Так что же было между Тургеневым и Полиной Виардо? Фрагмент биографии певицы

Готовясь предпринять четвертое и последнее путешествие в Санкт-Петербург, Полина уже около десяти лет поддерживает довольно необычные и не лишенные таинственности сердечные отношения с русским писателем Иваном Тургеневым. «Всего десять лет», сказали бы мы, зная, что эти отношения практически не остынут (несмотря на короткие периоды отдаления) до самой смерти писателя в 1883 году. Сколько пересудов вызвала эта «особенная дружба» при жизни госпожи Виардо, сколько было из-за нее переведено чернил после смерти певицы! Многие вопросы так и остаются без ответа. Можно ли представить, чтобы эта любовь с первого взгляда, захватившая Ивана (больше, чем Полину) в 1843 году, вылилась лишь в платонический роман длиной в сорок лет? Неужели возможно, чтобы мужчина влюбился на всю жизнь, зная, что эта любовь обречена быть односторонней, да еще сохраняя искреннюю, настоящую дружбу с мужем любимой женщины? Значит ли это, что Луи, Полина и Иван являют живое доказательство успешного, так сказать, бесконфликтного брака втроем с одним лишь условием: не допускать никакой двусмысленности? Попробуем в этом разобраться.

Полина Виардо познакомилась с Иваном Тургеневым, как мы говорили, в ноябре 1843 года. Она начинает свой первый петербургский сезон, и ей представляют князей, художников, писателей — целую свиту горячих поклонников. Иван, вместе с другими страстными почитателями новой звезды, не раз допущен в ее уборную. В ту зиму Полине 22 года, Ивану — 25. Рядом с ней, такой миниатюрной, он выглядит богатырем. Он красив, учтив, образован, чрезвычайно изысканно говорит на безукоризненном французском языке, как и подобает благовоспитанному молодому аристократу. В лице Полины Иван встретился с Францией, ее культурой и цивилизацией. Он немного напоминает Берлиоза: французский композитор увидел в своей жене Харриет Смитсон превозносимую им шекспировскую Офелию, Тургенев же идеализирует Францию, с детства в совершенстве владея ее языком, и переносит эту страсть на молодую певицу. Родина Полины, которая до тех пор была для него лишь интеллектуальным, почти абстрактным понятием, благодаря ей обрела конкретность, внезапно приблизилась, суля, быть может, радушный прием. Отныне он становится верным рыцарем этой слетевшей с небес музы, украшенной высокими достоинствами. После отъезда Полины его не оставляет желание навестить ее во Франции — оно исполнится летом 1847 года, когда он будет гостить у нее в Куртавнеле.

Тогда и начинается переписка — поток, почти не иссякающий в течение сорока лет, за исключением периодов, когда они живут в близком соседстве. Она похожа на дорогие XIX веку бесконечные эпистолярные отношения, которые поддерживали Жорж Санд, Мари дʼАгу, Бальзак, Берлиоз или Чайковский. Тот век много пишет, то комментируя значительные события литературной, художественной или политической жизни, то изливая душу или делясь мелкими повседневными невзгодами. Тургенев — один из тех людей высокой культуры, для которых переписка — не только способ прервать одиночество: сближая с десятками далеких собеседников, она представляет собой литературную форму, равноценную рассказу или роману. Тонкий рисовальщик, он часто дополняет письмо маленьким наброском пейзажа или шаржированным портретом. Анри Гранжар начинает предисловие к сборнику неизданных писем русского писателя Полине Виардо следующими словами: «Иван Сергеевич Тургенев (1818–1883) отправил многочисленным корреспондентам 6264 письма (включая записки), опубликованные с комментариями в так называемом академическом тридцатитомном русском издании его сочинений и писем… Эта корреспонденция, масштабы которой свидетельствуют о славе Тургенева, составляет, однако, лишь часть того, что он написал своим друзьям и знакомым в России, Европе и даже Америке…» Примем к сведению!

