Когда говорят, что «культура помнит» (или забывает), обычно имеют в виду то, что называется «общественная история» (public history), то есть произведения искусства или общественные практики. Из общественных практик следует в первую очередь назвать проект «Последний адрес», который в последние годы реализуется в разных городах России по инициативе журналиста Сергея Пархоменко и при поддержке общества «Мемориал». В рамках этого проекта к домам, откуда увозили невинно арестованных людей, активисты прикрепляют небольшие металлические таблички с краткими сведениями о том, кем они были. По аналогии с «Последним адресом» созданы похожие проекты в Украине и Молдавии, несколько табличек прикреплено в Праге, потому что в социалистической Чехословакии тоже были политические репрессии.
О произведениях искусства говорить сложнее, потому что здесь приходится руководствоваться субъективными оценками. Очень важную мысль сформулировал еще десять лет назад выдающийся социолог Борис Дубин, к сожалению, умерший в 2014 году. Значительная часть популярных произведений, которые говорят о государственном терроре, — прежде всего, телесериалов — направлены прежде всего на создание мелодраматической истории, при которой репрессии воспринимаются как стихийное бедствие, и вопросом о причинах и о нравственных последствиях событий 1929–1932 (коллективизация) или 1937–1938 годов задаваться просто не нужно. Поэтому такое значение приобретают работы, исследующие именно то, что происходило с людьми, — как, например, спектакль Льва Додина по роману Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», или совсем другая, гораздо более камерная постановка Александры Поливановой и Михаила Калужского «Второй акт. Внуки». Очень важно, что стали появляться книги, без спекуляций и мелодраматизации, но доверительно и сочувственно объясняющие современным детям, какими были репрессии и как тогда жили их сверстники, — здесь нужно прежде всего назвать «Сталинский нос» Евгения Ельчина (написанный по-английски и лишь потом изданный в переводе) и «Дети ворона» Юлии Яковлевой.
Память в культуре не хранится механически, а преобразуется творческим усилиями людей. Названные здесь научные работы и художественные произведения позволяют осмыслить то, что произошло в России в ХХ веке — и дают силы жить дальше, изменять нашу жизнь, по-новому относиться к окружающим людям и к миру».