Иван любит писать. Более того, он неисправимый болтун. Когда в письме к Полине 14 мая 1850 года он обещает «рассказать все это вкратце», ему потребуется исписать мелким почерком пять-шесть листов. В искусстве синтеза он не силен. В письмах, адресованных его музе, поражают другие особенности. О каком бы периоде жизни и их отношений ни шла речь, он обращается к ней одинаково: вплоть до 1847 года просто «Сударыня», позже — «Дорогая госпожа Виардо» или «Дорогая добрая госпожа Виардо», что показывает, насколько для него была и будет важна забота о приличиях, в частности, по отношению к Луи. Он никогда не напишет «Дорогая Полина», что кажется вполне нормальным между добрыми друзьями. Полина, со своей стороны, всегда отвечает: «Дорогой Тургенев» или «Милый добрый Тургенев», а к концу 1860-х — «Милый Турглин». Характерная для европейски образованных литераторов XIX века черта — смесь языков присутствует в большинстве писем: он с легкостью переходит с французского на немецкий, испанский или английский. Поскольку в доме Тургеневых говорить по-русски категорически запрещалось, ему приходилось втайне практиковаться в родном языке со старым лакеем, а тем временем русский язык отстаивал свои права в литературе и в опере. Владея немецким наравне с французским и зная, что Полина прекрасно читает по-немецки, иногда он любит начать письмо приветствием: «Teuerste Freundin». Именно на немецком языке он чаще позволяет себе излить чувство с первых слов послания. Так, в письме от 13 октября 1848 года мы читаем: «Guten Tag, liebste, teuerste Frau, guten Tag, einziges Wesen!» Продолжая это письмо на следующий день, он не может удержаться и повторяет: «Еще раз здравствуйте, liebste, teuerste, einzige!» Та же восторженность 23 июля 1849 года: «Guten Morgen, liebstes, teuerstes, bestes Wesen! Gott segne Sie tausend Mal!»

Полина и впрямь в его глазах единственная — как женщина и как артистка, и он гордится ею, прочитав однажды статью Жюля Жанена, где автор называет ее «la Viardot»: «Что скажете Вы об этом la, означающем для женщины славу, как для мужчины — отсутствие Mr <г-н> перед фамилией?» Это значит также, что, кроме нее, Тургенев не удостаивает благосклонностью ни одного певца, ни одну певицу. Рядом с идеальной звездой любая другая кажется лишь бледной имитацией. Такова еще одна константа этой необъятной переписки, придающая ей своего рода забавный оттенок, тогда как в целом тон ее скорее серьезен. Приведем несколько показательных примеров, позволяющих судить об этом. В 1846 году итальянский сезон в Санкт-Петербурге продолжается без Полины Виардо. Это повод бросить тень на ее преемницу: «Госпоже Мольтини (прошлогодней), вы помните, перепадали время от времени кое-какие аплодисментики; этой же — ничего, ну буквально ничего; следует признать, таким образом, что более выдающаяся дура (извините за выражение) никогда не выходила на сцену Большого театра… Вообразите, что госпожа Мольтини вдобавок — подражает Вам! Вы можете это себе представить?» Одно за другим письма позволяют без труда разделаться по очереди со всеми соперницами Полины: госпоже Джули недостает вкуса и благородства, а в «Норме» она поет «Castadiva» так мелодраматично, «будто влюблена в луну»; мадемуазель Массон — «негодный большой плод, сырой и кислый»; госпожа Альбони в «Пророке» — «всего лишь школьница, драматизма в ее пении не больше, чем в моем сапоге. Она Вас рабски копирует… Одета, как Вы, — только на нее вдобавок накинули большой плащ того же цвета, чтобы скрыть ее толщину. Она начинает речитатив: хорошее произношение, голос тягучий, густой, но плавный и приятный на слух… Она неглупа, и ей неплохо удается извлечь выгоду из своей тучности, изображая мать вполне непринужденно». Едва намечается комплимент, критика тут как тут: «Мадемуазель Шредер — ее лицо приятно выглядит на сцене: игра никудышна, движения неуклюжи и однообразны, физиономия ничего не выражает, произношение неверное; голос кажется слабеньким, слабеньким, особенно в начале, но поет она очень хорошо, очень правильно, с большим вкусом и изяществом. Это было чересчур тонко для публики — и для окружавших ее крикунов».

Несколько примеров лишь доказывают безраздельное восхищение писателя госпожой Виардо в ущерб любой другой артистке и очевидную предвзятость, которую излишне комментировать. Но неумение Тургенева оценить крупных композиторов и заслуживающие внимания произведения современности не перестает удивлять. Объяснение прежде всего в том, что он едва ли не исключительно предпочитает сочинения и творцов прошлого, начиная с Моцарта. Это почти слепое пристрастие затрудняет подход к современным произведениям, особенно к тем, которые не исполняются Полиной. Восприимчивость Тургенева в музыкальной области несоизмерима с широтой взглядов его музы, постоянно открывающей новые шедевры, новые таланты. Удивительно в этом отношении непонимание им творчества Верди. Опера «Эрнани» в Санкт-Петербурге в 1846 году его почти не впечатляет, он с сожалением говорит о пошлости мелодий Верди; слушая через год «Ломбардцев» в Париже, он находит музыку в целом крайне скверной, а некоторые места — отвратительными; не менее язвителен отзыв о «Разбойниках» в Лондоне с охрипшей Дженни Линд, а в 1859 году в Петербурге он будет досадовать на то, что приходится опять слушать Верди, который, как он повторяет своей дорогой корреспондентке, в подметки не годится Моцарту: «Я довольно редко хожу в театр; там дают Верди или Флотова — вы согласитесь, что это не очень привлекательно. Однако недавно давали «Дон Жуана»; исполнение было скверным, но даже плохое исполнение не способно убить шедевр». С той же близорукостью судит он несколько лет спустя и о «Троянцах», а между тем опера Берлиоза практически получила путевку в жизнь в салоне Полины Виардо и затем исполнялась в Бадене летом 1859 года, прежде чем ее поставит Театр Лирик: «Это творение ученого и изобретательного импотента, он надсаживается, лезет из кожи вон, но ничего не в силах создать — одни пародии или какие-то причудливые вещи. Его основная цель — нечто большое и сильное (еще один симптом бессилия), но единственное, в чем он преуспел, — своего рода томная мечтательность, нервная и чувственная». Тургенев дойдет и до открытой критики главных сочинений Гуно («Фауста», «Ромео и Джульетты»), хотя, как мы знаем, он проводил прекрасные часы в Куртавнеле, поддерживая молодого композитора советами, ободряя его и восхищаясь им в период работы над «Сафо».

Читая эти строки, можно подумать, будто их автор — закоренелый ворчун, преждевременно состарившийся и готовый бранить все на свете. Очевидно, думать так — значит, забыть, с каким воодушевлением он рисует прекрасный пейзаж (таких великолепных картин природы полны его романы) или описывает достоинства человека, разделяет чужие горести, загорается великой целью или схватывает в живых набросках массу мелочей бытия. Ведь именно все это покорило Луи Виардо и побудило его принять русского писателя в круг своей семьи: он никогда не пытался оттолкнуть человека, который, казалось, давал ему все основания ревновать. Луи и Иван — прежде всего настоящие интеллигенты, которых волнуют одни и те же литературно- художественные впечатления. Тургенев обогащает толикой славянской фантазии более рациональную эрудицию Луи. Тот в свою очередь по-своему вдохновляет перо Ивана, и, что немаловажно, его строгий контроль благотворен для издаваемых во Франции переводов тургеневских романов.

Оба — любители охоты. Муж Полины проявляет свой охотничий талант во всех странах, где бы он ни бывал. Иван заразил его страстью к охоте в России — лучших мест для этого занятия не найти во всей Европе: только здесь охота непременно связана с приключением, бескрайним простором и возбуждающим риском. Одно из самых ранних писем Ивана к Луи относится к первому приезду четы Виардо в Санкт-Петербург и представляет собой не что иное, как приглашение поохотиться. Несколько лет спустя он хвалится перед Луи тем, что едет в самый дикий уезд Новгородской губернии, где ему обещают тридцать медведей: он же надеется встретить по меньшей мере трех!

Французский литератор, как мы знаем, пишет «Охотничьи воспоминания» — не просто перечисление трофеев, но еще и тонкое исследование нравов и психологии народов разных стран. Русский писатель — автор «Записок охотника»: книга, одна из лучших в его творчестве, состоит из ряда рассказов, ранее появившихся в прессе в виде продолжающейся публикации. Это наиболее острое разоблачительное произведение Тургенева сыграло в России роль, сравнимую с ролью знаменитой «Хижины дяди Тома» Бичер-Стоу в США. Рисуя отточенные портреты помещиков, крестьянок, простых мужиков, автор беспощадно, но вместе с тем сдержанно и беспристрастно раскрывает грубость повседневной жизни, бесчисленные несправедливости общества, которое все еще остается феодальным и покорно ждет, когда наступит торжество гуманности. Ламартин высоко оценивает «зоркий взгляд, всеотзывчивую душу» русского писателя. Спокойным тоном, почти не обнаруживая своих эмоций, он передает глубокие наблюдения над поступками и характерами: подобно тому как охотник выслеживает и изучает дичь, рассказчик будто под лупой рассматривает бытие беднейших людей, изгоев царского режима. Не стремясь создать памфлет, он показывает жалкое положение мужика и крепостного, их согнутые под бременем спины — то, что вскоре с такой силой драматизма будут изображать на своих картинах художники-передвижники. Писатель представляет вещи резко и прямо, в духе Мопассана, не смягчая их, но и не превращаясь в подверженного страстям политического трибуна: сдержанность, с которой он открывает перед нами действительность, усиливает впечатление. Кто читал тургеневские страницы, не забудет портреты этих отверженных. Трогательная Арина, с позором изгнанная барином за то, что дважды осмелилась просить позволения выйти замуж за любимого человека, в конце концов становится женой «откупившего» ее незнакомого мельника. Симпатичный кучер Кузьма, переименованный по барынину произволу, а затем разжалованный в рыболовы (мол, для кучера слишком неказист): теперь он вполне доволен тем, что вместо жалованья ему выдают харчи. Светящаяся кротостью дворовая девушка Лукерья, высланная господами на хутор, когда ее парализовало: она живет мечтами и по-доброму смотрит на все вокруг. Карлик Касьян — над его недостатком насмехаются, а в то же время побаиваются его, как и всех «юродивцев», которым русский народ приписывает таинственные способности знахарей и колдунов: образ бедного калеки воплощает всю драму крепостничества и фатализм мужика, против воли переселенного за сотню верст от родных мест.

Понятно, насколько близки Иван Тургенев и Луи Виардо в политическом отношении: оба считают себя участниками борьбы за социальный прогресс и развитие либеральных идей в среде, где либерализма очень мало. Луи, как нам известно, вечный борец за антиклерикальные и республиканские идеи. В периодических изданиях, им основанных или возглавляемых, в противостоянии Июльской монархии, затем Второй империи он занимает позицию, которая превращает его в маргинала парижского общества и создает немало врагов для его жены. После путешествия в Россию в 1844 году он выступил в «Охотничьих воспоминаниях» против крепостной зависимости миллионов людей как «антиобщественного, антирелигиозного, антигуманного положения вещей». Он одним из первых во Франции предсказал отмену крепостного права, ставшую реальностью в 1861 году: «Счастлив монарх, который прославит свое имя этим великим и святым делом! Пусть Европа смоет с себя пятно ужасного слова «рабство».

Ивана окружают люди, у которых либерализм в крови. Не случайно сближается он с Николаем Тургеневым — однофамильцем, но не родственником: тот был участником заговора декабристов (имевшего целью установить в России парламентаризм) до того, как жестокие репрессии Николая I подавили его в зародыше. Николай Тургенев, успевший вовремя уехать из России, в Париже ведет борьбу, разоблачая преступления царизма и сохраняя память о друзьях, уничтоженных или сосланных в Сибирь. Как и он, Иван Тургенев сражается за отмену крепостного права, и его литературное творчество станет важным звеном в этой великой и длительной борьбе. Царь Николай I, несмотря на жесткость, уже обдумывал план, который осуществит Александр II 3 марта 1861 года, положив конец нескольким векам рабства, хотя и не разрешив проблему нищеты простого народа. Тургенев, который освободил своих крестьян, не дожидаясь Манифеста, осознает, какую роль он сыграл: «Император Александр, — говорит он братьям Гонкур, — велел передать мне, что чтение моей книги было одним из важных побудительных мотивов его решения». Понятно, что он разделяет ликование семьи Виардо, когда происходит парижская революция 1848 года и рождается Вторая республика!

Искренний друг Луи, Тургенев вскоре становится нежным «крестным» для детей Виардо, которых любит не меньше, если не больше, чем собственную дочь, и все же его думы и чувства целиком сосредоточены на Полине, «дражайшей, любимейшей, единственной» — несравненном и недостижимом небесном светиле. Страсть, вспыхнувшая, как только они встретились во время первых русских сезонов госпожи Виардо, скорее односторонняя. Иван потрясен, но Полину окружают толпы обожателей, таких же учтивых, образованных и обворожительных, как он. В самом деле, замечает ли она его, выделяет ли среди других? По первым письмам, отправленным из Парижа в Россию с 1844 по 1846 год, этого не скажешь: Ивану чаще всего отвечает Луи, а Полина ограничивается припиской в несколько строк или дружеским приветом. К тому же именно летом 1844 года за ней особенно настойчиво ухаживает Морис Санд. Ее мысли далеко от Тургенева.

Дело принимает иной оборот в 1845 и 1847 годах, когда Иван совершает первые путешествия во Францию. Его цель — познакомиться наконец со страной своих грез, а также вновь увидеть певицу, которая владеет его помыслами. Теперь он не затеряется в толпе петербургских верных рыцарей. Этот мужчина из плоти и крови, все такой же красивый и обольстительный, буквально у ее ног. Однажды он так и напишет: «Боже, я хотел бы расстелить всю мою жизнь, как ковер, под Вашими дорогими ногами, которые тысячу раз целую». Полина не остается равнодушной. В начале 1848 года очень недолго (и такое больше никогда не повторится) она передает письма Ивану через свою мать, без ведома мужа. Писатель отвечает немецкой фразой, которую госпожа Виардо изымет из публикации 1907 года: «Да будете Вы благословенны вовеки, благородное, дорогое и чарующее создание». К 1848 году относится единственный момент в жизни этих двух людей, когда можно представить себе со стороны Полины нечто большее, чем глубокая дружба, хотя нет никаких данных, позволяющих утверждать, что между ними была настоящая любовная связь. Одно ответное письмо Ивана по-немецки вызывает некоторое смятение: «Тысяча, тысяча благодарностей за… Вы знаете за что… Вы лучшая, дражайшая из женщин… Какое это было для меня счастье!» Через несколько дней он продолжает, опять по-немецки: «Дайте мне Ваши добрые руки, чтобы я мог их крепко сжать и долго целовать… Все, что только можно говорить и чувствовать, думаю, говорю и чувствую я теперь… Оставайтесь благосклонной к Вашему старому другу, неизменно верному и преданному». Восторженный период длится до июля 1849 года, и еще 26 июня он делает загадочную помету в записной книжке: «Первый раз с П.». После краткого пребывания в Куртавнеле он шлет письмо благодарности за оказанное гостеприимство; госпожа Виардо, будучи в преклонных летах, исключит из публикации и эти несколько строк по-немецки: «Сегодня я был весь день словно в каком-то волшебном сне… Все прошлое, все, все, что случилось, представляется моей душе так неодолимо, так непосредственно. Я принадлежу телом и душой моей дорогой повелительнице».

Весной 1850 года Тургенев находится в Куртавнеле, пока Полина гастролирует в Берлине и Лондоне. Именно тогда он изо дня в день наблюдает за созданием «Сафо». Его письма той поры — настоящие признания в любви к своей приемной семье: «Прощайте — прощайте; обнимаю вас всех, вас, Виардо, — будьте благословенны — дорогие мои добрые друзья, единственная моя семья, те, кого я люблю больше всех на свете». В самом деле, как мы далее убедимся, тепло этого очага компенсирует душевное одиночество человека, который рано потерял отца, переживает крайне конфликтные отношения с матерью и в тридцать два года называет себя стариком. Мать скрывала даже его настоящий возраст, и он считал себя годом моложе. Только в 1852 году, найдя книжечку с личными записями, он узнает, что родился 28 октября/9 ноября 1818 года — и сразу же становится на год старше: «Итак, мне исполнилось все тридцать четыре. Черт, черт, черт — так значит, я уже не молод, отнюдь, отнюдь — наконец-то!»

Его отношение к Полине — намного больше, чем просто нежная привязанность: для него самого она ангел-хранитель, для его дочери Полинетт — приемная мать, она его наперсница, возлюбленная, подруга, муза — все вместе. И даже больше! Как законченный идолопоклонник, он просит ее прислать ему в письме обрезки ногтей или засушенный цветок, который она носила в туфельке. Этот фетишизм вполне соответствует его натуре мазохиста, всегда готового уничижать себя перед другими, особенно перед своей богиней. Таков смысл процитированных строк, где он выражает желание расстелить свою жизнь, как ковер, под «дорогими ногами», целуя их «тысячу раз».

Возвращением Тургенева в Россию в июне 1850 года ознаменован конец первого периода отношений. Пламя страсти никогда больше не прорвется наружу в этой бесконечной переписке. Он по-прежнему романтически боготворит Полину, неподдельная привязанность ее к Ивану не слабеет (исключая легкое охлаждение 1857–1862 годов), брак втроем станет чем-то почти банальным в глазах парижского общества, но уже не вернутся те волшебные дни, когда душевные переживания Ивана, казалось, достигли исключительной, небывалой глубины. Впрочем, сами обстоятельства внесут ощутимые изменения в развитие этих отношений. Писателя призывают на родину семейные дела. Мать, женщина с тяжелым характером, не желает терпеть богемную жизнь Ивана и выгоняет его вместе с братом из родового имения Спасское. Ему приходится поселиться в унаследованном от отца Тургеневе. Сложности новой жизни, заботы, с которыми он сталкивается, в частности, устройство жизни дочери во Франции, оттесняют на второй план его музу, хотя она и остается для него вечной Консуэло, его утешением. В 1851 году написано всего четыре письма. В мае 1852 года Тургенева постигает новый удар судьбы. За то, что он публикует статью о Гоголе, называя его великим писателем (что при тогдашнем режиме считается крамолой), и осмеливается издать «Записки охотника», в которых нелестно изображено крепостное право, Ивана по высочайшему распоряжению на месяц сажают под арест в часть, а затем на три года ссылают в Спасское: удар жестокий, но такая кара несравнимо предпочтительнее ссылки в Сибирь. В итоге семейные неприятности и политические злоключения держат писателя против его воли вдали от госпожи Виардо целых шесть лет; однако ей удается прервать разлуку — всего один раз — во время последнего своего путешествия в Россию.